Проза

Рассказы о бунтарях

Как ни старайся быть гуманным и цивилизованным, но достижение успеха
в современном обществе невозможно без агрессии. Вперед,
ура, напор — и вот ты победитель! За твоей спиной остались
разлагаться трупы врагов и тех союзников, которым не повезло.
Какую область ни возьми, всюду идет тихая, келейная борьба без
правил. Таким образом, по Дарвину, побеждает самый
зубастый, улучшается порода. Вся наша жизнь круто замешана на
агрессивных инстинктах.

Один человек, самопальный философ и естествоиспытатель, по этому
поводу рассказывал мне следующее. Он контактировал с
представителями иных цивилизаций. Те ему сообщили под большим
секретом, что двигателем прогресса является именно агрессивность,
заложенная в человеке.

Инопланетяне, нация гуманных гуманоидов, настолько развились, что в
их среде восторжествовали идеи ненасилия. При помощи науки и
техники идеи эти были воплощены в жизнь. Но, уничтожив в
себе агрессивность, гуманоиды очень быстро застряли на одном
месте, и топчутся уже добрую сотню лет, не зная, что делать
со всем этим добром. Правда, в последнее время они зачастили
к нам, похищают людей, чтобы там, у себя, научить их всему,
что знают сами, и заставить их двинуть свой прогресс дальше.

Помнится, я не очень поверил естествоиспытателю. Мне показалось
странным, как это пришельцы, с их-то комплексом ненасилия,
воруют людей и заставляют делать что-то такое, чего те, может
быть, совсем и не хотят. Вдобавок я усмотрел тут схожесть с
нынешней ситуацией в Швеции, где так упала рождаемость, что
тамошнее правительство импортирует из Африки негров и делает их
полноправными гражданами все с той же целью улучшения
породы. Смелый шаг, лет через пятьдесят он даст великолепные
результаты, появится множество шведских Пушкиных, а уж о
спортсменах и говорить нечего... Может быть, мой философ просто
перевел земные реалии в межгалактические фантазии? Вслух своего
сомнения я не высказал, чтобы не огорчать маэстро
непроходимой тупостью.

Мы познакомились с ним в период моей коммерческой деятельности. Не
знаю точно, в качестве кого он был приглашен на работу в тот
кооператив — возможно, как зицпредседатель, только фамилия
его была не Фунт.

Он выделялся среди остальных кооператоров менее алчным взглядом. Не
было у него и безжалостной волчьей хватки. Но был зато нрав.
И сразу по поступлении на работу он начал всем открывать
глаза. Никто не хотел смотреть, а он упорно открывал и
открывал глаза всем, до кого мог дотянуться. Даже мне, хотя тогда я
ему не поверил. Мне до сих пор странно, как это
прирожденного бунтаря взяли на такую должность.

Мы получали зарплату с радостью, а он с недоумением и отвращением.
Он не вылезал из председательской конурки, роскошно
называемой кабинетом (времена были не нонешние, слово «офис» еще не
привилось), и безостановочно ругался. Он кричал, что
руководство обманывает рабочих, недоплачивая им. Рабочие пытались
его утихомирить, их зарплата была втрое выше, чем на заводе, и
рисковать они не желали. Он не слушал. Вскоре его
ненавидели все. Но почему-то он держался, его не выгоняли.

Однажды я случайно разговорился с ним. Он многое повидал в жизни,
бывал бит и унижен, высоко парил, низко падал, вновь
поднимался. Потом надоело. Захотел покоя для души. Увлекся
самостоятельными экспериментами на себе. Читал и распространял
подпольные рукописи. Шел, в общем, по светлому пути знания. И
забрался, видимо, так безоглядно далеко, что к моменту нашего
разговора мог уже небрежно заметить: «Ну вот, я показал тебе
путь, дальше иди сам». Я опять ничего не высказал вслух. «Я
прочитал много книг,— с усталым вздохом сообщил он вдруг,— и
все это неправда. Все не о том. Я знаю, о чем надо писать.
Напишу когда-нибудь». Я спросил, о чем же э т о
будет. «Потусторонние диалоги духов. Я сам их слышал и
разговаривал с ними». Мне такая тема не показалась волнующей. Через
пятнадцать минут он упомянул об этой книге как об уже
готовой. «Лучше меня никто не написал. Еще никто». Искусством
оратора он не владел совершенно, да мало ли, мало ли, я и сам
косноязычен, так что? Но меня отвратило именно его легкое
хвастовство, этого никому не прощаю. Да и опять я увидел в
постороннем человеке конкурента, пробудился давний мой, еще
подростковый ужас: «Все вокруг — писатели!».

Когда мы выходили из кабинета, имевшего слабую звукоизоляцию, наш
«бух» как-то странно посмотрел на нас.

Вскоре грянули события. Как остался на свободе, не пойму. Столько
всего оказалось повешено на меня. Слава богу, следователь
довольно быстро разобрался в гениальной комбинации нашего
руководства. Она, правда, и была шита белыми нитками, но
председатель рассчитывал купить следователя. Тот неожиданно оказался
неподкупен. Мне повезло.

Через полгода я случайно встретился с маэстро. На загородной
автобусной остановке мы стояли и ждали неизвестно чего. Была уже
глубокая осень, ледяной ветер и поднятые по этому случаю
воротники. Мы прятали в них глаза. И все же я разглядел, что его
глаза с тех пор переменились — стали круглыми, бешеными. В
них искрилось страдание по поводу несправедливости жизни. Еще
— злоба. А мысли как будто поубавилось. Мне стало жаль его
и одновременно страшно быть рядом.

Одежда его состояла из, хорошо помню, старого, но не окончательного
пиджака серо-зеленого цвета; брюк, когда-то бывших белыми, а
теперь догнавших оттенком пиджак; пары туфель, которая при
внимательном рассмотрении оказалась вовсе не парой. Одежда
была рациональна — годилась для выступления на митинге и для
ночлега под забором. Соответствовала историческому моменту.

Эти полгода он метался по городу с места на место, везде хотел
честно работать изо всей своей огромной силы, но нигде долго не
задерживался, начиная бороться за правду. Эти битвы
прочертили на его щеках глубокие борозды (именно по таким морщинам
должны скатываться скупые мужские слезы), что-то сотворили с
его спиной, подломили силы, но не характер. Энтузиазма у него
по-прежнему было хоть отбавляй, даже несмотря на то, что
умудрился потерять жилье и ночевал теперь где придется,
питаясь в заводских столовых и буфетах.

— Здесь, в одном месте, эти сволочи никак не могли меня взять. Что,
ты думаешь, они сделали? Стали распускать слухи... я сам
дико изумился, когда узнал, что обо мне такое говорят. Ведь и в
баню ходил вместе со всеми, и баб у меня хватало. Но они
специально — стоят у пивнухи и в спину пальцами тычут. Дальше
больше. Уже начали спрашивать, правда ли. Я заглушил
нескольких, а что толку? Слух идет. Пришлось уволиться.

Я смотрел на него и думал: самое опасное, что можно поручить таким
людям, как он — это власть, которой они ждут, чтобы начать
мстить. Не дай бог с их помощью делать революцию. Таким
нравятся театральные жесты и большая массовка. Они любят судить
наотмашь...

Теперь он работал в каком-то строительном кооперативе, там его,
конечно, сразу стали обманывать, ущемлять, притеснять. Он в
долгу не остался — раскопал опять махинации начальства, поставил
ультиматум и теперь ждал, что получится.

— Ему теперь — знаешь что?— спрашивал он меня пристрастно и объяснял
на пальцах, скрещивая их,— вот, тюрьма, закон не объедешь,
если только не согласится. Я узнавал, это точно.

Он ронял пепел, ветер вырывал из его волосатых ноздрей дым, и
казалось мне, что это какой-то неудачник-Вельзевул, за безнадежную
глупость сосланный на землю в виде человека.

Времена были хоть и еще советские, но уже не те, и я мог предсказать
заранее, чем кончится это сумасбродство: закон — что дышло,
однако понимал тщетность любых объяснений. Мне мгновенно
сделалось тоскливо, я попытался дать ему совет.

— Ехал бы ты,— сказал я с укором,— в простую русскую деревню.
Профессий у тебя много, устроишься, жилье найдется — вон они,
полупустые лежат. Женщину возьмешь. И живи себе спокойно. Веди
натуральное хозяйство. А то будешь всю жизнь без своего угла.
Грохнут где-нибудь — никто и не вспомнит, что был такой
человек.

Он как-то сник и смущенно ответил:

— Да мне спину надо вылечить...

— Ну, вылечи. А потом езжай.

— Легко сказать — вылечи.

— А что? Медицина пока бесплатная.

— Бесплатно тебе знаешь чего там сделают? Справку выпишут: «Помирать
можно». Вот и все. Мне же операция нужна.

— Да ладно, прямо так уж все плохо. Иди в больницу. Не скажут ведь
тебе там — не возьмем! Помытарят, конечно, слегка, но потом
потихоньку все сделают. Оклемаешься — и беги из города.
Нечего тебе здесь делать.

Он молча курил. Потом сказал:

— Нет, не смогу я в деревне. Тихо там. Тесно...

Я шевельнул плечом. Что тут скажешь.

Так мы и стояли молча, пока не подошел автобус. Выяснилось вдруг,
что это не его автобус... Я пожал ему на прощание руку и
поехал. Он остался стоять, крепко упираясь ногами в заплеванный
асфальт. Помахал мне. Я улыбнулся и стал смотреть в другую
сторону.

Прошло несколько лет.

И вот как-то включаю я телевизор, а там показывают заседание
Государственной Думы. И вдруг вижу: одна морда странно знакомая...