Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

***

Мы все — одни. И нам еще не скоро —
усталый снег полозьями елозить.
Колокола Успенского собора
облизывают губы на морозе.
Тишайший день, а нам еще не светит
впрягать собак и мчаться до оврага.
Вселенские, детдомовские дети,
Мы — все одни. Мы все — одна ватага.
О, санки, нежно смазанные жиром
домашних птиц, украденных в Сочельник!
Позволь прижаться льготным пассажиром
к твоей спине, сопливый соплеменник!
Овраг — мне друг, но истина — в валюте
свалявшейся, насиженной метели.
Мы одиноки потому, что в люди
другие звери выйти не успели.
Колокола, небесные подранки,
лакают облака. Еще не скоро —
на плечи брать зареванные санки
и приходить к Успенскому собору.

***

Вот мы и встретились в самом начале
нашей разлуки: «здравствуй-прощай»...
Поезд, бумажный пакетик печали,—
самое время заваривать чай.
Сладок еще поцелуев трофейный
воздух, лишь самую малость горчит...
Слышишь, «люблю»,— напевает купейный,
плачет плацкартный, а общий — молчит.
Мир, по наитию, свеж и прекрасен:
чайный пакетик, пеньковая нить...
Это мгновение, друг мой, согласен,
даже стоп-краном не остановить.
Не растворить полустанок в окошке,
не размешать карамельную муть,
зимние звезды, как хлебные крошки,
сонной рукой не смахнуть. Не смахнуть...

Абсентный синдром

Попробуйте абсент на вечном сквозняке:
почудится акцент в молчании Мисхора,
в отпетой тишине — обрубок разговора,
монголья нежность — в русском языке.

... Из конуры собачьего ума
вдруг выползет, поскуливая сонно,
вся в синяках и в пролежнях, зима
с просроченным билетом до Херсона.
И я налью ей в блюдечко абсент:
«Лакай, дружок, пока не видит мент,
пока еще звучит в ушах прощальный зуммер
Американ-экспресс, и «пятый элемент» —
не найден, и пока — Иосиф Бродский умер...

Поэзия — предательство рассудка,
одним — жена, всем прочим — проститутка...
Виной — абсент: полынь и потолкынь...
В стране Прикинь — я сам себе акын.
Брось пистолет! Не шевелиться!,— шутка.

Я пью абсент, и я люблю тебя.
Сбегают крысли — мысли с корабля,
Иду на дно и преданно шепчу:
Ты, женщина, женчужина, жемчу...

Апансионата

Море хрустит леденцой за щеками,
режется в покер, и похер ему
похолодание в Старом Крыму.
Вечером море топили щенками —
не дочитали в детстве «Му-му».
Вот санаторий писателей в море,
старых какателей пансионат:
чайки и чай, симпатичный юннат
(катер заправлен в штаны). И Оноре,
даже Бальзак, уже не виноват.
Даже бальзам, привезенный из Риги,
не окупает любовной интриги —
кончился калия перманганат.
Вечером — время воды и травы,
вечером — время гниет с головы.
Мертвый хирург продолжает лечить,
можно услышать,— нельзя различить,—
хрупая снегом, вгрызаясь в хурму,—
море, которое в Старом Крыму.

***

Рыжей масти в гостиной паркет —
здесь жокей колдовал над мастикой.
И вечерний бутылочный свет
был по вкусу приправлен гвоздикой.
За щекой абажура опять —
то ли Брамс, то ли шум Гелеспонта.
Хоть кента приглашай забухать,
хоть кентавра купай из бранспойта!
Вот стихов удила — поделом,
видно, выдохлись лошади эти.
И осталось уснуть за столом
и проснуться. В грядущем столетье.

***

Жалейный островок, жюльверный мой товарищ,
придумаешь стишок, да вот — борща не сваришь.
Дефо или Ду Фу, а клизма — дочь клаксона,
в субботу, на духу,— сплошная робинзона.
Стихи растут из ссор поэта с мирозданьем,
но их стригут в упор, их кормят состраданьем.
Вы сможете не спать, вы сможете не плакать:
в ивановскую мать, в абрамовскую слякоть
несется гоп-ца-ца!, шальная птица-тройка,
кровавого сенца откушавши. Постой-ка,
остановись, едрить, говенное мгновенье!
Жалейный островок, «совок», стихотворенье...
Люблю твои глаза. Светает еле-еле:
все пробки в небесах опять перегорели.

***

На сетчатках стрекоз чешуилось окно,
ветер чистил вишневые лапы.
Парусиною пахло и было темно,
Как внутри керосиновой лампы.
Позабыв отсыревшие спички сверчков,
розы ссадин и сладости юга,
дети спали в саду, не разжав кулачков,
но уже обнимая друг друга...
Золотилась терраса орехом перил,
и, мундирчик на плечи набросив,
над покинутым домом архангел парил...
Что вам снилось, Адольф и Иосиф?

Аскорбинка

Слышишь, монгольская плачет Ордынка,
в хустку — вечерние пряча огни?
Белая зависть моя, аскорбинка:
не обижайся, не обмани!

Планеры в пыльных ангарах, авгуры,
и прошлогоднее солнце без ног...
Вот мы и вышли из литературы —
той, где неправда, любовь и чеснок,

где, охренительно — вдариться оземь
и превратиться в петровский редут!
Видишь: огонь на обиженных возят,
и у эсминцев слюнки текут?

***

Ты налей мне в бумажный стаканчик,
медицинского спирта стишок.
Нас посадят в ночной балаганчик,
разотрут в золотой порошок.
Будет плакать губная гармошка
о тоскливом своем далеке...
Я наказан, как хлебная крошка,
в уголке твоих губ, в уголке...
Нам пригрезятся райские чащи,
запах яблок и гул кочевых,
видимо, ангелов. Низко летящих
в аэрофлотовских кучевых.
А затем — по второму. И в третьих —
Я впервые тебя обниму.
И, возможно, у нас будут дети,
и меня похоронят в Крыму.
Отзвучат поминальные речи,
Выпьют горькой (по сто пятьдесят?)
И огромную, в мраморе, печень —
над могилой друзья водрузят!

***

Патефон заведешь — и не надо тебе
ни блядей, ни домашних питомцев.
Очарует игрой на подзорной трубе
одноглазое черное солнце.

Ты не знаешь еще, на какой из сторон,
на проигранной, или на чистой:
выезжает монгол погулять в ресторан
и зарезать «на бис» пианиста.

Патефон потихоньку опять заведешь;
захрипит марсианское чудо:
«Ничего, если сердце мое разобьешь,
ведь нужнее в хозяйстве посуда...»

Замерзает ямщик, остывает суфле,
вьется ворон, свистит хворостинка...
И вращаясь, вращаясь,— сидит на игле
Кайфоловка, мулатка, пластинка!

***

Губы в кристалликах соли —
не прочитать твоих слез...
Словно украл из неволи,
или в неволю увез.
Волны под вечер на убыль,
мыслей вспотевшая прядь:
...чтобы увидели губы —
надо глаза целовать.
Больше не будет скитаний,
меньше не станет тряпья.
Бабочку в черном стакане
выпью, дружок, за тебя.
Пой мне унылые песни,
сонным шипи утюгом.
Плакать не выгодно, если —
море и море кругом.
Ты расплетаешь тугую...
косишь под провинциал...
Я ведь другую, другую!
у янычар воровал...

Питерский ливень

В чековой книжке оставишь закладку,
выйдешь за пивом, а в Летнем саду —
дождь уплетает людей всухомятку,
четверть Фурштатской отъел на ходу!

Оные сутки, от каждой «маршрутки» —
лужи бросаются в страхе с моста...
Бродишь у ливня — в луженом желудке,
словно Иона — во чреве кита.

В желтой футболке с эмблемою «натса»,
стершихся мыслей вдохнув порошок,
ты поспеши благодарно признаться:
— Господи, как хорошо. Хорошо.

Африка

Сегодня холодно, а ты — без шарфика;
невероятная вокруг зима...
Как будто Пушкину — приснилась Африка
и вдохновение — сошло с ума!

«Отдайте музыку, откройте варежку...»,—
ворчат медвежие грузовики.
И чай зеленовый друзьям заваришь ты,
когда вернетесь вы из Африки.

Ах, с возвращением! Вот угощение:
халва и пряники, домашний мед...
А почему сидим без освещения,—
лишь босоногая звезда поймет.

Когда голодные снега заквакают,
шлагбаум склонится кормить сугроб.
«Любовь невидима, как тень экватора»,—
сказал намедни мне один микроб.

Неизлечимая тоска арапова!
Почтовым голубем сквозь Интернет:
разбудишь Пушкина, а он — Шарапова,
а тот — Высоцкого... Да будет свет!