Литературная критика

Евгений Лапутин «Стихи по-японски». Роман. Роман Сенчин «Вперед и вверх на севших батарейках». Повесть. Валентин Распутин «Дочь Ивана, мать Ивана». Повесть. Виктор Ерофеев «Добрый Сталин». Книга.

Вокруг и около мейнстрима.

Знаки препинания №55: «Национальный бестселлер»: длинный список. Часть первая

Теперь, когда известна финальная шестерка, длинный список
произведений, выдвинутных на премию «Национальный бестселлер»,
как бы ушел в тень. Между тем, есть среди не вышедших во
второй тур значимые и интересные тексты. Вернуться к длинному
списку интересно еще и потому, что он, как ни один другой
премиальный список, отражает реальное положение дел в современном
бытовании современных текстов. Срез, не срез, но
представление дает.

Евгений Лапутин «Стихи по-японски». Роман.

Изящная, изысканная музыкальная шкатулка, роскошная и бесполезная
вещица, построенная на симметрии. В России рождаются близнецы,
два мальчика, подробно описывается их детство (мать умерла
при родах), странное поведение отца, влюбившегося в женщину
с рыбьим хвостом, семейные тайны, поданные в отстраненном
ретро-стиле (очень долго невозможно понять, в каком времени
происходит действие, пока, ближе к концу, автор не
проговаривается об очередной годовщине гибели Титаника).

В то же самое время в Америке попадают в сиротский приют две
девочки-близнеца, красивые и неотразимые, вокруг них, как бабочки
вокруг огня, тоже начинают кружиться двойники и удвоения
разного рода. После убийства женщины-русалки отец бежит с
мальчиками сначала в Берлин, где шизофренически раздваивается на
себя и на нового человека с новым именем, а потом и в
Америку. Где, точно в таком же роде, девочки-близнецы бегут от
преследования полиции в американскую глубинку.

Однако встречи двух пар близнецов так и не происходит. Волевым
решением Лапутин, крайне изобретательный на всевозможные сюжетные
аттракционы, обрывает роман, уничтожает симметрию,
заканчивая «Стихи по-японски» энергичным монологом о невозможности
симметрии, написаным в стилистике Саши Соколова.

Это важно, потому что весь остальной текст написан очень
по-набоковски. «Стихи по-японски» и выглядят как оммаж мастеру, как
каталог тем и мотивов ВВ. Имя Набокова всплывает у критиков,
разбирающих тексты Лапутина, в самую первую очередь. Нужно
сказать, что я всячески сопротивлялся этому типовому уже
подходу, стремясь найти самостоятельные интенции... Однако Лапутин
и сам несколько раз (упоминая «Лолиту» и переводя
«крестословицу» обратно на английский) проговаривается о диалоге с
предшественником, о его влиянии, вынуждающем Лапутина вступить
с ВВ в полемику.

Вот отчего рушится симметрия — близнецы не равны другим близнецам,
Лапутин больше не равен Набокову, именно для этого
практически все главы романа открываются японскими трехстишьями,
демонстративно ассиметричными, открытыми вовне. Однако, нужно
вспомнить, что и у ВВ был роман, в котором Набоков рассказывал
историю краха одной иллюзии — когда человеку кажется, что он
похож на другого человека, а на самом деле вся эта
похожесть — одна только лишь игра воображения.

Жалко только, что Лапутин не стал развивать эту вневременную
придумку — все, в романе происходящее, вполне могло бы происходить
в нынешние времена. А ретро-стиль, которым все это
описывается, создавал бы вполне пикантную раму. Кажется, еще никто не
пытался описывать современность языком классической русской
прозы. А мне уже мерещились Твинсы в финале... И жалко было
обмануться...

Роман Сенчин «Вперед и вверх на севших батарейках». Повесть

«И я все чаще гулял с друзьями и искал женщин, а Лиза
бесилась, попрекала, что я не работаю, не обращаю на нее внимания,
что квартира превратилась в забитый ломаной мебелью чулан;
она стала тратиться на косметику, а однажды сменила прическу
— подстриглась».

Возможно, это особенности мироощущения, возможно, специфика
понимания литературы, но Сенчин способен описывать только мерзости
жизни. Дотошно, подробно, наблюдательно, но над эмпирикой
Сенчин не поднимается. Раньше был хороший термин —
«физиологический очерк». Однако «натуральная литература», поднявшая жанр
очерка на существенную высоту, была озабочена поиском
общественного идеала. Чем озабочен Сенчин, описывающий своё
скудное существование (автор почти всегда тождественен
персонажу), совершенно непонятно. Выходит полая форма, не наполненная
никаким содержанием. Только складки на поверхности.

Метода простая: берется определенный социальный срез (например,
новые русские или старые художники), и описывается в духе «что
вижу, то пою...».

В повести «Минус» Сенчин описывал будни провинциального
драматического театра. Описывал так, что после прочтения,
концентрирующего мерзости быта в непереносимую говняную пулю, хотелось
повеситься. Другие тексты прозаика оказались не легче, за что
Сенчин и получил от одних критиков, но был обласкан другими.
Урок не прошел даром, Сенчин решил найти какой-то позитив. И
стал его искать в литературной среде, той, что ближе, той,
что кормит. Однако и тут натура берет своё. Литературные
будни и быт работников литинститута описываются с такой
изматывающей тоской, что поневоле задумываешься: зачем такие жертвы
и лишения себя всего — нормальной жизни, жилья и семьи,
если все это таким кровавым поносом отзывается. Сенчин не дает
ответа — в Литинституте его писать учили, а не мыслить,
детали запоминать, а не мыслью текст двигать. Вот он и описывает
как может, не стреляйте в пианиста. Даже если
физиологический очерк его состоит из таких фраз: «Там была моя
рука, наши пальцы сплелись...».

И все с такой обидой на мир, с такой претензией на собственную
несостоятельность... Верю, Роман, верю. Не по себе ты дерево
срубил. Так Сенчина жалко, что даже не противно.

Быть сему месту пусту: первый признак исписанности — это когда про
«писателей», про литбыт, бессмысленный и
беспощадный. Все журналы и издательства завалены воспоминаниями
и сведением счетов.

Роман Сенчин начал описывать писательские будни в 30 лет.

Валентин Распутин «Дочь Ивана, мать Ивана». Повесть.

У Тамары Ивановны и ее второго мужа пропала дочь Света. Не пришла
ночевать. Обыскали весь город. Так и не нашли. Помог друг
мужа, Дёмин, содержащий лавку на базаре. Там и негодяя отловили
— кавказца, который Свету похитил, изнасиловал и избил.
Подали заявление в милицию, а вот как жить дальше — не знают.

История поисков и обретения опозоренной Светы перемежается с
наплывами из прошлой жизни Тамары Ивановны, простой русской
женщины. Как она телеграфисткой работала, как в гараж пошла, где
первого мужа встретила, как Свету рожала, как на Ангаре лесом
жила. Жизнь у Тамары Ивановны так себе, тоскливая и
кособокая, обычная такая, беспросветная российская жизнь, выписанная
Распутиным жестко и с большой любовью к деталям.

Валентин Растпутин транслирует свою обычную боль о русском человеке
и по русской земле, описывает, как видит — желчью своей
души. Желчи много. Но вот что важно понять: кто виноват в том,
что человек живет плохо, тяжело и неинтересно —
обстоятельства или сам человек? Распутин, понятное дело, сваливает на
обстоятельства, подробное описание которых превращает повесть в
физиологический очерк, репортаж из глубин народной жизни.
Но не превращает окончательно — слишком уж Распутин свой
текст сюжетно выстраивает, это и вытягивает беспросветную
говняную пулю обстоятельств в некое подобие истории. В которой
обязательно есть виноватые — лица кавказской национальности
появляются в повести на первых же страницах, и автор не жалеет
негативных определений и чёрной краски в описаниях. Понятно,
раньше пожары были виноваты, теперь — южане. Все просто и
очевидно, кто тут свои, кто чужие, что переводит наблюдения в
духе физиологического очерка в жанр треша, комикса. Манера
Распутина тяжеловесна и несовременна — масса придаточных,
избыток подробностей... оно и понятно — история, рассказанная
в повести, вполне могла бы уместиться на двух-трех
страницах. Но тогда бы не получилось эпического полотна о народном
страдании. А его и не получилось. Несмотря на пафосный
заголовок: повесть — как и было сказано. Любить по-русски-2.

Очень, кстати, Романа Сенчина напоминает. Становится понятно, откуда
такие страдальцы берутся (хотя Распутин, понятное дело,
помастеровитее будет, да и болеет он не за себя, а за
Россию-великомученицу). И откуда боль за народ начинает жилы
вытягивать. Из своей собственной неудовлетворенности и неумения
жить.

На месте книгоиздателей я бы объединил тексты Распутина и Сенчина
под одной обложкой.

Виктор Ерофеев «Добрый Сталин». Книга.

В последнее время Виктор Ерофеев работает как писатель
«тематического расширения»: берет одну тему (мужская сущность или великие
реки) и пишет пространные повествования, зависающие между
эссе и путеводителями, публицистическими статьями и
дневниками наблюдений. В «Добром Сталине» Ерофеев исследует проблему
взаимоотношений с родителями — своих со своими родителями и,
по касательной, со своими детьми.

Детство Ерофеева было номенклатурным, счастливым (Ерофеев сравнивает
себя с Набоковым), именно Сталин, назначивший отца Ерофеева
синхронным переводчиком с французского, вытащивший его из
глубин народной жизни, обеспечил будущему писателю счастливое
детство.

Это дает повод Ерофееву достаточно подробно рассказать историю своих
родителей — случаи из времен учебы, военных лет,
дипломатической деятельности, которая прервалась, когда молодой
писатель Виктор Ерофеев оказался зачинщиком диссидентского
альманаха «Метрополь». Текст «Доброго Сталина» прошивают статьи тех
лет, западные и советские, а также письма детей родителям в
дипломатическую Вену и наоборот.

То есть, помимо всего прочего, это еще один вариант писательской
истории про писателей, «история одного мальчика, как он стал
таким». Тоже достаточно устойчивый и весьма распространенный в
текущем литературном процессе способ рассказывания о своей
жизни.

В советские времена была такая патриотическая игра — «Судьба семьи в
судьбе страны», очерк Ерофеева и выполнен в этом особенном
жанре, когда истории из жизни конкретных людей проецируются
на широкий исторический фон. Внятная концепция, точные
(хотя, порой, завиральные) формулировки, динамичная, как в
калейдоскопе, конструкция.

Отцовская тема понятным образом выруливает на размышления об «отце
народов», о его роли в развитии СССР. Ведь отец Ерофеева
видел живого человека, много общался с ним, личное впечатление
его не совпадало с общепринятным. Сын записывает за отцом его
рассказы и размышления, составляя историю своей собственной
семьи, оказавшейся в самом центре истории страны. И делает
это (выставляя тонкости семейных взаимоотношений на всеобщее
обозрение) не без кокетства. Особенно хороша третья глава,
посвященная жизни в Париже.

***

Так, таким странным образом, тексты, вошедшие в лонг-лист
«Нацбеста», начинают переклички — номенклатурная и жирная
жизнь писателя Виктора Ерофеева рифмуется с заплесневелой
исповедью неудачника Романа Сенчина, который, в свою очередь,
откликается в повести Валентина Распутина, описывающего ужасы
современной российской жизни. Странно, но персонажи Распутина
и Ерофеева живут в одной стране, что дает повод порассуждать
об субъективности писательских методов. Если кому
интересно, конечно.

Продолжение следует.