Литературная критика

/Станислав Игнаций Виткевич, «Ненасытимость», М.: «Вахазар», «Рипол Классик», 2004/

Станислав Виткевич

Фигура первого поколения польского авангарда. Не похожий ни на кого,
существовавший в пику всем. Удивительный, ужасающий,
изощренный, избыточный, гениальный, гротескный, сокрушительный и
трагический Виткевич. Его наследие достойно внимания и
прочтения — мне кажется, всегда, в любое время. Его провокации и
прозрения, далекие от разжеванной простоты и культурной
ангажированности, находятся над актуальностью, работают с
психическими пластами огромных протяженностей.

Местечковая польская литкритика начала века пыталась исполнительно
побивать все его произведения жалкими хлыстиками зависти,
возмущения и окостеневшей вменяемости. Виткевича награждали
титулами гениально недоразвитого писателя и бредового
дилетанта. О нем распространялись самые нелепые и идиотские слухи.
Почти все связи с многочисленными друзьями были в конце концов
разорваны. Его ум, острый язык, вкус к эксперименту,
независимость и эксцентричность ставили его в обособленное
положение в культурном и социальном контексте. Его обостренное
ощущение растущего алогизма и абсурда в обществе, все конфликты
и распри вокруг его творчества, его личные и окружающие
исторические обстоятельства привели к конечной и сознательной
точке — самоубийству (осенью 1939 г., в глухой деревушке
Большие Озера, затерянной в лесах под Ровно).

Уже значительно позже его имя «дореабилитировали»: 1985 год был
объявлен «Юнеско» «годом Виткевича», в еще сохранявшем
целостность Советском Союзе издательством «Иностранная литература»
была выпущена в свет книга его пьес «Сапожники», появились
полноценные и солидные альбомы его живописи и графики. Тем не
менее, сегодня у нас о Виткации (псевдоним Виткевича) знают
лишь те, кто сильно хотел о нем узнать. И издательство
«Вахазар» (Дюбал Вахазар — амбивалентный тиран из одноименной
пьесы Виткация) в серии «Коллекция польской литературы»
публикует основные ранее не переводившиеся пьесы и романы
«недоразвитого гения»: «Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы»,
«Метафизика двуглавого теленка...», «Безымянное деянье...»,
«Наркотики», «Единственный выход». И вот еще — «Ненасытимость».

Массивный, на шестьсот с лишним страниц роман в двух частях,
оправдывая свое название, является идейной и художественной
манифестацией Ненасытимости человеческой природы. Ненасытимости
экзистенциальной, психологической, плотской, тотальной. В этой
антиутопии, которая оборачивается романом
взросления-воспитания, а по форме больше напоминает исключительно изощренное
эссе или памфлет-мутант, стиль Виткевича сияет всеми своими
наиболее «отъявленными» гранями. Если после первых
тридцати-сорока страниц читающему станет дискомфортно, скучно,
омерзительно, непонятно или тупо, то этот писатель — не для него.
Если же манера, скрыто присутствующие авторские мотивы,
неповторимая форма «заинтересованного дистанцирования» и не
ведающая границ язвительная и фантастическая свобода Виткевича
зацепят — роман будет читаться с полным букетом эксклюзивных
ощущений. Да, при желании в этой необычной прозе можно
увидеть гениальную графоманию или дилетантствующий авангардизм,
или (как о нем писали в далеких и глупых 20-х годах) «бредни
лунатика в последней стадии прогрессивного паралича». Сам
автор трезво и взвешенно рекомендовал свой роман в первую
очередь шизоидам, которые воспримут описанную в «Ненасытимости»
реальность как саму собой разумеющуюся. Прочим же —
непосвященным, случайным — прочтение рекомендовано лишь «после
большой дозы мескалина». Но это тоже — одна из сторон виткевичской
язвительной реакции на враждебное окружение далеких и
неблизких 20-х годов. Роман посвящен Тадеушу Мицинскому — редкому
авторитету и другу из современников, для которого столь
важна была тема безумия.

На самом деле, если вы восприняли роман без негативных эмоций и
просто влились в этот оригинальнейший поток событий и
рассуждений — вас ждет подлинный образец экспрессионистской прозы,
какой сегодня и не сыскать. Никакой непереводимой зауми здесь
нет, и даже обширнейшие периоды авторских размышлений о
несусветно метафизических процессах крайне продуманны, трезвы и
пропорционально сдобрены как неподдельным драматизмом, так и
убийственной иронией-издевкой. «Чтобы непосредственно
выразить метафизическую странность бытия, надо бредить» — писал
Виткевич. И это тоже определенная защитная поза, поскольку
данный «бред» даст фору большинству конвенционально-рассудочных
соврменных авторов. Вообще, вся «Ненасытимость»
преимущественно состоит из авторских отступлений, комментариев и
пространных рассуждений; эти отступления и есть основная ткань
романа, облекающая авторской неутомимой трактовкой все
спорадически появляющиеся чисто сюжетные фрагменты. В порыве
«перекомментирования» всплывающих в романе событий Виткевич
нагромождает скобки в скобках в скобках. Выглядит это несколько
диковато (брутально («против шерсти»)), но, привыкнув к такому
методу, понимаешь, что он лишь необычен, но абсолютно
естественен для этого «лунатика». Экспрессионизм «Ненасытимости»
имеет в себе гораздо больше раблезианских «колыханий», нежели
«декадентской гнили». А Виткаций не занят исключительно
«наподдаванием» нонсенса и гротеска и высмеиванием
морально-идеологических чучел Польши и мирового сообщества. В этом
романе-мутанте видно писательское беспокойство и неравнодушие по
поводу растущей унификации и деформации общества, видна
жажда настоящего и подлинного, видна спокойная искренность.
Деградация человеческого, всеобщая однотипность и обмельчание —
вот темы, особенно болезненно близкие автору
«Ненасытимости».

Что касается сюжета — о нем не хотелось бы говорить вообще. То есть,
я решительно рекомендую эту книгу не в качестве «сюжетной
худ. литературы», но в ранге экспрессионистского
произведения, в котором трансформация философских и эстетических идей
занимает главное место, а глубокий психологизм (местами
сверх-экзальтированный и циклически-замкнутый) создает особую,
неповторимую текстовую реальность. Сам Виткевич писал о
романной форме следующее: «Роман в своей независимости от законов
композиции может быть всем: от непсихологических похождений,
представленных извне, до произведения, граничащего с
философским либо общественным трактатом... Убеждение, будто роман
обязательно должен ограничиться изображением замкнутого
отрезка жизни, когда автор с шорами на глазах, словно пугливая
лошадь, избегает всех действительных и даже мнимых отклонений
от темы, кажется мне неверным — за исключнием графоманского
вздора, оправданны даже величайшие отступления от темы». Что
и представлено с успехом в «Ненасытимости».

Если все-таки необходимо сказать что-то о сюжете этой антиутопии, то
лучше сделать это кратко — т.е. соразмерно сюжетным
«прямым» событиям романа. Описан конец ХХ века (из конца 20-х
годов), Польша — последний оплот капитализма и демократии, весь
прочий мир во власти большевистской экспансии. Мировая
революция, включая Африку и Южную Америку, шагнула по планете. В
России красную власть, однако, свергла белогвардейская
контра, вернувшая в Москву монарха. В Европе и Северной Америке —
экзотический фашизм «фордовского типа». Реванш берет красный
Китай. Желтые коммунисты покорили всю азию и покоряют
Россию. Действуют при помощи армии, а, дойдя до Европы, при
помощи синкретического учения Мурти Бинга, а еще при помощи
мощного наркотика — «Давамеск Б2». («Панмонголистская» концепция
вполне сродни соловьевской и «Петербурго»-Белой). Польша,
всеми правдами и вымыслами сохранявшая буферный нейтралитет
между Востоком и Западом, ожидает передвижную «китайскую
стену» у своих рубежей. На деле все государство польское
прогнило, включая пролетариат, средний класс, аристократию и прочих.
Только военный вождь Коцмолухович (такой бы понравился
писателю Павичу) — реальная величина, удерживающая страну от
паники и развала. В такой ситуации восемнадцатилетний герой
Генезип Капен де Вахаз (почти все имена в романе — кочевники из
ранних проз и пьес Виткация), провинциальный аристократ, не
получивший наследства, оканчивает школьную учебу и, как
говорится, стремительно взрослеет в чудовищно пошлой и путаной
взрослой жизни. Первая часть книги называется «Пробуждение».
Коварная стареющая русская княгиня-эмигрантка Ирина
Всеволодовна ди Тикондерога своими демоническими чарами пробуждает
в герое сексуальность, временно подавив пробуждения иных
важных реакций становящейся психики. Происходит много
интрапсихических описаний, много салонных разглагольствований и еще
больше жестких авторских вторжений в текст. Вторая часть
романа названа «Безумие». Герой попадает в офицерское училище в
столице, впереди — путь к званию адъютанта при самом
Коцмолуховиче, попутно вокруг гниет столичная жизнь, искусство
мертво, общество полумертво; впереди также таятся ужасающие
помрачения, ловушки судьбы, тайфуны похоти, убийства и
окончательное съезжание в деградацию личности, аккурат к вторжению
вежливых и кровожадно-гуманных китаёз. Финал мрачен и
чудовищен. События логично, хотя и мистически, вырастают одно из
другого, и конец истории заложен чуть ли не в первых абзацах
начала романа. Падение, деградация, помрачение, угасание.
Личный апокалипсис на фоне общего краха цивилизации. Смешение
желтой и арийской рас в однородную массу. Большая
метафизическая паранойя.

В романе китайцев всего-то 400 миллионов. В романе есть колоритные
(как и всегда у Виткевича) персонажи, вроде композитора
Путрицида Тенгера, логика Афаназоля Бенца, писателя (автор явно
дарит ему свои коронные сентенции) Стурфана Абноля. В романе
мир развивается не так, как он развивался согласно новейшей
истории; возможно, не могли быть учтены в далеких мерзких
20-х годах научные (отраслевые) открытия и технические
усовршенствования послевоенного периода, а также особая роль в
мировом распределении политических сил Великобритании и США;
зато теоретическая научная и философская мысль конца 20-х
начала 30-х гг. и общегуманитарный «фон» не претерпели
радикальных изменений — что позволяет читать роман «Ненасытимость» как
практически свежую вещь.

В романе очень много эротики, и сексуальные зоны психики героя
охватывают огромадные пространства. Чего там только не творится!
У Виткевича обнаруживается крепкая мизогиния, но, что еще
существеннее — подозрительное, даже отрицательное отношение к
биологическим импульсам размножения, к похоти и сексу.
Кажется, что он убежден в разнонаправленности сексуального
вектора и вектора внутреннего развития, когнитивного расширения
личности.

В романе много наркотических тем (включая эстетику кокаина, гашиша,
мескалина), что, помимо прочего, характеризует эстетику
эпохи и кругозор/инструментарий деятелей тогдашнего искусства.

В романе первую часть переводил В.Хорев (очень хорошо). Вторую часть
переводил редактор издательства А.Базилевский (просто
замечательно). «Безумие» отличается от «Пробуждения» большей
словесной живостью и игрой, присутствием ненормативной лексики и
смешных и рискованных оборотов речи (Базилевский защитил по
Виткевичу диссертацию). В романе, помимо всего указанного,
есть отличный литературный слог.

В романе, как и в прочих творениях Виткевича, много русскости.
Будущий писатель в 1915 году был офицером лейб-гвардии
Павловского полка, и именно в Петербурге, в классической русской
культуре он впервые ощутил себя художником (всего за год до
этого, путешествуя по Цейлону, он мучительно сожалел о том, что
ему никогда не быть художником). По философской интенсивности
и смысловой напряженности его прозу можно считать русской.

Что еще добавить о любимом писателе Виткации? Больше ничего и не
нужно добавлять, кроме того, что таких сейчас не делают.

«За каждым пригорком, за каждой купой деревьев, из-за
которых высовывались гонимые весенним ветром уже почти летние
облака, открывалась, казалось, новая неизвестная страна, в
которой наконец-то осуществится неназванная мечта: осуществится и
застынет в неподвижном совершенстве. Этот щенок не понимал,
что жизнь вообще неосуществима, что придет (успеет ли
прийти до смерти?) время, когда за этими пригорками будут
угадываться только следующие пригорки и равнины, а за ними только
сферическая тоска пожизненного заключения на маленьком земном
шаре, затерянном в безмерных пустынях пространственного и
метафизического абсурда, когда эти пригорки (черт,
привязались эти пригорки! — но что может быть пленительней пригорка?)
перестанут возникать на экране бесконечности и станут лишь
символом ограниченности и конца».

P.S. И все же напоследок можно добавить
высказывание покойного польского театрального гения Ежи
Гротовского, говорившего, что в своем кабинете он бы повесил
портреты всего четырех «мучеников театра»: Мейерхольда,
Станиславского, Арто и Виткевича.