Онтологические прогулки

Секс и эрос. Цивилизация как самовозрастающий эрос. Ирония в основе
либидо. Хотеть и желать. Диалогичность желаний. Эротология и
лингвистика.

Не существует общепринятого разграничения терминов «сексуальное» и
«эротическое», но первый чаще указывает на природные аспекты
репродуктивного поведения организмов, а второй — на
условно-культурные, искусственные, игровые формы половых
взаимоотношений, цель которых — не размножение, а удовольствие,
психическая разрядка, творческое возбуждение и т. д. [1]

По известному замечанию Жака Лакана, невозможно раздеть
женщину. Раздеть — в смысле достичь «начальной» и «чистой»
наготы. Раздетость — это минус-одетость, определенное
отношение к одежде, которая в данном случае соблазняет свои значимым
отсутствием. Все те покровы, которые цивилизация
набрасывает на тело, эротика заново ощупывает и приоткрывает, как
область запретную и потому вдвойне желанную. Соблазнительность —
это и есть двойная желанность, в которой «сексуальное»
желание дополняется «эротическим». Без запрета нет соблазна.
Если сексуальность — область первичных хотений, «половой жажды
и голода», которые требуют скорейшего утоления, то эротика —
область соблазнов, которые возникают на основе цивилизации
и разыгрывают весь ее пафос, трагедию и героику в обратном
порядке, как процесс медлительного, колеблющегося,
«поступательно-возвратного» разоблачения ее покровов.

Таким образом, имеет смысл различать «сексуальность» и «эротику» как
половую энергию на входе и на выходе из
цивилизации. Сексуальность, так сказать, первична, цивилизация
вторична, а эротика третична, это уже не нагое и
не прикрытое, а раздетое. Эротика есть
мета-сексуальное сознание и воображение, которое уводит от тела,
чтобы возвращаться к нему в остраненной, но тем более
заостренной форме. Всякое прикрытие дразнит, как отсроченное
наслаждение, как некая прибавочная стоимость в экономии желания.
Эрос, как продукт цивилизации, несравненно могущественнее
полового инстинкта. Цивилизация есть самовозрастающий
эрос, механизм его расширенного воспроизводства через
преодоление. Традиции и табу — тот могучий пресс, под давлением
которого натуральный сок здорового инстинкта превращается в
хмельное вино, которое кружит головы поэтам и завоевателям.

Двойственность цивилизации в ее отношении к либидо заложена в самом
либидо. Подавление либидо есть способ его усиления — не
только сублимации («возвышения»), когда оно претворяется в
произведения культуры, в поэмы и романы, в машины и симфонии,— но
и взрывообразного роста самого желания. Сама цивилизация
есть продукт иронии, заложенной в основании
либидо, где знаки репрессии моментально превращаются в знаки
дополнительного наслаждения и экстаза. Желанная женщина
надевает лифчик, чулки, платье — и делается еще более желанной,
причем сами эти покровы, которые закрывают путь сексуальному
влечению, безгранично расширяют область эротических
влечений, так что эротизируется все, вплоть до книги, которую
читает желанное существо, или города, в котором оно живет.
Передник, занавеска, закрытая или полуоткрытая дверь в комнату,
принадлежность другому сословию или чуждой системе убеждений,
обремененность работой и профессиональными обязанностями,
каждое сказанное слово и интонация, даже гримаса, неловкость,
некрасота — все это пронизано иронией возбуждающего намека,
оттесненного секса и побеждающего эроса. Цивилизацию
можно рассматривать как грандиозную игру либидо с самим собой,
систему его возрастания через самоподавление. Вопреки
ходячему фрейдистскому представлению, цивилизация — это не
тюремные оковы, из которых желание хочет поскорее
освободиться, напротив, это золотые цепи, которыми желание украшает
себя. По отношению к отдельным личностям цивилизация может
действовать как репрессивная сила, но в целом человечество само
выращивает в себе неутолимость желания посредством отсрочек
и запретов.

Если сексуальность нуждается в разрядке желаний, то эротика — в
самом желании, которое уже несводимо ни к какому физическому
акту удовлетворения. Различие «сексуального» и «эротического»
выражается в обыденном языке как разница глаголов «хотеть» и
«желать». Сексуальность — это «хочу», эротика — «желаю».
«Желать» обычно относится к таким действиям и объектам, которые
не могут полностью удовлетворить физической потребности,
которых можно желать бесконечно, например, «желать бессмертия,
покоя, счастья, славы, богатства» (но «хотеть варенья, чаю,
ласки»). Все это такие состояния, которые или вообще
недостижимы, или достижимы настолько, что ими нельзя пресытиться,
удовлетвориться, поскольку они содержат в себе источник все
новых желаний. Вот какие примеры на использование этих двух
слов приводятся в «Словаре сочетаемости слов русского языка»
(М., Русский язык, 1983):

Хотеть чего: хлеба, молока, сыра/сыру, помидоров, конфет,
пряников...
Желать чего: счастья, здоровья, успехов...
денег, славы, власти...

Хотение обращено к конкретным предметам, желание — к таким, которых
никогда нельзя иметь достаточно. Когда слово «желание»
употребляется без определений и уточнений, оно обозначает половое
желание («им овладело желание»), и именно в этом самом
общем и нормативном значении особенно ясно видно, чем оно
отличается от хотения (нужды, потребности). Половой инстинкт у
животного не становится желанием, которое нуждается во все
новых способах своего утоления и порождает множество иллюзий,
фантазий, отсрочек, символических замен, выражающих его
неутолимость. Хотение, удовлетворяясь, остается тем же самым
хотением, тогда как желание, удовлетворяясь, ищет нового предмета
желания и/или новых способов его удовлетворения. Хотение
консервативно, желание революционно. Хотение — это жажда,
которая ищет утоления. Желание, напротив, ищет утоления, чтобы
больше жаждать. Хотеть — значит испытывать недостаток в
чем-то (пище, питье, соитии), тогда как желание — это потребность
быть больше того, что я уже есть: желание быть желанным.

Особенность эротики, по сравнению с сексуальностью, состоит также в
ее направленности не на тела, а на чужие желания.
Александр Кожев, французский мыслитель русского
происхождения, отмечал рефлексивность, «вторичность», внутренне
присущую не только мысли и слову, но и человеческому желанию,
которое всегда направлено на чужое желание:

«...Антропогенное Желание отлично от животного Желания... тем, что
оно направлено не на реальный, «положительный», данный
объект, а на некоторое другое Желание. Так, например, в отношениях
между мужчиной и женщиной Желание человечно только тогда,
когда один желает не тело, а Желание другого, когда он хочет
«завладеть» Желанием, взятым как Желание... Точно так же
Желание, направленное на природный объект, человечно только в
той мере, в какой оно «опосредовано» Желанием другого,
направленным на тот же объект: человечно желать то, что желают
другие,— желать потому, что они этого желают. /.../ Человек
«питается» желаниями, как животное питается реальными вещами»
[2].

То, что эротическое желание (в отличие от сексуального хотения)
направлено не на объект (тело), а на другое желание,
обнаруживает его диалогическую природу. Эротика — это непрерывный
диалог моего желания с другими желаниями — диалог, в котором
собственно сексуальнaя сторона, тело, его органы и зоны
выступают не как последняя реальность «утоления и разрядки», а как
средства коммуникации. Ролан Барт вспоминает в этой связи
гетевского Вертера, чей палец невзначай дотрагивается до пальца
Шарлотты, их ноги соприкасаются под столом. Вертер «мог бы
телесно сосредоточиться на крошечных зонах касания и
наслаждаться вот этим безучастным кусочком пальца или ноги на манер
фетишиста, не заботясь об ответе... Но в
том-то и дело, что Вертер не перверсивен, он влюблен: он
создает смысл — всегда, повсюду, из ничего,— и именно смысл
заставляет его вздрагивать; он находится на пылающем костре
смысла. Для влюбленного любое прикосновение ставит вопрос об
ответе; от кожи требуется ответить» [3]

Желание тем и отличается от похоти (полового хотения), что оно не
может быть удовлетворено лишь телесно — оно нуждается в воле
другого человека, оно говорит с его желаниями или
не-желаниями. Я желаю чужого желания, которое желает меня.
Можно желать того, кто не желает меня, но мое желание зависит
от этой моей нежеланности, возрастает или гаснет вместе с
нею. В этом смысле отношение Свидригайлова к Дуне
Раскольниковой эротично, его желание больше его похоти и вступает в
диалог с ее (не)желанием. Когда Дуня отбрасывает револьвер и
оказывается целиком в его власти, тогда-то он и сталкивается
впрямую уже не с сопротивлением, а с отсутствием ее желания,
невозможностью дальнейшего диалога.

— Так не любишь? — тихо спросил он.

Дуня отрицательно повела головой.

— И... не можешь?.. Никогда? — с отчаянием прошептал он.

— Никогда! — прошептала Дуня.

В ответ Свидригайлов молча вручает Дуне ключ от запертой комнаты —
символ своей уже ненужной мужской власти.

Как всякая речь есть ответ и обращение к чужой речи, так желание
говорит с чужими желаниями. В этом плане эротология сближается
с лингвистикой. Здесь стоит вспомнить бахтинскую теорию
слова, которое имеет двоякую направленность — и на обозначаемый
предмет, и на другое слово (в случае с Вертером — его
желание относится одновременно к пальцу Шарлотты и к ее
способности отвечать на его прикосновение, желать Вертера). В области
эроса нам еще только предстоит освоить то, что Бахтин
называл «металингвистикой»,— анализ не предметных значений слов и
не логического смысла предложений, а диалогического смысла
высказываний, всегда обращенных к других высказываниям —
спрашивающих, отвечающих, дополняющих, возражающих. Желания, как
и высказывания, «не равнодушны друг к другу и не довлеют
каждое себе, они знают друг о друге и взаимно отражают друг
друга. Эти взаимные отражения определяют их характер. Каждое
высказывание полно отзвуков и отголосков других
высказываний... Каждое высказывание прежде всего нужно рассматривать как
ответ на предшествующие высказывания данной сферы...: оно их
опровергает, подтверждает, дополняет, опирается на них,
предполагает их известными, как-то считается с ними». [4]

Если в этом тексте заменить «высказывание» на «желание», перед нами
возникнет вполне убедительный набросок диалогической
эротологии.

«Каждое желание полно отзвуков и отголосков других желаний...» Мое
желание Н. полно отзвуков всех желаний, предметом которых
была она, и всех ее собственных желаний, даже если их предметом
были платья, идеи, города, пейзажи, архитектурные ансамбли,
религиозные обряды... Легче всего это обнаруживается в
структуре ревности, поскольку она прямо имеет дело с чужими
желаниями, противопоставляя им свои, тогда как в любви это
отношение «своего» и «чужого» более опосредованно: я люблю в Н. и
то, что отдаляет ее от меня, делает чужой.

К желаниям, далее, приложимы некоторые речевые категории:
желание-утверждение, желание-возражение, желание-увещевание,
желание-вопрос, желание-восклицание... Можно построить на такой
лингвистической основе типологию желаний, провести разницу между
прямыми и косвенными желаниями, между монологическими и
диалогическими типами любовников и любовных союзов, и т.д.. Как
безграничны сцепления высказываний и способы их сочетаний,
так безграничны и ряды желаний, которыми обмениваются
любящие, а также любимые ими, ревнующие их, все те, кто когда-либо
их любил и будет любим любящими их... «Нет ни первого, ни
последнего слова и нет границ диалогическому контексту (он
уходит в безграничное прошлое и безграничное будущее)». [5]

1. «“Эротизм” в особенности относится к приятным чувственным стимулам и реакциям, связанным с сексуальным возбуждением, в отличие от сексуального поведения в актах сношения и размножения». The Complete Dictionary of Sexology, p. 191. «Эротика — сложное и хрупкое состояние личности, замешанное на эмоциях, страсти, фантазии, воображении, сексуальности, где наигранное и естественное сплетены в один причудливый узел». Сексология, с. 341–342. Жорж Батай сопоставляет эротику с трудом и религией, двумя видами деятельности, выводящими человека из царства природы. «...Эротизм отличается от животной сексуальной импульсивности тем, что он в принципе, так же как и труд, есть сознательное преследование цели; эротизм есть сознательное искание сладострастия». Ж. Батай. Слезы Эроса, в кн. Танатография Эроса. Жорж Батай и французская мысль середины 20 века. СПб, МИФРИЛ, 1994, с. 282.
2. Александр Кожев. Введение в чтение Гегеля. Вместо введения. Пер. Г. Галкиной. Новое литературное обозрение, # 13, 1995, сс. 61, 62.
3. Ролан Барт. Фрагменты речи влюбленного, пер. В. Лапицкого. М., Ad Marginem, 1999, с. 297.
4. М. М. Бахтин. Проблема речевых жанров, в его кн. Эстетика словесного творчества. М., Искусство, 1979, 271.
5. М. M. Бахтин. К методологии гуманитарных наук, там же, 373.