Проза

Из цикла «Рассказы о бунтарях»

В России имя Николай особенно популярно. Кажется, половину мужиков
зовут так — хотя бы по отчеству. Посмотри в лицо любому
славянину, прикинь, как могут его звать. И первое, что приходит в
голову — Николай, Коля. А потом уже, приглядевшись
повнимательнее, решишь: нет, наверное, Дмитрий. Или Алексей. А потом
выяснится, что, действительно, Коля. И дни Николы зимнего и
Николы летнего в народе считаются настоящими праздниками.

Колька Мологин работает на заводе давно. Почти всю жизнь, если не
считать детского сада и восьми классов школы. Теперь ему уж за
пятьдесят, голова вся седая, а он по-прежнему трудится в
том же цеху, на том же прессе, что и в первый день. Он не
хочет, чтобы что-то вокруг менялось, ведь люди предпочитают жить
одинаково, пока это их хоть немного устраивает. Если
какой-то рабочий вдруг увольняется, найдя место, где платят больше
или лучше условия, Колька считает это почти предательством.
Он вычеркивает такого человека из списка своих знакомых и
при встрече не подает руки.

Перестройка и последующие реформы никак не повлияли на трудовой
распорядок Кольки. Он приходит в цех часом раньше остальных,
переодевается, медленно движется по центральному проходу,
оглядывая все вокруг (Его тяжелый профиль механически
поворачивается из стороны в сторону. Отвесный лоб, прямой древнеримский
нос рождают впечатление какого-то мощного волжского утеса,
возможно, того самого, на который забирался в свое время
Стенька Разин. Зато сразу под носом следует провал, нижняя
челюсть у Кольки втянута слишком внутрь, и мужики посмеиваются
над ним, не понимая, как же он ест — пища обязательно должна
вываливаться обратно в тарелку, или на живот, или еще
куда-нибудь. За такой необычный профиль Колька получил на заводе
прозвище Колун).

Станки, выпущенные в первой половине двадцатого века, тяжкими
молчаливыми громадами теснятся вокруг. Пахнет маслом, сигаретным
пеплом, горелой ветошью. Иногда в толстую подошву кирзового
сапога втыкается красивая радужная стружка. Где-то тихо шипит
сжатый воздух (впрочем, этого Колька не слышит, ибо от
рождения глух, как добросовестный пионер в лагерной столовой. А
вот говорить его научили в специнтернате).

Семьи у него нет, как-то не сложилось. Квартира Кольки, полученная в
давние советские времена, стояла почти пустой, он не знал,
чем можно ее заполнить, и не очень-то любил сидеть там
вечерами. (Он даже и в отпуск толком не ходил. Каждый раз задолго
начинал объяснять мужикам: вот, дескать, наконец-то отдохну
как следует, надоело все, устал как собака. Но уже через
неделю безделья робко проникал на завод и приступал к своим
обязанностям). По углам квартиры громоздились кипы старых
газет — Колун интересовался политикой, много читал и имел свои
рецепты решения мировых проблем, только никому не мог толком
рассказать о них.

Иногда он вовсе не уходил с завода, ночевал на бушлатах, удобно
сложенных на трубах парового отопления; здесь ему было хорошо, и
не мешали даже крысы, деловито шмыгавшие через него по
ночам. В полутьме огромного помещения, где через полчаса все
начнет греметь, сверкать и двигаться, было тепло, уютно.

Колька проверял, все ли находится на своих местах, все ли в порядке.
Ничто не укрывалось от его внимания. Он заглядывал даже в
мусорные ведра, укоризненно покачивал головой, если видел,
что уборщица поленилась вчера вынести их, брал и выносил сам.

Он открывал окна и включал вентиляцию, чтобы проветрить цех к
приходу людей. Передвигал кран-балкой какие-то ящики, если ему
казалось, что они мешают или просто стоят не так. Нужно что-то
погрузить-разгрузить, съездить на склад — он тут как тут.
Все это ему никто не поручал, ему не платили лишних денег, а
занимался он э т и м просто потому, что никто
другой, как он думал, не сделал бы
э т о г о наилучшим образом.

В его постоянно нестриженой голове с торчащими во все стороны
вихрами сидела крамольная мысль, что именно он, Николай Мологин,
является хозяином этого завода, а не тот красивый, сытый
мужичок, что сидит в кабинете на третьем этаже и заключает
контракты, между делом поебывая часто меняющихся секретарш. Он
хозяин у себя в кабинете, а здесь, в цеху, несет за
предприятие ответственность Николай. И потому он считал своим долгом
делать иногда обходы, ревизии.

Любил посреди рабочего дня подойти, например, к какому-нибудь
токарю, заложить руки за спину и долго-долго внимательно
наблюдать, как тот трудится. Токарь в конце концов не выдерживал,
начинал ругаться, гнать Мологина ко всем чертям, но Николай
уходил степенно, как человек, решающий некий сложный вопрос,
касающийся дальнейшей судьбы токаря, и уже почти решивший его.

Или он вылавливал идущего с обеда директора, мягко брал за руку и
вел показать отвалившийся от стены кусок штукатурки, при этом
много жестикулировал и быстро-быстро говорил на своем
странном языке. Язык этот представлял собою полувнятное лопотанье,
где особо выделялись гласные, а согласные почти все
сливались в один общий, приблизительный звук. Директор кивал
головою, подтверждая, что имеет место непорядок.

— Пора бы вообще полностью оштукатурить да покрасить, как думаешь, Коля?

Мологин радостно кивал и пулеметно выстреливал очередную непонятную
фразу, общий смысл которой хоть и с трудом, но угадывался —
давно пора, мол, чего же вы?..

— Решено, будем заниматься.

Директор был человек славный, в меру демократ, знал по именам всех
рабочих, был хорошо осведомлен и о странностях этого
Мологина, но считал, что свой юродивый нужен в любой конторе, работа
дураков любит, да и польза от Николая была несомненная, так
что пусть его.

Директор не пропускал плывущие в руки деньги, мечтал оставить своим
детям в наследство процветающий заводик. У него уже почти
был контрольный пакет, оставалось совсем немного до идеала.

Но тут пришли более крутые ребята с деньгами и все купили. Через два
месяца собрание акционеров избрало в директоры другого
человека, а прежний от стыда и досады уволился, хотя ему и
предлагали какую-то почетную синекуру. Вот такие кипят теперь у
нас мексиканские страсти. Еще сегодня ты был велик и силен,
назавтра о тебе никто и не вспоминает.

Изменения в руководстве почти никак не коснулись рабочих. Прежнего
директора проводили кто добрым, кто каким словом. И зажили
вроде бы по-новому.

Очередной любимый руководитель был человек молодой, но быстро
шагающий вверх по карьерной лестнице. Он был уже из совсем другого
поколения и гордо говорил о себе: я всего лишь менеджер.
Да, менеджер, но высокого класса. У него были мягкие усики,
заботливо выращенные для солидности, словно укроп в теплице.
Директор часто расчесывал их специальной щеточкой.

Усатые люди (у которых усики мягкие, нежные, кошачьи) часто бывают
глупы какой-то особой, нутряной глупостью, почти не
проявляющейся внешне. Такой человек может быть даже очень успешен в
работе, в карьере и проч., но если бы кто заглянул в потемки
его души, то увидел бы, что там этот мяконький усач — дурак
дураком... Вот и этот был из их числа.

Поначалу он возвел громадье планов и способы их воплощения в жизнь.
Предприятие следовало обновить во всех смыслах:
оборудование, станки, компьютеры, между прочим — и коллектив. Уволить
нерадивых, сократить ненужных, а хорошим и нужным платить за
счет уволенных больше. Провести общую ревизию... подсчитать,
сколько чего еще не успели растащить... и так далее.

Где взять деньги на новые станки, директор не пояснил. Видимо,
собирался попросить взаймы или изыскать внутренние резервы —
продать кое-какие ненужные помещения, например. Все это было,
конечно, хорошо в теории, но на практике почти невыполнимо, в
чем вскоре новый директор и убедился лично.

Коллектив, на словах дружно голосующий за все новые принимаемые
решения, отчаянно сопротивлялся переменам. Каждый знал, что если
начать выбрасывать подряд все ненужное старье, то через
месяц оборудование нечем станет ремонтировать, завод ляжет на
бок, денег не будет. Все это знали, кроме директора.
Выбрасывали с удовольствием мусор, опять же красили, чистили,
штукатурили — это было не лишнее, вот и пусть. В остальном реформы
почти намертво застряли.

Директор уволил всех, кто перешагнул пенсионный порог, это было
процента три от общего количества работающих. Естественно,
никакого серьезного прибавления в зарплате остальные не
почувствовали, да никто на самом деле и не собирался ничего
прибавлять. Народ слегка возмутился — впрочем, даже с пониманием и
саркастическими шутками. Такого поведения ждали.

Это было на руку начальству, особо недовольных тоже стали увольнять.
Началась полномасштабная чистка, охота за ведьмами.

Как раз на это тяжелое время пришлась круглая дата: десятилетие
фирмы. Решили отпраздновать событие в одном из больших
концертных залов города, пригласили артистов, музыкантов... У
директора возникла мысль как-то примирить с помощью этого концерта
взбудораженных людей, слиться с ними в экстазе если не
братского, то хотя бы дружеского единения. Десяти лучшим
работникам были назначены премии, еще десяти — ценные призы. Имена
счастливчиков должны были выясниться на концерте, прямо в
зале.

И вот пришел великий день. Концерт был действительно хорош. Его
почти не портили выступления главного инженера, бухгалтера и
других функционеров. Один из новых замов директора под гитару
пел песни Высоцкого. Самодеятельный поэт из рабочих читал
праздничные поздравительные стихи, ужасные, полные лести.
Звучала музыка, мелькали цветные огни. Атмосфера сочилась теплой
карамелью.

Наконец пришло время раздачи призов. Зал притих в ожидании. Каждый
надеялся, что ему что-нибудь да перепадет.

Директор не отказал себе в удовольствии вручать призы лично. Он
называл имя по бумажке, вызывал человека на сцену и выдавал
деньги в конверте или документы на какую-нибудь бытовую технику
— чаще всего кофеварки или магнитолы.

Где-то в середине раздачи в зале поднялся недоуменный ропот. Дело в
том, что подряд все призы доставались обитателям второго
этажа, то есть заводоуправления, и только в конце были названы
трое простых рабочих «снизу». В конце концов ропот был
услышан и на сцене. Директор, не понимавший, в чем, собственно,
дело (а разве не так должно быть? при чем здесь рабочие? они
должны работать и молчать...) успокоительно подвигал в
воздухе ладонями, словно совершая некие магические пассы.

Зал притих, думая, что это еще не все. И директор объявил, что
торжественная часть закончена. Кто хочет, может пройти в буфет и
продолжать празднование, ну а в общем и целом финита ля
комедия.

Работяги, бурля негодованием, хлынули в буфет, надеясь на дармовое
угощение, за это могли бы многое простить — и уж тут-то
возмутились по-настоящему, когда увидели аккуратные ценнички на
всех закусках. Цены были праздничные — в полтора раза выше,
чем в любой городской забегаловке...

На следующий день директор, явившись на работу, был просто ошарашен.
Прямо на доске объявлений висело гневное стихотворение,
обличавшее начальство, которое зажралось и ни о чем не думает,
а только выписывает себе тайные гигантские премии да
развлекается в ресторанах, в то время как рабочим пожалели дать
хоть по двести рублей на каждого, и они были бы до пупа
довольны. Авторство не вызывало сомнений — стих написал тот
вчерашний поэт, читавший медоточивое поздравление на концерте.

Коллектив, как выяснилось, оказался расколот этими подачками на
несколько частей, каждая из которых ненавидела другие. Рабочие
ненавидели начальство. Начальство побаивалось директора,
хорошо понимая, какую глупость он сделал. В меньшинстве были
довольные, те, кто что-то получил. Они ходили и оправдывались,
дескать, не мы же сами себя назначали лучшими. И не
возвращать же теперь деньги и призы...

Колька Мологин взбунтовался совершенно неожиданно для всех. Он,
такой всегда тихий и готовый помочь любому, явился на работу
пьяным и бродил по цеху, что-то полувнятное бормоча на каждом
углу, цеплялся к людям, публично плакал от обиды. Его,
разумеется, обошли наградами. А ведь сколько он времени работал
здесь, ничего не прося!..

Ему не столько нужны были деньги (денег на жизнь ему, слава Богу,
хватало), как признание своего вклада в это предприятие, его
личных заслуг. Сколько можно без всякой благодарности гнуть
спину на каких-то неизвестных людей? Раньше, при советской
власти, это было еще понятно, а теперь-то что же?.. Горе было
неподдельно, обида безгранична. Это был самый настоящий
бунт, когда хочется, плюнув на все, пойти в барские комнаты и
ударить шапкой оземь, и рвануть рубаху на груди, а там будь
что будет.

Директор, на беду, как раз стремительно шел со свитой по
центральному проходу. Он тоже был в гневе. Он думал, что станет для
рабочих отцом родным, но скоты не оценили его благородного
порыва. Вместо этого развешивают по стенам дрянные стишки да
шепчутся за спиной. А вот, пожалуйста, и пьяными уже в открытую
шляются! Это что же дальше будет? Нет, следовало немедленно
пресечь крамолу в зародыше, принять драконовские меры.
Пусть знают, что с ним эти шутки не пройдут!

— Как фамилия? — резко бросил он, остановившись напротив Мологина.
Колька не успел прочитать по губам, о чем спрашивает его
директор, и только сощурил глаза, глядя ему в рот. Директор
вскипел.

— Уволить! — приказал он стоявшему тут же начальнику цеха.— Так
уволить, чтобы больше нигде не брали. А вас я лишаю премии на
пятьдесят процентов — почему среди рабочего дня у вас по цеху
пьяные шляются? Здесь что, производство или бордель?

И он направился дальше, и свита торопливо последовала за ним.

Мологин посмотрел в спину директору и взглядом спросил мужиков: что случилось?

— Уволить тебя хочет,— с идиотским лошадиным смехом сказал молодой
слесарь Заварзин, вытирая грязные руки ветошью.— Доигрался,
Колун! Нашел время забастовку устраивать...

— Чего ржешь, дурак,— оборвал его другой слесарь, Панкратов, человек
предпенсионного возраста. И, обращаясь к Мологину, ласково
добавил: — Ничего, Коля, мы тебя отстоим.

Однако дело зашло уже так далеко, что отстоять Мологина не удалось.
Директор решил проявить твердость и на обращение профсоюза
не отреагировал. Не помог огромный беспорочный трудовой стаж
Мологина и всем известное его трудолюбие; директор
погружался все глубже в пучину конфликта со своим коллективом.

Хорошо бы уволить всех и набрать новых, страстно мечтал он иногда
бессонными ночами. Но этого сделать было никак нельзя. Все же
ему нужен работающий завод. У директора даже стало
пошаливать сердце, так он все это переживал, и жена капала ему
корвалол вперемешку со слезами — такой молодой, и вот на тебе!
Какими же надо быть ублюдками, чтобы не ценить такого человека,
вставлять ему палки в колеса...

Нельзя прощать обид, убеждал себя директор, нельзя давать слабину,
иначе они быстро сядут на шею. Раз сказал — уволить, значит,
уволить. И дело с концом. Пусть знают и хорошенько думают в
другой раз...

А Мологин, оцепенев и ничего не соображая, сидел целыми днями в
своей полупустой квартире. Он почти не ел, сидя в кресле,
смотрел вечно работающий телевизор без всякого выражения, и туфля
мерно покачивалась на большом пальце его правой ноги,
уложенной на левую. А иногда, пару раз в день, он вдруг заходился
страшным смехом человека, никогда в жизни не слышавшего, как
он смеется, и тыкал пальцем в телевизионный экран.

В углах квартиры скучно пылились кипы старых газет с нерешенными
мировыми проблемами. Запах старости и разложения постепенно
пропитывал все вокруг.

Мологину было ясно, что все кончено.

Его уволили по позорной тридцать третьей статье с того самого
предприятия, которому он отдал лучшие свои годы, фактически всю
жизнь. У него отобрали пропуск, и он не имеет права теперь
приходить на завод и заниматься делами. Новая зверская охрана и
близко не подпустит его к проходной. И он, в силу
естественных причин, даже не мог позвонить туда и перекинуться парой
слов с друзьями, чтобы узнать, как жизнь.

Что ему оставалось делать? Что ему делать теперь?

Он пробовал пить. Не помогло. В одиночку пить было неинтересно и
тяжко, и к тому же это ничего не решало.

Через две недели он не выдержал этой пытки, явился к началу смены на
проходную и сумасшедшими глазами смотрел, как мимо него
молча идут люди с опущенными головами — всем им было стыдно.
Даже не столько за поведение директора, сколько за свое
собственное бессилие, свое новое положение ничего не значащих
человекоединиц.

Когда прошли все, и даже опоздавшие, а Колька один остался глупо
торчать у турникета, неповоротливый приземистый охранник в
толстой куртке медленно прокосолапил к нему. Раздвинув густые
рыжие усы, он злобно выплюнул сквозь них:

— Давай отсюда, дядя. Нечего стоять, раз пропуска нет. А то
подкрепление вызову, по шее накостыляем.

Колька повернулся и медленно зашагал вдоль забора, толком не
соображая, куда. И лишь минут через пять понял, что идет к лазу.

На каждом заводе есть свой лаз, иногда даже не один. Охрана может
сколько угодно натягивать по верху забора колючую проволоку и
устраивать постоянное патрулирование территории, но рабочие
всегда имеют возможность пройти на завод и выйти с него
окольным путем. Только не все об этом знают.

А Колька знал на родном предприятии каждую мелочь. Правда, последний
раз он пользовался лазом лет тридцать назад, в далекой
веселой молодости. Что делать, такие пришли теперь времена...

Через десять минут он был уже внутри. Стараясь не привлекать к себе
внимания, пряча глаза в поднятом воротнике, он проскользнул
в цех, махнул приветственно рукой мужикам. Спрятался в своем
излюбленном месте, в темном углу на трубах, куда начальство
никогда не заглядывало. Переоделся здесь же, запасных
спецовок у него было припрятано несколько. Улегся подумать, что
ему делать дальше.

Подошли мужики, поздоровались. Ничем помочь ему они не могли, но и
мешать, конечно, не собирались. Валяй, Колун, делай что
хочешь, это ведь твой завод.

Мологин немного успокоился, повеселел. В обед он даже осмелился
сходить в столовую, прячась в толпе мужиков. Его самочувствие
улучшалось с каждой минутой.

А вечером, когда начальство ушло домой, он смог выйти из своего
убежища. Мастер, который оставался за старшего на этот вечер,
был давним его знакомым. Они посидели в кабинете, покурили,
поговорили о том о сем... Потом Мологин, оттеснив штамповщика,
встал к родному прессу и часа три без перерыва вкалывал.
Штамповщик несколько раз пробовал сказать ему, что хватит уже,
но Мологин поворачивал к нему свой топорообразный, жаждущий
крови клюв, кидал опасные взгляды, и тот в конце концов
отступился. Мологин быстро выполнил всю его норму, и мужику
оставалось только помыться и идти домой.

Это было так прекрасно — работать, заниматься своим делом... Вокруг
была знакомая обстановка, знакомые лица. Теперь Мологин
понял, что уходить ему отсюда нельзя, иначе он умрет. Здесь его
место. Если ему какие-то люди мешают находиться здесь, с
ними нужно бороться всеми способами, как если бы ты дрался за
свою жизнь. И хватит плакать и строить из себя невинную
жертву, это делу не поможет. Как там раньше писали
коммунистические газеты: жизненная позиция должна быть активной. Они были
правы!

Теперь распорядок Колуна стал таким: днем он отдыхал дома, а вечером
шел на завод. Протискивался через лаз, переодевался на
трубах (со временем мужики вернули ему его ящик в раздевалке,
занятый было кем-то из вновь нанятых рабочих, и он стал
переодеваться там же, где и всегда), шел работать. Все было почти
как раньше, просто он теперь работал постоянно в вечернюю
смену. И еще: ему не платили денег. Но это было неважно.

Уже почти весь завод знал, что подпольщик Колун вернулся, и это
создавало у людей какое-то удивительное настроение. Оказывается,
при большом желании можно сопротивляться! Можно делать то,
что хочешь, даже если тебе мешают высокопоставленные дураки!
Веселое брожение вновь началось в коллективе, назревал
легкий бунт, казалось бы, ничем особенным не вызванный.

Считается, что революции вспыхивают вовсе не тогда, когда нечего
есть. Перевороты происходят в довольно благополучные времена,
просто общество устает от прежней власти, а она этого не
понимает, продолжая тупо гнуть свою линию. И тогда все резко
меняется.

Одна из молодых женщин-мастеров, которую по каким-то неизвестным
причинам собирались двигать наверх, на второй этаж, до того
пребывавшая в полном неведении относительно нелегального
существования Колуна на заводе, однажды задержалась дольше
обычного после смены — и вдруг обнаружила его мирно работающим на
своем прессе.

На следующий день об этом было уже известно директору.

С любимым руководителем от ярости едва не случился сердечный
приступ. Но, немного успокоившись и обдумав ситуацию, директор
решил: будем брать живьем. Он созвал на планерку нескольких
своих особо приближенных, строго потребовал сохранения полной
тайны информации. Вместе они разработали план захвата Колуна.

Была устроена настоящая засада. С этой целью вечером все руководство
сделало вид, что разъезжается на своих служебных машинах,
как обычно. А потом они по одному вернулись пешком через
запасной ход и сели в засаде — терпеливые, как буддийские
монахи, ждущие просветления.

Только их планам не суждено было сбыться. Уборщица видела их, о
чем-то догадалась по нескольким случайно брошенным хищно-веселым
репликам, и мгновенно весть об этом дошла до Колуна,
спокойно переодевавшегося на работу. Через три минуты его не было
на территории завода, а директор зря прождал весь вечер и
уже не поехал домой, устав и прикорнув на узеньком диванчике в
своей приемной. Иногда его щеку начинал бить легкий тик,
усики дергались, и тоненькая струйка голодной слюны сохла в
уголке рта. Утром он проснулся разбитым и злым. С тех пор на
Колуна была официально объявлена охота.

И что интересно: директор даже не понимал, как глупо он выглядит.
Его авторитет падал все ниже, тем более что Колун на родном
заводе никогда не попадался — не мог попасться в принципе. У
него в агентах был весь трудовой коллектив. А всех, как
известно, не перестреляешь.

И, наверное, это так и продолжалось бы еще какое-то время, но Колуну
совсем не хотелось бегать и прятаться (хотя поначалу он
испытывал удовольствие, оставляя директора в дураках, но скоро
ему это надоело — что он, мальчишка, лезущий в чужой сад за
грушами? Сад-то был его). Он тоже разозлился. Всю эту глупую
комедию пора было прекращать.

И однажды он явился на завод посреди рабочего дня. Неожиданно
появился в цеху, спокойный и деловитый, встал к станку... Народ
поначалу даже не слишком обратил на это внимание, так привычна
была картина: Николай Мологин у своего штамповочного
пресса. Но постепенно по цеху пролетела радостная новость — Колун
здесь! Что-то будет...

Возле Николая медленно росла толпа. Поднимался ропот недовольства.
Это было вызвано еще и тем, что в последние месяцы завод
ухнул в экономическую яму, из которой неизвестно было, как
выберется, и рабочим уже начали задерживать зарплату. Да и
вообще...

Образовалось что-то вроде стихийного митинга — без трибуны, без
назначенных ораторов. Все сначала говорили вразнобой, потом
начали перекрикивать друг друга. Подтягивался народ из соседних
цехов. Работу остановили, отрубили электричество.

И в центре всех этих событий стоял Колун, как символ и знамя
протеста. Он поворачивался из стороны в сторону, стараясь не
упустить ничего из того, что говорили рабочие. Он кивал, тоже лаял
что-то невнятное в общем шуме, размахивал руками. Градус
возмущения нарастал.

В этот момент, как нельзя более некстати, появилось руководство,
прослышавшее о непорядках и об их зачинщике. Впереди своей
отставшей свиты бежал директор, бледный от ненависти, с длинной,
стильной резьбы деревянной указкой в руке. Новость о стачке
застала его в тот момент, когда он наглядно объяснял
возможным инвесторам преимущества капиталовложений в свой завод
перед другими. За этими людьми он, унижаясь, тщательно
ухаживал последние месяцы. Инвесторы мгновенно исчезли, а они были
уже почти последней его надеждой.

Такого развития событий он просто не ждал — словно удар в спину,
неожиданный и подлый. Тем более жарко запылал гнев в его
сердце. Это что-то из ряда вон, это следовало задавить немедленно!
Повесить на рее! на первом же суку... Помахивая указкой,
словно легкой шпагой, директор устремился в атаку.

Увидев приближающееся на полном скаку руководство, народ попритих и
слегка отступил за Колуна, впрочем, не отодвигаясь дальше.
Противники, как и положено, остались один на один, и от их
схватки, видимо, зависела и судьба всего побоища.

Директор трясся от ярости, стоя напротив Мологина. Вот он, этот
мелкий человечишка, источник всех его неприятностей! Смотрит
дерзко в глаза, осанку имеет до глупости внушительную, словно
он здесь хозяин! Ладно бы еще те прошлые дела, безумная
охота, бессонные ночи, но вот сегодня он сорвал почти готовый
контракт, и заводу теперь крышка, и самое смешное, что этот
дурачок ничего не знает, а похоже, считает себя правым!

Вскипев ненавистью, директор размахнулся и впечатал длинную
деревянную указку в щеку Мологина. Колун от неожиданности упал.

Народ, стоявший сзади, если до сих пор еще и имел какие-то сомнения
насчет своего руководства, теперь понял все. Этот барский
жест был слишком очевиден. Толпа взъярилась. На голову
директора посыпался трехэтажный русский мат, люди двинулись вперед,
потрясая кулаками.

Директор испугался, оглянулся назад, ища поддержки. Но свита его уже
рассосалась, ясно почувствовала, что парень доигрался. Он
был один. И едва только он повернулся снова к наступавшей
толпе, ему на голову обрушился зажимной болт весом в пару
килограммов. Это Колун, вне себя от благородного негодования,
слегка опомнившись, пошарил вокруг и поднял первое, на что
наткнулась рука. Резьба болта привычно легла в ладонь. Рука
поднялась и опустилась словно бы сама по себе, сделав
необходимое дело.

Директор упал. Из его виска текла кровь.

Народ примолк на минуту, которая понадобилась для того, чтобы
определить, жив ли еще этот человек. И выяснилось, что Колун одним
движением руки сменил руководство завода (правда, было еще
неизвестно, кто станет рулить дальше, но уж точно не этот
барчук). Секунда тишины сменилась яростным победным воплем.
Никто не пожалел о содеянном, и каждый считал себя причастным
к этому историческому удару болтом, с которого, собственно,
и началась в России Великая Декабрьская Революция.

Заводик, на котором работал Колун, находился на территории другого,
более крупного градообразующего предприятия. Через два часа
и там уже забурлило восстание, смело бывшее руководство,
тоже, кстати, прибив особо ненавистных господчиков, которых в
последние годы что-то слишком много развелось. Малая искра
подожгла большой костер. К вечеру в городе была уже только
одна главная новость — завод захвачен народом! Вот молодцы
ребята! Их возглавляет какой-то Николай Мологин, из простых
рабочих! Требуют принять меры против произвола и коррупции
чиновников!

По правде говоря, у бунтовщиков поначалу и не было какой-то особой
программы действий, никаких лозунгов. Было настроение, с
которым они сделали главное дело своей жизни. Ну а уж потом
самые начитанные предложили: будем бороться против обнаглевших
олигархов, крупных и мелких начальственных хамов, ненасытных
воров и взяточников на государственных постах! И стало так.

Милиция подтянулась к заводу неохотно. Непонятно было, что делать со
всем этим базаром. Штурмовать? Глупее не придумаешь. Ведь
не террористы там сидят, свои же ребята, свои братья, отцы,
жены... К тому же, требования людей были вполне законны и
понятны, милиция обязана заниматься этим по долгу службы...
Ограничились пока тем, что оставили возле проходных по
несколько патрульных машин на всякий случай и стали ждать, что решит
руководство. А оно тоже не торопилось.

На следующий день пришла весть, что рабочие другого большого завода
в городе сделали то же самое — захватили управление,
назначили нового директора, старого просто выгнали взашей. Он
что-то кричал о контрольном пакете акций, принадлежащем ему...
Вот насмешил так насмешил.

И с того дня волна покатилась по стране. Уже ничего не могла сделать
ни милиция, ни внутренние войска. Да они и не хотели ничего
делать.

Один за другим гарнизоны переходили на сторону восставших. Президент
страны, сам выходец из силовых органов, находился в
глубоком недоумении по этому поводу. Ведь, кажется, все сделал,
улучшил положение военных, поднял зарплату... нет, они бросили
его, как ребенок надоевшую игрушку — без злобы, равнодушно.
Странно, ведь его год назад триумфально переизбрали,
семьдесят процентов «за»!

Мологин стал символом Декабрьской Революции. Его вносили на руках во
все региональные Белые дома, потом же, по мере того, как
революция шагала по стране, он стал народным президентом. А
того, переизбранного, отправили досрочно на пенсию, вволю
кататься на лыжах. Поселили рядом с предыдущим хозяином, и они
от нечего делать стали ходить друг к другу в гости. «Давай,
что ли, в теннис сыграем?». «А может, я вас лучше через бедро
на мат кину?».

Колун — так звали Мологина в народе, и он очень скоро свое прозвище подтвердил.

Москва встретила его неласково, этот город сопротивлялся дольше
других. Потому и было здесь так много разрушено, и так много
чиновников в дорогих костюмах болталось на красивых фонарных
столбах, и веселая вереница расстрелов несколько дней кружила
по бывшей столице. Мологин отдал город на разграбление, это
был немаловажный штрих в его внутриполитической программе.
Народ был удовлетворен — пустили кровушку зажравшейся
столице! Вскоре все успокоилось и вошло в свои берега, разрушенное
отстроили еще лучше прежнего. Управление Мологин, однако,
перевел в Питер, потому что знал: когда столица наша находится
в Питере, то Россия — процветающая и сильная европейская
страна, а когда она в Москве, то это по большей части никому
не нужное злобное азиатское захолустье.

Первым делом главнокомандующий Колун собрал генералов и спросил их:

— Почему, имея атомную бомбу, Россия сползла в глубокую жопу на
внешнеполитической арене?

Генералы внимательно слушали полуразборчивую речь.

— Дык, товаришу главнокомандываюшый... это же оружие сдерживания, а
не агрессии... вроде как. А потом, нет ведь у нас сейчас
явного врага, кроме международного терроризма,— почесывая в
затылке, сказал начальник генштаба.

— Да? Ну вот что, на весь этот международный терроризм наплевать и
забыть. Слушать сюда. Наш враг — черножопые. Не негры,
которые в Африке — те черномазые, и опасности, кроме СПИДа, от них
нет. Я говорю про черножопых. Все меня понимают?

Генералы дружно кивнули головами.

— Если представить себе, что у них есть бомба, а у нас нет — как
считаете, долго они думали бы, жахнуть ли по нам?

— Секунды три,— сказал один из молодых блестящих генералов,
тщательно артикулируя.— А потом жахнули бы.

— Верно,— сказал Колун.— Как фамилия? Назначаешься министром
обороны. Вернее так — министром нападения. Ибо отныне мы не будем
ждать, пока вся эта нечисть размножится и тихо оккупирует
наши города, захватит нашу землю, в то время как у нас есть все
средства этого не допустить. Тараканов морить надо. И весь
международный терроризм закончится сам собой. Внятно
излагаю?

— Так точно! — сказал молодой и блестящий, слегка побледнев.

— Ракет-то у нас хватит? — спросил Колун.

Генералы загадочно усмехнулись.

— А радиация? — робко спросил начальник медслужбы — Ведь и до нас
достанет обязательно...

— Да я лучше буду жрать радиоактивную тушенку,— взъярился Колун,— да
пусть лучше у меня вторая голова вырастет!..

Велел набрать номер американского президента (впервые в жизни звонил
по телефону), крикнул в трубку: «Это мы не по вам, мужики,
сидите тихо!». Трубка вякнула что-то возмущенно-испуганное,
но Колун уже отключился. Да он все равно и не слышал ничего.
А потом открыл заветный чемоданчик.

Он отдал приказ нанести ядерный удар по стратегическим центрам
Китая, и это было выполнено немедленно и чрезвычайно эффективно.
Ля-ля-ля, ля-ля-ля, полетели «Тополя»... Поднебесная империя
была отброшена в своем развитии на сто лет назад, ее
главные города сожжены, армия рассеяна, громадное население
сократилось в десятки раз, до вполне приемлемых величин. Древнюю
китайскую культуру было жаль, но она никуда не денется, знал
Колун, возродится через какое-то время, в Китае бывало и
похуже. Опять начнут махать руками-ногами...

То же стало и с Индией, Колун еще сомневался какое-то время, а потом
сказал: «Да хрен с ней, с этой Индией!». Ему принесли
несколько старых культовых фильмов: «Танцор диско», «Месть и
закон», «Зита и Гита» и еще какие-то. Он решил, что этого вполне
достаточно.

Та же участь одновременно постигла Ближний Восток, все государства без разбора.

Не обошлось, конечно, без недоразумений с Америкой, повторилось
что-то вроде Карибского кризиса, когда вот-вот могли от страха
пожечь друг друга. Но все обошлось, успокоилось, и настала
такая взаимовыгодная любовь и дружба, какой еще никогда в
истории не было. Евросоюз стал разговаривать подобострастно. О
шалостях прибалтийских государств-пигмеев больше никто не
вспоминал, они старались сидеть тихо-тихо, как мышки... Колун
хотел было присоединить их обратно, но чего-то стало ему
лень. Да и потом, тормозов в России хватает.

Сербская армия вошла в Косово. Ни одного журналиста туда не
допускали около месяца, а потом уже смотреть было особо не на что.
Все следы албанского присутствия исчезли с лица земли.

Мологин решил застарелый чеченский вопрос, отдав армии приказ начать
сжигать аулы и выселять непокорных на Ямал (эта операция в
народе так и называлась «аул — Ямал»). Все уже давно
понимали, что только так можно победить в этой войне. Европа
помалкивала в тряпочку. Лорд Джадд забыл дорогу к нам. И через год
на Кавказе настала мирная тишина.

В Северной Корее произошла революция, покончившая с тамошним любимым
руководителем, и север и юг страны наконец-то слились,
подобно Германии в прошлом веке.

Фидель ушел сам, поняв, что танцы кончились, и народ простил его и
даже выделил домик на берегу океана и некоторое денежное
содержание. И там он курил хорошие сигары, ловил рыбу и
произносил свои многочасовые речи, обращаясь к широкой океанской
глади.

Усама бен Ладен, про которого уже порядком забыли, был пойман на
территории Ватикана. Он во всем сознался.

Ну и так далее, и так далее...

Впрочем, все это, конечно, лишь авторские фантазии, бредни. Чтобы
рассказать о действительных событиях жизни Николая Мологина,
нам придется вернуться назад, к тому моменту, когда директор
ударил его указкой (так не хочется этого делать, но...)

Директор сам испугался того, что натворил, закрыл лицо руками и в
истерике убежал. Профсоюз вскоре подал на него в суд за
рукоприкладство, но Мологин отозвал исковое заявление, он простил
глупому мальчишке эту выходку. Не дожидаясь нового собрания
акционеров, на котором его должны были уволить за плохие
экономические показатели, директор ушел по собственному
желанию. Новый директор, третий по счету за год, ничего не знал обо
всех этих перипетиях и просто взялся вытаскивать завод из
ямы. И скоро ему это удалось.

Но самым важным было то, что Мологина приняли обратно на работу.
Теперь запрещать это было некому. В отделе кадров ему тайно
сделали новую трудовую книжку, в которой содержится лишь запись
о приеме на работу тридцать пять лет назад да несколько
пометок о повышении квалификации. Стаж его, как прежде,
девственно непрерывен.

И Николай снова приходит в цех раньше остальных, делает свои
генеральные инспекции, передвигает что-то кран-балкой, выносит
мусор, ездит на склад помимо своей основной работы... И как
прежде, никто не платит ему за это ни копейки.

Но он все равно счастлив.

Одно только тревожит его больше и больше с течением времени:
приближающаяся пенсия; правда, тут уж ничего сделать нельзя...