Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Продолжение.
• Продолжение.
• Начало.

книга меморуингов

Про моря

Где-то пару лет назад я вдруг понял, что всю жизнь совершенно
неосознанно коллекционировал моря.
Как другие — бабочек,
пустые бутылки, солдатиков или женские
трусики.
Бабочек я тоже какое-то время собирал, пока мне в руки не попался
один из романов Набокова, и я понял, что собирать бабочек
после него писателю нельзя.
Некомильфотно это, хотя
можно сказать и
по-другому:
ЗАПАДЛО!
Но когда мне в руки попался тот, первый в моей жизни,
роман Набокова, то собирание морей шло уже полным
ходом.
Сейчас я понимаю, что занятие это абсолютно
метафизическое, даже если морскую воду набрать в заранее припасенную
бутылку и потом хорошенечко запечатать пробкой, то это будет
всего лишь украшение интерьера стеклотарой со странным
содержанием внутри, а никак не гордое обладание несметными
богатствами, которые любой, уважающий себя коллекционер время от
времени стремится продемонстрировать окружающим.
Если ты
собираешь моря, то их нельзя демонстрировать.
Они не
для этого.
Их можно любить, их стоит бояться, о них
положено думать и вспоминать.
А еще на них
предпочтительно жить — где-нибудь в маленьком прибрежном городке или
в городе большом и портовом.
НАПРИМЕР — В
БАРСЕЛОНЕ.
Сейчас в моей коллекции 10
морей.
Круглая цифра.
Начну с
первого.
Черное море.
Говорят, что я впервые
побывал на нем в три года — с дедушкой и бабушкой, в
Евпатории.
Но только я об этом ничего не
помню.
Зато помню свой второй визит на это самое Черное море —
уже в десять лет, с матушкой. Под Карадаг, в район
Планерского. Место, где мы остановились, называлось «Крымское
приморье», надо было сбегать под гору, мимо затрапезных местных
виноградников. И вскоре начинался пляж.
ПЕСЧАНЫЙ,
КАК И ПОЛОЖЕНО.
На этом пляже я и научился
плавать.
Если считать по числу посещений, то Черное
море — самый частый экземпляр в моей коллекции. Я ездил на
него с матушкой, со второй женой, с третьей женой, с Натальей,
моей последней женой. На Восточный берег Крыма, на Южный его
берег и даже на детский курорт Анапу, известный древним
грекам как затрапезное поселение Горгиппия, может, это и была
та «глухая провинция у моря», о которой писал Бродский,
хорошо понимавший метафизическую суть как морей, так и
империй.
НА ЧЕРНОМ МОРЕ Я ЛОВИЛ
КРАБОВ.
Я ПИСАЛ О НЕМ В ТРЕХ СВОИХ
РОМАНАХ.
БОЛЬШЕ Я НА НЕГО НЕ ЕЗЖУ!
Следующее море было
Аральским — странный экземпляр в коллекции, о котором могу
сказать лишь одно: когда-то я его видел.
Аральское
море — № 2.
Даже вспомнить по большому
счету нечего.
А потом уже коллекционирование
началось всерьез. Два года почти каждый день на берегу
Амурского залива, да еще заливы Уссурийский и Посьет — и все это
Японское море, Тихий океан, приливы, отливы, шторм, штиль,
муссоны, медузы, осьминоги, раковины морских гребешков, толстые
тушки трепангов, восходы на море, закаты на море, одинокий
маяк на мысе Эгершельд.
30 сентября 1967 года было
воскресенье.
Наверное, воскресенье, потому что матушка
с отчимом собрались на море и взяли меня с
собой.
Было еще тепло и я купался.
И был отлив.
Я
бродил по обнажившимся камням, покрытым скользкими, бурыми
водорослями, стараясь не наступить на острые и ломкие иглы
черных и серых морских ежей, разглядывал маленьких синих и
больших, бело-черных, звезд, а еще собирал раковины. Тогда я не
знал, что любая раковина — это зримая метафора женского
межножья, кунки, дырки, вагины, пизды. Много лет спустя, получив
по email’у оформление своего романа «Ремонт человеков», я
был безумно рад тому, что художник и издатель нагло поместили
на лицевую сторону переплета изображение перевернутой
раковины — с глубокой, манящей и такой зубастой женской щелью.
Естественно, это была не та раковина, что я достал из воды
Японского моря 30 сентября 1967 года возле мыса Эгершельд,
выскреб уже дома все ее содержимое и потом сколько-то десятилетий
она кочевала с одной полки на другую, пока не исчезла
совсем в том странном мире, куда отправляются вслед за
воспоминаниями и их запыленные свидетели, хотя не исключено, что она
еще найдется, потому что на самом деле
НИЧЕГО И
НИКОГДА НЕ ИСЧЕЗАЕТ БЕССЛЕДНО!
Если верить
интернету, то сейчас на том мысе элитный жилой
район.
Но меня это почему-то абсолютно не волнует.
Лучше
перейти к следующим экземплярам коллекции.
№ 4.
Балтийское море, Финский залив.
Немой экземпляр.
Вроде бы, как и не море.
Так что быстренько
отставим в сторону, разве что бросив взгляд на странный спуск к
воде, между двумя гигантскими, отполированными камнями,
похожими то ли на гранитные черепа древних быков с отпиленными
рогами, то ли на базальтовые, но столь же древние головы
мамонтов, лишенные бивней и с непристойно-разверстыми дырами вместо
хоботов.
Зато экземпляр № 5, море Каспийское,
стоит пары абзацев.
Хотя бы потому, что они не
про море, как таковое, а про то, что иногда получается,
если в самом начале марта из заснеженного и ветряного города
Сврдл перенестись в Баку и поселиться в странной гостинице —
пришвартованном к набережной двухпалубном стареньком
пароходе, куда и засунули нашу туристическую профсоюзную группу,
прилетевшую в столицу Советского Азербайджана на три
дня.
Тогда, в последний год семидесятых, это так и
называлось:
МАРШРУТ ВЫХОДНОГО ДНЯ.
Главный
бухгалтер издательства, где я работал «редактором краевой
литературы», главный художник, заведующие редакциями, редактора
старшие, простые и младшие, редактора художественные, в
общем, вплоть до курьера.
Точнее,
курьерши.
После школы никуда не поступила и теперь работала среди всех
этих монстров.
И у меня с ней был роман, но к поездке
в Баку он закончился.
Не по моиму желанию или вине,
на самом деле это женщины всегда как начинают романы, так их
и заканчивают, сейчас-то это я хорошо знаю, уже очень много
лет.
Недаром есть такая русская
поговорка:
СУКА НЕ ЗАХОЧЕТ — КОБЕЛЬ НЕ ВСКОЧИТ!
Так
что когда она захотела, я на нее заскочил, а когда
расхотела, то слез...
Но в той поездке по старой памяти мы
тусовались вместе, и во второй же вечер вместе со всей
компанией потащились в ресторан, то ли «Девичью башню», то ли
«Караван-сарай», и лихо отплясывали, ели какие-то местные кебабы,
пили водку, вместе курили с местным красавцем, недавно
вернувшимся из тогда еще шахского Ирана, и вместе вернулись в
свою странную гостиницу-пароход, где нам пришлось разойтись по
своим номерам/каютам.
Мужчины с мужчинами,
женщины — с женщинами.
А утром, когда с тяжелой
головой я продрал глаза и увидел, что все мои сослуживцы ушли
опохмеляться, она пришла и сказала, что у нее начались
месячные, но она может отсосать, если мне хочется.
Мне
хотелось и я забыл про похмелье.
— Только ты встань,—
сказала она,— у тебя тут койка неудобная, я лучше буду
делать это сидя!
Я встал, прямо напротив был
иллюминатор. За ним плескались невзрачные утренние волны. Поудобнее
взявшись руками за верхнюю койку, я предоставил свое хозяйство
в ее полное распоряжение, а сам смотрел, как глуповатая
местная чайка что-то пытается найти в этих сероватых, покрытых
нефтяной пленкой водах.
Минет с видом на
Каспийское море...
Она сосала очень долго, и я с
трудом, но кончил.
В следующий раз я увидел номер пятый
тогда, когда летел за седьмым экземпляром коллекции — морем
Аравийским, но до этого был еще номер
шестой.
Море Азовское.
Летом, после Чернобыля, нас с
женой понесло к ее друзьям в Мелитополь, отчего-то решили, что
там меньше радиации, чем в Крыму, куда собирались
вначале.
И на берегу своего шестого моря я вдруг понял, что
буду писать свой первый роман.
До этого я писал
рассказы, повести и вообще какую-то прозу.
А тут решил,
что надо бы писать роман, и сел за него — через два
года.
То был еще «псевдороман», потому что истории надо уметь
не только рассказывать и записывать, но и
придумывать.
И этому тоже надо учиться.
Но «История Лоримура»
начинается с того, с чего возникло желание ее написать — с
тела небольшого мертвого дельфина, найденного мною утром на
пляже.
Оно лежало метрах в трех от воды,
сизо-голубое, с большой, рваной раной на боку.
Дельфин был уже
мертв, но глаза у него были открыты — незрячие, помутневшие
глаза, в которые было больно смотреть.
И я
отвернулся.
Потом мы с женой пошли на завтрак, а когда
вернулись, то дельфина уже не было — то ли тело волнами смыло
обратно в желтоватые и чересчур в то время года теплые воды
Азовского моря, то ли что еще, но я внезапно понял, что больше
родных морей мне не видать.
Так и вышло.
Хотя
и пятый, и шестой номера тоже уже — заграница, только
ближняя.
Я предпочитаю дальнюю.
Коллекцию надо
расширять.
Итак:
№ 7 —
Аравийское море,
№ 8 —
Красное,
№ 9 — Средиземное,
№ 10 —
Эгейское...
№ 11 постоянно находится под вопросом, от
того, какое море будет под этим номером, многое зависит, если
Андаманское, то затем может появиться Южно-Китайское, а если
Северное? Но когда с № 11 все станет ясно, то я обязательно
продолжу описание экспонатов.
И еще одно: дочь
обещает, что когда совсем вырастет, то купит нам с матерью домик
где-нибудь на теплом побережье, может, это действительно
произойдет и в моей коллекции появится лучший, хотя и последний
экземпляр.

Про обваренную ногу и груди Мальвины

Когда я поступил на первый курс университета, то у меня появился
друг по имени Даманский.
Точнее, он так себя называл,
имя/фамилия у него были другие, но быть Даманским ему
нравилось больше — якобы, он там служил, на этом
острове.

http://www.hrono.ru/sobyt/1900sob/:
«Даманский
— советско-китайский пограничный конфликт 1969
года из-за острова на реке Уссури (длиной около 1700 м и
шириной 500 м), в районе которого 2 и 15 марта 1969 г. произошли
бои между советскими и китайскими войсками. В ночь на 2 марта
1969 г. 300 китайских военнослужащих скрытно заняли
Даманский и оборудовали там замаскированные огневые
точки...»
Далее подробно расписано, как происходили все эти
события, включая применение «ракетных установок «град»,
удар которых решил исход сражения. Значительная часть
китайских солдат на Даманском (более 700 чел.) была уничтожена
огненным шквалом...», но про моего приятеля нет ни
строчки.
И ни строчки нет про то, что в эти самые
мартовские дни китайское радио каждый день начинало свои программы
такими словами:
«Доброе утро, жители города
Владивостока, временно оккупированного Советскими
войсками!»
Жители города Владивостока нервничали. Самолетные
билеты из касс пропали, как пропали и
железнодорожные.
Наверное, единственной, кто даже не помышлял бежать в
кассы, была моя матушка.
Все равно мы никуда не могли
поехать в эти дни — как раз перед восьмым марта я обварил
ногу.
Мне велели купить и вскипятить молоко, я его
купил — как сейчас помню, два литра.
И поставил
кипятить.
В стеклянной прозрачной жаропрочной кастрюльке.
Или жароустойчивой?
В общем, хрень такая из
специального стекла.
Молоко закипело, начала
подниматься пенка.
Я снял кастрюльку с плиты и поставил
на стол, не заметив, что он был мокрым — наверное, я что-то
пролил и не затер, бывает.
Под кастрюлькой что-то
зашипело.
Я поднял ее и вдруг она распалась на две
части.
Левая половинка была в моей левой руке, правая —
в правой.
А практически кипящее молоко хлынуло мне
на ногу.
На одну.
Правую.
И не просто
на ногу — почти в промежность.
Чуть-чуть левее
и...
КОШМАР!
Между прочим,
молоко закипает больше, чем при 100 градусах
Цельсия.
То ли при 102, то ли — 105...
Как
потом оказалось, у меня было обожжено 27 квадратных сантиметров
кожи, но тогда я об этом и не подумал.
Я швырнул
кастрюльку на пол и заорал.
Дома никого не было, даже
соседки.
Но был телефон, по которому я позвонил
своему другу.
— Я обжег ногу! — провопил я в
трубку.
— Чем? — заинтересовался тот.
— Молоком! —
продолжал орать я.
— Тебе надо к врачу! — сказал
друг.
— Вызови мне «скорую»! — проорал я в ответ.
—
А ты сам? — удивленно спросил он.
— У меня нога...—
ответил я в том же регистре.
«Скорая» приехала через
полчаса.
Предположим, что через
полчаса.
Где-то через тридцать минут приехала «скорая» и увезла меня в
больницу.
Когда же я вернулся домой, то мать с
отчимом все еще отмечали грядущий день восьмого
марта.
Соседки тоже не было, я проволокся на одной ноге — вторая,
намазанная жутко вонючей мазью, была запелената в немыслимую
кипу бинтов — до комнаты родителей, включил на полную мощность
радиолу, именуемую «Ригондой», и в состоянии тупой и
неприглядной прострации начал слушать болгарскую пластинку с
песней некоего Эмиля Димитрова
«О, бэйби, бэйби,
бала-бала!».
Музыка вопила так громко, что я не
заметил, как пришли родители.
— Вот он, музыку
слушает! — раздраженно сказал отчим матери.
Наверное, они
ругались, так что он был всем недоволен.
— Сделай
потише! — приказала мне мать.
— Я ногу обварил,
кипящим молоком! — равнодушно сказал я и выпростал из-под одеяла
запеленатую в ставшие желтыми от мази бинты обваренную
ногу.
Мать заплакала.
На следующий день она
поехала со мной в больницу на перевязку, а еще через день мне
снимали старую кожу — пинцетом, при студентах. Доктор объяснял
мне, что и как он делает, а я, чтобы не закричать от боли,
гундосил себе под нос песенку «O Hippy, Hippy
Shake».
THE HIPPY HIPPY SHAKE:
One, two,
three
For goodness sake I got the hippy
hippy shake
Yeah, I've got to shake I got the
hippy hippy shake...
Ну, и так
далее...
А если кого интересует, то песня эта была в репертуаре
The Swinging Blue Jeans, о чем я только что узнал, сползав в
интернет, тогда же я знал только две группы: The Beatles
& The Rolling Stones, но про «о боже, что со мной, у
меня трясучка бедер» пели и Beatles, хотя они про многое
пели :-))
Или вот
так:
:-((
Но первое мне больше нравится...
Естественно, что в
школу я не ходил.
Торчал дома, слушал пластинки, а
вечерами ходил к соседке смотреть телевизор.
Соседку
на самом деле звали Мальвиной, телевизор у нее был, как
тогда и положено, черно-белый, а сама она где-то то ли работала,
то ли не работала, этого я абсолютно не помню.
Зато
помню, что ей было то ли двадцать восемь, то ли тридцать
лет.
Мне, между прочим, было
четырнадцать.
Кроме телевизора, у соседки был муж, но я его тоже абсолютно не
помню, потому что его почти никогда не было дома — то ли
они были в перманентном разводе, то ли он ходил в море, в
общем, такой постоянно отсутствующий Буратино.
А может,
Карабас-Барабас...
Еще у соседки был халат в
больших, ярких цветах, скорее всего, мальвах.
У матушки
тоже был халат, но телевизора у нас не было. Поэтому я уходил
вечерами в комнату Мальвины и смотрел кино.
Сидя на
ее кровати, точнее — полулежа, ведь нога у меня была
забинтована так, что сидеть было тяжело.
Она смотрела кино
тоже сидя на кровати, потому что комната у нее была гораздо
меньше двух наших, что моей, что родительской.
Да и
телевизор стоял так, что иначе, чем с кровати, смотреть его
было невозможно.
Мы сидели рядышком и пялились в
маленький экран.
Жители города Владивостока, временно
оккупированного советскими войсками.
Почему-то мне
помнится, что про события на Даманском ни мать, ни соседка со
мной не заговаривали, вот про то, что билетов в кассах не
осталось, они говорили, это я помню.
Сейчас остров
называется Чжэньбао или Чжэнь Бао Дао, еще в начале девяностых
его тихохонько передали обратно китайцам, о чем я с
удивлением узнал совсем недавно, опять же — по телевизору, из
программы «Намедни».
Чжэнь Бао
Дао.
Чжэньбао.
В любом случае, если бы не этот
дурацкий остров, то ничего бы не случилось.
Но и так
ничего не случилось, просто во время просмотра очередной
киношки Мальвина внезапно придвинулась ко
мне.
Прижалась.
Прильнула.
Наверное, ей было страшно, как и
всем тогда, хотя — не знаю.
И про страх тоже ничего
сказать не могу — не помню.
Меморуинговое такое
состояние, воспоминания о воспоминаниях.
Совершенно
точно одно: кино меня не интересовало, другое дело — что было у
нее под халатом.
Как оказалось, только трусики, и
больше ничего. Я до сих пор помню, какие у нее были груди.
Она позволила достать их из халата, как достают яблоки из
ящика. Я взял в ладонь вначале одну, приблизил к лицу, уткнулся
в нее губами, потом достал вторую, одна — в одной руке,
другая — в другой. Скорее всего, я казался ей фарфоровой
статуэткой с обмотанной бинтами ногой, не исключено, что в тот
момент в голове ее сонно проносились несвязные и обрывочные
мысли, наподобие тех, что Джойс приписал Молли
Блум:
«...как эта милая статуэтка что он купил я на нее могла
любоваться целыми днями стройные плечи кудри и поднял палец
словно прислушивается вот где тебе настоящая красота и поэзия
мне часто хотелось обцеловать его кругом с головы до ног и
его миленький юный член тоже выглядит так невинно что я бы не
задумалась взять его в рот когда никто не видит так и
просится чтобы его пососали а сам он весь такой беленький
чистенький с мальчишеским лицом я бы ему это сделала за полминуты
даже если немного проглотишь ну и что это просто как кисель
или как роса ничего страшного и потом такой чистый разве
сравнишь с тем как у этих свиней мужчин я думаю им никогда и не
снилось его помыть чаще раза в год они почти все такие но
только у женщины от этого начинают расти усы уверена это будет
великолепно...» ¹
ПОЧЕМУ Я ЕЕ НЕ
ТРАХНУЛ?
ТОЧНЕЕ, ПОЧЕМУ ОНА МЕНЯ НЕ
ТРАХНУЛА?
Она позволила долго играть с грудями, облизывать
их, сжимать, целовать, но когда я попытался проникнуть ей в
трусики, то со смешком отвела мою руку и сказала:
—
Вот этого не надо!
Сучка!
У меня
все трусы были мокрые.
И мне было тяжело ползать по
ней с негнущейся, перебинтованной, обваренной, лишившейся
части кожи ногой.
Сейчас ей, наверное, прилично за
шестьдесят.
Еогсли бы тогда она сняла трусики, то меня
бы вспоминала, а так — навряд ли.
Мальвина, пятая
колонна хунвэйбинов...
Должна была открыть ворота, но
этого не сделала.
Все же оказалась
патриоткой.
Но все равно мне никогда не понять, почему мы
отдали китайцам этот остров!

¹ Джеймс Джойс, «Улисс», эпизод 18, «Цирцея» Перевод В. Хинкиса и С. Хоружего.