Литературная критика

/Джим Гаррисон, повести «Гей, на Запад!» и «Я забыл поехать в Испанию». («Иностранная литература №4, 2004»)/

Мне показалось, что Джим Гаррисон — это почти американский
современный Зощенко, только возникший и сформировавшийся в совершенно
иной среде, потому и «почти». И, в отличие от зощенковской
прозы, переполненной коллективным бредом объяснений, проза
Гаррисона наполнена универсальным бредом индивидуального, в
основе чего, конечно же, лежат общественно-исторические
причины. У Гаррисона повествование «бредит» с виду традиционным,
синтаксически привычным способом, но в результате возникает
образ неповторимого, подкупающего с первых строк,
пленительного аутизма текста.

«Под сенью бамбуковой рощи Бурый Пес задумался, есть ли в
его жизни какие-нибудь секреты, или она — открытая зачитанная
книжка. Сомнение в себе быстро прошло, когда он заметил, что
оранжевые карпы неизменно ходят против часовой стрелки в
своем затененном прудке. За карпами наблюдать было гораздо
интереснее, чем за причудами конспекта собственной жизни. Как и
все мы, Б. П. не знал, что есть вообще наша жизнь, а теперь
передовой карп сделал изящный поворот на 180 градусов и
медленно повел свою стайку по часовой стрелке. Это, видимо,
было одним из ответов на миллионы вопросов, которых жизнь на
самом деле не задает».

Гаррисон — крепкий усатый дядька с квадратным бугристым лицом,
каковых лиц в обширной зоне Библейского пояса наверняка совсем
немало. Из всего читанного в этом году, две его повести —
«Гей, на Запад!» и «Я забыл поехать в Испанию» (из сборника
«Зверь, которого забыл придумать Бог» (2000)) — оказались для
меня чуть ли не лидерами моего оперативного мозгового
рейтинга. В каждой из этих повестей присутствует образ их автора —
профессионального писателя, несколько замороченного, любящего
поесть, а еще больше любящего выпить, этакого ровесника
века, цинично-наивного, поверхностно-глубокого, то живущего
жизнью, то переживающего ее. Но в отличие от нынешних
российских писателей, у которых если герой — тоже писатель, то проза
обычно бывает филологической, в дурном смысле слова, у
Гаррисона — все наоборот. Он мало описывает Ситуацию неким
специальным Слогом, он просто Показывает то и се в их неизбежной
комичности, дробности, условности, уникальности и красоте, а
Ситуация проступает сама; Гаррисон не пыжится вокруг
Ситуации, он просто делает ее видимой без отсебятины. Эта спокойная
уверенность в себе, вместе с хорошо развитым чувством
смешного и умением ненавязчиво избегать штампов — делают прозу
Гаррисона отменной.

«Не хотел он и еще одного сеанса с красоткой брюнеткой
Сандриной, по крайней мере за такую цену. С сотней долларов можно
протянуть целый зимний месяц, если вести себя аккуратно.
Двое ветеранов Второй мировой войны рассказали ему в таверне,
что в разоренных Европе и Японии переспать можно было за
шоколадный батончик, однако ему не показался справедливым такой
обмен. Самое малое, надо было поджарить бедной девушке
курицу, сделать пюре, испечь яблочный пудинг с коричневым
сахаром и не пожалеть масла».

Герой повести «Гей, на Запад!» — индеец с северных лесистых озер,
трогательный, добрый оболдуй, не дурак, хотя в полицейском
досье так и написано о нем — «дурак». Ситуация, когда человек,
обитающий по преимуществу в лесу и живущий рыбалкой-охотой,
оказывается по ряду фатальных причин в самом центре
Лос-Анджелеса — таит в себе известного рода комизм. В целом
вырисовывается пародия на детектив. Но на деле в этой замечательной
повести (использующей механику сказки об Иване-дураке) есть
много чего другого. Меткого, широкого, непредсказуемого,
совершенно беззлобного, лиричного и — снова смешного.

«Может быть, человеку лучше бы жилось, если бы его опыт был
более ограниченным и даже не включал в себя шелкового
тарана, из-за которого с прошлой ночи у него саднит лицо. Может
быть, этот опыт вбил ему в голову сколько-нибудь разума, а
может быть, нет».

Гаррисон непременно предлагает не какое-то одно Место, но
варьирование Америки, смену перспективы, ощущение пространства,
перемещение по рельефной поверхности, сопоставление топосов.
Вместе с этим он предлагает и обязательное перемещение во
времени, выстраивая из эмоций-воспоминаний героев колебательный
контур. Отличительная черта его героев — нестабильность
внутреннего состояния, лабильность восприятия и реагирования; не
столько укорененная в неврозе героев, сколько позволяющая
свободно дышать этой прозе. Этот метод (чуткость к мировым
колебаниям Пространства-Времени) работает у Гаррисона на славу и
делает ему честь.

«— Зачем же тогда ты стремишься в кинобизнес?
—
Чтобы его улучшить.
— Вы, слабосильная нью-йоркская
шушера со своим экспериментальным кинорукоделием, вы, надутые
ксенофобы, думаете, что Нью-Йорк — это весь мир. Холод,
копоть, все в кожаных куртках дрожат на рассвете. Видишь мост,
дома, голубей. Потом опять мосты, дома, голуби. Ну, добавь еще
пару собак, китайский ресторан, бездомного, ковыряющего в
носу.— Боб разгорячился, но не настолько, чтобы забыть про
еду.
— А вы, либеральные романисты, съезжаетесь сюда
и думаете сотворить что-то качественное, и что получается? —
Шарон говорила так тихо, что нельзя было жевать, иначе твои
коренные заглушили бы ее голос.— Вы думаете, что свои вялые
чувства можно приложить к чему угодно. И что в результате?
Стрельба. Все во всех стреляют. Вы думаете, что основной
закон жизни — преступление. Как за спасительную соломинку
хватаетесь за свой квелый пенис, и он приобретат форму пистолета.
Бах. Кончил. Бах. Кончил».

Происходящее в этих повестях — трогательно, современно и никогда не
тяжеловесно, не обременительно какими-то вердиктами
авторских мнений. Частью я вспоминал во время чтения раннего Джона
Барта — героев «Плавучей оперы» и «Конца пути» (лучшее, что
осталось в памяти от этих романов). Еще вспоминал свои
впечатления от впервые прочитанного когда-то давно Воннегута.

«О сыны и дщери человеческие под бездонным звездным небом,
хотя звезд не видно, чем вы заняты здесь, когда ваши истории
рассеиваются позади вас, как автомобильный выхлоп? — думал
он, правда, не совсем в таких словах...Может быть, эти
чувствуют себя так, как рабочие на главном конвейере автозавода —
от конечного продукта они далеко, но твердо знают, что
получится у них “кадиллак”».

Эти повести можно было бы назвать подлинно «зрелой прозой», и речь в
них так или иначе идет как бы о кризисе зрелого возраста.
Но все-таки в еще большей степени это — об американском
секторе реальности, которую видит человек, у которого все
нормально, но не все хорошо, и еще наступил 21-й век. Словом, это
свежая проза.

«Сердце готово было разорваться — так близко, и вдруг так
далеко. Несправедливостью обдало его, будто в лицо пернул
слон».

Гаррисон — не только романист, но и поэт, автор, например, сборника
«Письма Есенину» (1973). В повести «Я забыл поехать в
Испанию» постоянно всплывает тема поэзии и ее современной
девальвации, хотя вдохновляющих событий и тем для поэта не стало
меньше. Проносятся былые легенды американской поэзии,
скандалисты, самоубийцы, новаторы. И можно догадаться, что это не у
возраста кризис, но у кризисов бывают разные возрасты. А
личную творческую и бытийную инфляцию, оказывается, можно
самостоятельно преодолеть. Гаррисону веришь, поскольку он не
настаивает, чтобы ему поверили, и не мечет никаких «понтов».
Напротив — это очень светлая литература, и очень правильный
подход. Наверное, у нас эту нишу с недавних пор занимает Е.
Гришковец, теперь выпустивший свой роман «Рубашка». Да,
человечность прежде всего.

«Змея сбрасывает кожу и не узнает себя. Природа сознания
такова, что можно сбросить сразу несколько кож. Когда это
происходит со мной, я дней дсять кропаю прозу или несколько
стихотворений, размышляю, после чего направляюсь к дерматологу,
который не пропишет мне ничего такого простого, как черная
мазь с сосновым дегтем. Ее посоветовала мне молодая женщина в
“Коконат гроув”, уколовшаяся о ядовитую рыбу и чуть не
потерявшая палец. Ей эту мазь дал на Сен-Бартельме французский
матрос, который обходился с ней “гнусно”. Что это означало,
бог знает. От европейцев мы, ксенофобы, привыкли ожидать
продолжительного анального секса. За пятой чашкой кофе я задремал
в кресле, поставив ноги на багаж».

Но еще важно и то, что Гаррисон предстает в переводе именно
Голышева. Виктор Петрович Голышев (как и Гаррисон, 1937 года
рождения) — переводчик, лауреат премий ИЛ (1990, 1993), Иллюминатор
(1997), Малый Букер (2001), Либерти (2003). Переводил
Уоррена, Фолкнера, Кизи, Макьюэна, Капоте, Буковски, Ислера,
Хэммета... Помните русское издание «Над кукушкиным гнездом»? Нет
ощущения переведенности, есть наличие живой и естественной
прозы. В издании московской «Радуги» тогда даже массивное и
проникающе-охватывающее предисловие А.Зверева не могло
заслонить превосходную работу переводчика. Ну а с Гаррисоном —
сразу, без предисловий.

«В общем, я сидел и пытался вспомнить фразу, с помощью
которой вызывают гостиничного посыльного, плюнул, сам снес вещи в
вестибюль: в голове у меня была пустота, заполненная
цветами. Я вспомнил что-то слышанное по Национальному обществнному
радио насчет создания “темных парков” — слабо освещенных
территорий, откуда люди смогут увидеть звезды, и о том, что
после землетрясения в Лос-Анджелесе многие люди, оставшиеся
без электричества, были смущены и встревожены Млечным Путем —
туманным звездным поясом, который я обожал в молодые годы,
но с тех пор редко видел. Важные бизнесмены топ-топали по
вестибюлю, возможно, с подтекающими задами. Двое из них жали
друг другу руки с непомерной энергией, сделавшей нашу страну
такой, какая она сегодня есть. Я был доволен, что мой
безъязыкий мозг не помешал мне расплатиться за стойкой, получить
указания от двух спорящих посыльных, у которых были разные
идеи насчет моего маршрута. Когда парковщик подогнал мою
арендованную машину, я обрадовался, что он не выключил мотор и мне
не придется снова искать зажигание. Автомобили будущего
станут заводиться, когда дернешь себя за конец и шепнешь:
“Поехали”».