Онтологические прогулки

   Продолжу вглядываться во вторичную личную индивидуацию, осуществленную Декартом. Сомнение, тем более, сомнение универсальное, не формирует индивидуирующую матрицу и не является обязательным условием ее осуществления. Кстати, Декарт, как и Пруст, намекает нам или даже подсмеивается над нами, советуя воспринимать написанное им "только как рассказ или, если угодно, как вымысел". Это я к тому, что всякий рассказ следует воспринимать как миф, конкретное содержание которого является лишь фоном ядра абстрактного, на которое только и стоит обращать внимание, в то время как фон случаен и, как правило, выдуман или художественно, образно синхронизирован с абстрактным ядром. Необходимым условием индивидуации может быть только накопление специфического опыта переживания живого, который у каждого отдельного человека связан с его личной историей и в силу этого всегда индивидуален, в том числе у каждого из философов. Грести всех под одну гребенку универсального сомнения сродни требованию приносить присягу на верность философии, с одинаковым успехом в обоих случаях, сколько не сомневайся и не клянись, философом не станешь. Живое может оказаться связанным практически с любым содержанием, эта связь возникает сама и обнаруживается по факту, то есть именно так, как указывал Пруст – случайно и необходимо одновременно, по правилу – правила нет.

   Правила нет, кроме одного, – формирующей матрицей личной индивидуации всегда и в каждом случае является переживание живого, живым. Помню, БГ рассказывал, как в 14 лет впервые услышал Beatles, а именно: песню I wanna hold your hand, какое впечатление на него это произвело и как он с тех пор все время двигался в одном, заданным этим впечатлением направлении. Жесткого правила нет, личная индивидуация может случиться в подростковом возрасте, как у БГ, в молодости или в период акмэ, как у Декарта, в зрелости, как у Пруста; конечно, я имею в виду индивидуацию вторичную, первичная в большинстве случаев происходит в детстве. Вполне возможно, что многие всю жизнь обходятся индивидуацией первичной, будучи так жестко ею связаны, что не только не могут ставить себе стратегической задачи формирования нового горизонта внимания, но даже неспособны на тактические сдвиги в рамках горизонта наличного. Этот тип я уже упоминал как тип человек-пижама, в жизненном горизонте которого, в силу слишком "спрятанной" матрицы индивидуации, все, попадающее в разворот внимания, воспринимается и ощущается как эмоционально и осмысленно одинаковое, равнозначное, им все "по барабану", "фиолетово"; в такой ситуации на первый план их непосредственного внимания вылезает их психологическое, временное Я, по отношению к которому и происходит выстраивание их сиюминутного поведения. Поскольку же это Я пустое, временное и неустойчивое, "мерцающее", они с видимой легкостью подстраиваются под наличную ситуацию, ориентируясь посредством нюха, как Шариков, индивидуация которого как собаки ушла в подполье прошлой жизни, а наличный живой горизонт, оставаясь невидимо собачьим, приобрел человеческий облик. Точно так же первичная матрица формирует человека-пижаму, который бессилен сопротивляться наличным социальным трендам, пропаганде, моде и пр., в общем, – телевизору, перед которым он сидит на диване.

   Однако это не означает, что первичная индивидуация только и именно таким образом формирует жизненный горизонт каждого человека, отнюдь, возможных вариантов множество, например, один мой знакомый, будучи лет 3-х или 4-х, болея, лежал, "отвернувшись" от мира, уставившись в стену и разглядывая рисунок наклеенных на нее обоев, с тех пор он, вот уже более полувека, оживляется восприятием красоты, своеобразия, изящества мира, проявившихся в живописи, архитектуре, литературе, поэзии, моде, дизайне, фотографии, а также в флоре и фауне, одновременно болезненно (в буквальном смысле) воспринимая уродство, безобразие, пошлость и мерзость, казалось бы, того же самого мира; боюсь даже предположить, во что превратилась бы жизнь моего знакомого, если бы на ту судьбоносную стену были наклеены отечественные обои от ширпотреба. Пруст связывает начало своего болезненного состояния с одним из детских впечатлений, вообще первичная личная индивидуация Пруста, в отличие от того, что открыл для себя он сам, а именно: созерцание сущности, связности вещей, скорее была синхронизирована особой атмосферой его семьи, отношением к нему его "домашних", как в случае чаепития в доме его тети в детстве, так и в случае эпизода с мадленкой, когда он пил чай в доме матери.
   Интересно вот что: какова первичная индивидуация не современного человека, а человека средневекового, опыт переживания живого (живым) которого осуществлялся в условиях всепроникающего влияния церковного образа жизни, смещающего опыт переживания индивидуального существования в виртуальную вечность, одновременно растворяя переживание его "буколичности", приземленности, заземленности, наземности существования. Скорее всего, опыт переживания наземности у средневекового человека накапливался благодаря крайне живучим традиционным родовым верованиям, которые достаточно легко встроились в христианство как его "народная" часть. Это хорошо видно в истории философии, науки и литературы; об этом говорит история математики, где одухотворялись математические величины, история алхимии, где использовались магические практики, что говорить о литературе, здесь достаточно вспомнить "Фауста" Гете.  

 Современному человеку невозможно понять и представить, насколько сильно средневековье жило в родовом мире, для которого характерно восприятие мира как тотально живого пространства, как топос, полностью заселенный различными духами. Введение и освоение христианства привело к тому, что над этим одухотворенным родовым миром надстроился, как вершина пирамиды, мир божественный, с богом, ангелами, святыми и т.д., соединив вершину пирамиды, Творца, с ее подножием, гномами и домовыми. Так появился и широко распространился в средневековье пантеизм, который просуществовал в старом свете практически до 18-го – 19-го веков. В современном обществе представление о Творце, как наследие религии, осталось, а вот родовое представление о духах исчезло. Так вот, Декарт отсек именно эту родовую матрицу переживания живого; понятно, что отдельный человек, как бы гениален он не был, не может сломать или отменить цивилизационную матрицу, которая, исчерпав свой ресурс, отмирает сама, но сделать это в индивидуальном опыте и рассказать другим, может вполне. Этот культурный матричный переход от "живого", населенного духами быта к "мертвой", безжизненной предметной рациональности хорошо заметен, например, в российской истории конца 18-го, начала 19-го веков с ее горем от ума и лишними людьми, отделенными или даже отделившимися от связанного родовыми и традиционными "сердечными" узами большинства наличием "холодного ума".

   Итак, накопив достаточный опыт преодоления сомнений или, что то же самое, сформировав намерение мышления как существования, Декарт тем самым осуществляет вторичную личную индивидуацию, суть которой для него в том, что его мышлением больше ничто и никто не управляет, ни какое-либо мнение, ни какая-либо традиция, ни какой-либо закон или предписание, ни какой-либо злой гений или мелкий бес, ни, тем более, некие мельчайшие живые существа, духи, которые в математике того времени были связаны с интегральным исчислением. Необходимо очень четко различать собственно переживание Декарта и то, как он его осмысливает, только не в том смысле, что он ошибался в восприятии себя, а в том, что я, как любой современный читатель Декарта, воспринимаю его слова из той позиции, которая стала для него результатом индивидуации. Декарт шел от средневековой матрицы к современной, а мы с первого шага чтения находимся внутри современной, мы матрицу средневековую можем знать только как реконструкцию, но не как живую, что накладывает на нас необходимость выстраивать специальную методологию чтения, которая явно не буквальна. В термины Декарта мы подставляем современные значения, не учитывая, что в его время значения были другие, например, термин мышление претерпел за несколько столетий значительные изменения; сейчас мышление чаще всего ассоциируется с вычислением как развернутым процессом обработки и получения новых данных из данных исходных, поэтому для нас в мышлении нет ничего дополнительного, внешнего этому процессу, никаких неконтролируемых факторов, нас больше никто не обманывает, ни бог, ни дьявол, в процесс мышления больше не вторгаются ни духи, ни призраки, ни святые, ни грешники. Для нас это так, но не так для человека времен средневековья, когда жизнь человека протекала в постоянном взаимодействии с миром духов, будь то черт или ветер, который "дунул и ты забыл, о чем ты думал", по Хармсу; более того, что такое мышление, вообще мало кто знал, поскольку мышлением называли практику медитации, которой занимались монахи-богословы, алхимики, ученые, то есть те, кого было очень мало. Никакого мышления (медитации) как общедоступного и широко практикуемого занятия не было и в помине до последних веков Нового времени, лишь с распространением просвещения и всеобщего образования в последние 200 лет мышление как представление и термин прочно вошло в современный обиход, правда, только как представление и термин, но не практика медитации. Первоначальный смысл этой практики был утерян и постепенно вытеснен бытовым и вульгарным представлением о мышлении как рассуждении, умении связать пару терминов или тезисов в некое распространенное или даже осмысленное предложение. Все стали мыслить (думать) без медитации, вот удивились бы античные и средневековые мыслители, узнав, что их потомки будут мыслить, совсем не используя такой сложный и тонкий инструмент, как медитация, и будут представлять живую троицу суммой одиноких единиц, не отстаем и мы, наделяя медитативных предков современным мышлением и удивляясь, как они могли сумму трех одинаковых единиц возвести в живой абсолют.