Проза

ИЗ ПЕРЕПИСКИ С РЕДАКТОРОМ

Наум Брод: (...) Разве такое название — «НАУМ БРОД» — не провокация, не повод повозмущаться, позубоскалить или даже повосхищаться? За этой, вроде бы, претенциозностью возникает СИСТЕМА. Причем достаточно универсальная. Когда-то по поводу этой литературы Владимир Лапшин сказал, что это «талантливо, но тупиково». Во-первых, талантливое всегда отдает тупиковостью — только ЭТО, только ТАК, только у ЭТОГО. Во-вторых, лично мне кажется, что такой уровень правды — следующий, не может не привлечь внимание и следующих авторов.

Валерия Шишкина: Конечно же, «Наум Брод» — интересно, но не так уж эпатажно или провоцирующе. Есть элемент мистики в провокативности текста — нужна какая-то никому не известная критическая масса, чтобы спровоцировать отклик. То же и успех — часть его обусловлена чисто мистическими параметрами.
Н. Б.: (...) Эпатаж — важно, это даже обязательное условие любого искусства. Если не потрясёт, не встряхнёт — на фиг такое нужно?! Другое дело, чем потрясать. Бергер — одним, Сорокин — другим, а Брод? А Брод своей прозой заявляет: «Все, ребята, все предыдущее на этом фоне — ИГРА, ЛОЖЬ». Игра в литературу, в исповедальность, в художественное произведение. Ложь — потому что ВСЕ ЕСТЬ ВООБРАЖЕНИЕ АВТОРА, а вы, в лучшем случае, играете в это, потому что докопаться автору до того, «ЧТО ЕСТЬ МОЕ ВООБРАЖЕНИЕ», не просто. Все время хочется соскользнуть куда-то, пуститься галопом за... ИГРОЙ СОБСТВЕННОГО ВООБРАЖЕНИЯ. Автор пишет от чьего-то имени — на каком основании? Что он, залезал в мозги Раскольникова или Карениной? Это его собственные мозги. Вот пусть не врет теперь. В талантливой голове достаточно «картин», представляющих художественную ценность. Пусть их и «добывает».
Как это рискнул сделать «НАУМ БРОД».

В. Ш.: (...) у нас так работает архивация, что нужно будет два раза писать имя автора: Наум Брод и название текста «Наум Брод», «Наум Брод 2» и т. д. По поводу названий, обозначений. Не всё так однозначно. Я, помнится, не купила яблоки, т. к. не был указан сорт. Есть потребность в категоризации — почти физиологическая. Язык имеет большую власть над нами, и порой трудно понять, где мы его используем, а где он нас.
Н. Б.: В общем-то, читателю до фени, как названо. Во-первых, он сам для себя назовет по-своему, каким-то запомнившимся им признаком. Во-вторых, автору важно, чтобы в читающем сохранилось... ЧУВСТВО. Оно значительно долгосрочней, чем фактура. И к нему ХОЧЕТСЯ ВОЗВРАЩАТЬСЯ. Потому что, поданное таким образом, оно перестает быть чувством автора, а становится узнаваемым чувством читающего.
И совсем нескромное, тем более, что замечено не мной. Пока земля представлялась в форме чемодана, можно было что угодно и как угодно ее описывать. Но вот оказалось, что земля круглая. Можно, конечно, и теперь написать нечто гениальное по поводу чемоданной ручки (...), но Земля все равно круглая. И теперь уже назад к чемодану возврата нет.

Иногда, ни с того ни с сего, возникает.

Иду я по какому-то парку, причем, где он находится — понятия не
имею. Какие-то попытки вспомнить я предпринимал, но вялые:
похоже, что на окраине небольшого городка, то ли
южно-российского, то ли уже украинского, но сам городок в памяти совсем не
возникает, а только парк и то, как я подъехал к нему, причем
транспорт тоже неопределенный, какой-то городской, видимо.
Такой назойливый повтор в воображении: я вхожу в парк,
останавливаюсь, чтобы выяснить, где он, возвращаюсь к шоссе,
перехожу его к остановке, на которой сошел, и... стою один. Ни
людей, ни транспорта. Ни города, откуда приехал. И опять:
вхожу в парк, останавливаюсь, возвращаюсь — и так далее, как
бывает, когда вертится какая-то фраза из мелодии, а из какой —
Бог знает, хотя приятно дразнит знакомость. Иногда я даже
думаю, что мне все это приснилось, но все же что-то заставляет
верить, что нет, это было на самом деле.

Парк был, судя по всему, большой. Начинался он сразу от шоссе и как
далеко уходил вглубь, я так и не узнал (но это уже не
потому, что не помню). А вдоль шоссе парк сходил на нет аж за
горизонтом.

Деревьев в нем было намешано и хвойных, и лиственных, и какого-то
кустарника — я в этом плохо разбираюсь, даже и не мои это
слова: «хвойные»... «лиственные» — но в глубину парк
просматривался далеко — наверно, деревья были голые и были редко
посажены. Было это лет двадцать назад и могло быть связано с моими
поездками на попутных — летом, раза два — но сбивает одна
деталь: деревья скорее всего запомнились редкими и голыми,
потому что была осень, но осенью я не мог ездить на попутных.
Это могло быть позже, в одну из командировок, когда я уже
начал работать, но тогда из всей этой истории исчезает
ощущение несвязанности ни с чем, больше подходящее
для студента в каникулы, чем для командированного,
заскочившего в парк — так, в свободное время.

(Может быть все-таки так: на попутных я зарулил в какой-то
городишко, проскочил его и каким-то городским транспортом добрался до
парка. Мог даже вначале устроиться. Или даже пожил какое-то
короткое время — скажем, со вчерашнего вечера до середины
следующего дня, а потом поехал в парк.)

Парк определенно находился на окраине: место, где меня ссадил
городской транспорт, было безлюдным, хотя было совсем светло; а
когда я перешел дорогу, то увидел, как она сразу отклонилась
круто вправо и поползла между парком и полем далеко — а там
уж точно никаких домов не было видно.

Шел я по парку долго, пока не стемнело, но, я думаю, не из-за того,
что парк был большой, а, видимо, я тянул время до
определенного часа. Я шел то по аллее, то резал угол, все время чуть
отклоняясь влево — значит, откуда-то я знал, что надо
отклоняться влево, чтобы выйти к цели. В какой-то момент в просвете
между деревьями я заметил засохший фонтан, вернее, серую
чашу с низкими бортами — тогда я тоже отклонился влево, как
будто фонтан оговаривался с кем-то как ориентир.

(Еще одно свидетельство в пользу осени: под ногами шуршало, а аллеи
с трудом угадывались по едва наметившимся углублениям, точно
они были заросшими или завалены старыми листьями.)

Было тепло и тихо. Ближе к вечеру в воздухе стала собираться
свежесть, и он как бы чуть-чуть зазвучал, а до этого не было слышно
ни птиц, ни людей. Пока я шел, я не встретил ни одного
человека, только когда уже подходил к дому — я его уже различал
в просвете между деревьями: темное прямоугольное пятно с
двумя-тремя светящимися окнами — мне попалась навстречу шумная
компания: несколько парней примерно моего возраста и две
девицы. Они шли от дома вглубь парка и вышли на мою аллею или
то, что осталось от нее, метрах в двухстах передо мной. Тогда
я опять свернул влево, сойдя с аллеи, и оставил компанию,
как и фонтан, справа от себя. В какой-то момент мне
показалось, что одна из девиц — моя знакомая. Я плохо помнил ее лицо,
а было уже достаточно темно, можно было спутать. К тому же
девицы все время кокетливо поворачивались спиной к движению.

Причем я вначале пошел резать угол, а потом, задним числом, подумал,
что одна из девиц, возможно, та, к которой я шел в гости.
То есть я так стремительно струхнул, что сошел с аллеи на
всякий случай еще до того, как подумал о возможных последствиях
столкновения с компанией и о том, что одна из девиц моя
знакомая.

Но они были поглощены собой, и им предстоял такой долгий вечер, что
меня не заметили.

С бухающим сердцем я прошел вперед — настолько, чтобы дать им пройти
за моей спиной, но чтобы еще можно было бы разглядеть лица
— прошел вперед, обманывая себя, что ничего не случилось, но
все же в какой-то момент заставил себя остановиться и
поглядеть им вслед. (Хотя в ногах сохранялось бегство. Они
касались земли легко, на весу, и готовы были от малейшего
дуновения отлететь еще дальше.). Девицы опять пятились задом, но лиц
уже было не разглядеть, тем не менее я уже не сомневался,
что среди них нет моей знакомой, хотя я еще продолжал себе
врать, что, мол, не уверен в этом, и этим как бы оправдывал
то, что свернул с аллеи. Все-таки дальше я пошел пободрее: как
бы то ни было, я заставил себя остановиться и даже
вглядывался (как будто если бы это оказалась она, я
бы подошел. Хе!).

Итак: я стою один среди редких голых стволов, по левую руку темный
прямоугольник, размеры которого расползаются на глазах, с
двумя-тремя светящимися окнами (вот, кстати, засветились еще
несколько), а по правую руку — молодые люди, растворяющиеся в
темноте. (Вот теперь мне бы хотелось побыть с ними — когда я
не знаю их и когда они ушли.)

Темнеет быстро. Пока смотрю влево, еще что-то видно. А когда
поворачиваю голову вслед удаляющейся компании, уже откровенно
темно. Грубо, без романтических подкрасок.

Дом был из красного кирпича. Это я увижу только на следующий день, в
первой половине дня, до двух часов. День будет солнечный,
со свежим ветром; небо будет голубым, но в быстрых тучах, а
поверхность луж будет слегка рябить — день будет осенний, но
такой, когда еще приятно развешивать на улице стираное
белье.

Сзади дома были какие-то... то ли сараи, то ли подстанция, то ли
местная кочегарка, а вообще, кроме этого дома, никаких домов
больше не было. Он стоял, окруженный голыми деревьями (упорно
вторгаются осенние признаки), на сравнительно небольшой —
вырубленной, видимо — площадке. Ставя дом, строители особо не
утруждали себя, расчищая площадку — ровно столько, сколько
нужно для дома и подхода к нему. (А впрочем, я и не знаю,
сколько нужно. Даже странно, что я вдруг озаботился этим.)

Солнце завтра в первой половине дня будет светить на фронтальную
сторону, так что половина площадки перед домом будет светлой, а
половина, примыкающая к деревьям,— холодной и темной.
Оттуда дорожка, еще не сразу засыпанная листьями, поведет в
глубину парка. А может, приведет и вовсе в лес, потому что я так
и не понял тогда, искусственный это парк или часть
естественного леса, только слегка прирученного.

Завтра днем я увижу, что на фронтальной стороне несколько подъездов,
в один из которых я вошел вчера. Днем они окажутся
скособоченными, с низкими дверями, покрытыми буро-коричневой
краской, обязательно облупившейся; без ступенек, а сразу вровень с
землей начнется цемент пола и после согретой двери попадаешь
в тяжелый холод подъезда. Кстати, вечером этого контраста
не ощущаешь, а убожество подъезда не видно, так что даже
испытываешь маленькую радость, ныряя в подъезд с остуженной
улицы.

По-моему, дом был трехэтажным. Моя знакомая жила то ли на втором
этаже, то ли на третьем. Третий мне сейчас кажется совсем
лишним и малонаселенным; такое впечатление, что он даже немного
пошире первых двух, что, в общем-то, глупость, но он явно
почище и меньше заставлен барахлом (отчего и мог показаться
шире). А во втором этаже, похоже, было больше престижности, чем
в первом и третьем. Судя по тому, что я зачем-то
сопоставляю достоинства этажей, в жилье моей знакомой, вероятно, было
какое-то преимущество, завоеванное в бытовых боях. И,
наверное, она мне об этом говорила, но что конкретно, я не
запомнил.

(На третьем этаже никого не было, а половые доски аккуратно уходили
далеко в перспективу. Такую картину я мог, между прочим,
подсмотреть и у кого-то из современных художников.)

Да! В какой-то момент нашей встречи, уже в комнате, моя знакомая
что-то сказала о своем этаже, сдержанно торжествуя. При этом
глаза у нее сузились, и я на мгновение пожалел, что пришел
сюда. Во всяком случае, в это мгновение я узнал, что мы
абсолютно чужие люди. (Интересно было бы когда-нибудь узнать,
поняла ли это она.)

Дом и площадка перед ним, окруженная голыми деревьями, смотрелись
днем, как неожиданный островок, который не очень хотелось
покидать (я понимаю, что «островок» — не самое лучшее сравнение,
но, в общем-то, и не я виноват, что его так заездили), а
вот вечером такого ощущения не было, потому что все сливалось
в одном мрачном тоне: и небо, и дом, и площадка — кстати,
вся вытоптанная, без единой травинки аж до края, до подножия
первых деревьев; а раз она так вытоптана, значит, обжитая,
поэтому и притягивает днем... (Это я оправдался за
«островок».)

Переход от черной громады прямоугольника вечером к дому из красного
кирпича, освещенному солнцем первой половины дня, был
настолько резким и радостным (радость с прожилками ликования
беспричинного), что если бы вечер был совсем мрачным, даже если
бы случилось что-то ужасное, все равно это бы покрылось
солнечной половиной дня, пусть даже со свежим ветром, рябившим
лужи.

В подъезде лампочка не горела, но он освещался из левого коридора;
дверь в правый была прикрыта, но тоже не очень плотно,
оставляя полоску света. Моя знакомая жила не на первом этаже, но я
все равно толкнул дверь и заглянул. Коридор, как и левый,
был захламлен настолько, что для прохода оставалось совсем
мало места. Почему-то, в отличие от левого рукава, здесь
кипела жизнь. Ка-кие-то двери были распахнуты, взад-вперед
сновали женщины с кастрюлями и сковородками — вероятно, где-то
была общая кухня — и даже дети носились, что совсем
неоригинально. А в левом рукаве было спокойно, все двери закрыты,
аккуратно в унисон буркотали телевизоры. Один раз дверь, ближняя
ко мне, распахнулась, и вышел мужчина в майке, с ребенком на
руках...

(А я вспомнил: левый рукав был короче правого и, возможно, кухня
была одна на оба коридора, и пользовались ею по очереди.
Видимо, в тот раз вначале наелся левый коридор, и поэтому, когда я
заглянул, он умиротворенно буркотал: бур-бур-бур-бур-бур —
за плотными дверями, но сам коридор был пуст.)

Мужчина с ребенком распахнул дверь так, как будто решил вдруг
проветрить комнату или как будто я постучал. держась свободной
рукой за дверь, вмахнул себя в коридор, что-то еще договаривая,
не очень доброе. Меня он заметил не сразу, а когда заметил,
оборвал себя на полуслове и уставился на меня, замерев, как
маятник на мертвой точке. Я что-то пробормотал — кажется,
«извините» или «здрасте» — как будто меня застукали за чем-то
недозволенным, и сделал вид, что кого-то ищу, но
уже не нашел и сейчас исчезну, но отступить не успел:
мужчина с ребенком провалились обратно в комнату.
Получилось, что я смалодушничал мгновением раньше, чем исчезла
опасность. И второй раз. А мог бы записать — в этот раз — на свой
скудный счет пусть хоть маленькое, но торжество над собой.
Теперь же буду долго казниться и искусственно забывать об
этом. Такое со мной уже случалось.

(Да, из первого рукава все время несло пареным — то ли кто-то
увлекся стиркой, хотя запаха мыла не осталось, то ли там что-то
долго варилось, но тоже без запаха.)

Второй этаж.

Зато на второй этаж я взбежал легко и бесстрашно. Это и был один из
способов избавиться от саднящего чувства:
взбежать. Хотя я и знал, что оторваться от страха мне удастся
только на короткое время, пока преодолеваю два лестничных
марша, но уже перед дверью, за которой живет моя знакомая, он
снова увяжется за мной. Потому что еще до того, как я войду
в комнату, до того, как протяну руку к звонку, до того, как
уляжется дыхание, я мысленно обязательно забегу в
незнакомую ситуацию, что меня ждет там? А я не из авантюристов. Я
авантюрист только в воображении и еще какой-нибудь год-два
назад так расписал бы эту историю. А теперь вот осторожничаю с
каждой деталью, чтобы как можно точнее воспроизвести, что же
такое был Я ТОГДА, в том доме из красного кирпича, о котором
даже не могу сказать, где он находится.

Или находился....

На следующий день я выйду один. Метрах в трех от подъезда я увижу
темную лужу с отражением солнца, в ней так же будет отражаться
и верхняя половина дома, и небо с бегущими тучами — я это
зацеплю случайным взглядом, но это будет храниться во мне,
пока не закончится площадка, и я не войду в парк. На площадке
и возле дома будут какие-то люди, но немного, человека
два-три, и так разбросаны друг от друга и от меня, что ни лиц, ни
одежды я теперь воспроизвести не могу — я их просто не в
состоянии поточнее разглядеть. Одна фигура прилепилась к стене
дома, и я вижу только пятно, контурами повторяющее сидящее
тело — вероятно, кто-то тогда грелся на солнце. Вторая
фигура больше похожа на женскую — еще вполне крепкая старуха в
глубине площадки, на ее теневой стороне. И еще кто-то
прошмыгнул за угол дома, но уже за моей спиной — скорее всего,
ребенок, пробежал вдоль солнечной стены и завернул к торцу, а
там, представляю, уже холодно.

Я выйду из дома один, но так, как будто кто-то должен будет выйти
следом за мной. Это, разумеется, может быть только моя
знакомая. Правда, у нее мог оказаться в гостях еще кто-то, или я
мог сойтись с кем-нибудь из жильцов дома — например, с тем
мужчиной в майке, но у моей знакомой никого не было, и я ни с
кем больше не знакомился.

Я медленно пересеку площадку, войду в парк, потопчусь среди первых
редких деревьев, даже повернусь в сторону подъезда. Из
какого-то давно распахнутого окна до меня донесутся голоса, и
звякнет посуда, но дверь в подъезд останется закрытой. Тогда я
медленно направлюсь к фонтану. Он окажется совсем недалеко от
дома.

Потом, спустя какое-то время — часа три, что, прямо скажем,
многовато — неизвестно, что я мог делать эти три часа, вряд ли
только ждал — я выйду к шоссе. Будет уже около
двух, погода совсем разгуляется. На шоссе будет пустынно, но
вдали очень скоро должен будет показаться транспорт, который
увезет меня обратно в город.

И я с удовольствием сяду на обочине на сухую траву — ждать.

Вот и все.

При этом я ни разу не переступаю порога комнаты. Вернее, так. Я мог
бы достаточно подробно описать комнату: посредине стол,
железная кровать вдоль правой стены, какие-то тумбочки около
окна, покрытые белыми салфетками с вышивкой, стены завешаны
фотографиями (буфета не вижу), в одном из углов — шкаф, ну и
так далее. Но это будет вовсе не та комната.
Это будет комната вообще, комната-образ,
возможно даже и точный. И, возможно, даже уместный. Тогда и у
моей знакомой начинают проступать лицо и прочие конкретности
— например, развитые икры и плотный тяжелый зад; тогда
возникает даже мое лицо, где-то я сижу — не на кровати и не за
столом, а на пути туда и туда; тогда даже появляется
проигрыватель — какой-то темный ящик справа от меня, вероятнее
всего, проигрыватель; тогда начинают звучать слова и начинаются
какие-то отношения.

Все это правдоподобно, но сегодня неправда. Всего этого я сегодня не
вижу, хотя, напрягши воображение, могу увидеть. Для этого и
опыта хватит, и воображением Бог не обделил. И даже смогу
что-то почувствовать, но это уже будет
симуляция чувств. Правда, пойму я это, как это обычно бывает,
спустя какое-то время. Тогда я обнаружу неизвестно откуда
появившийся стыд. Самую малость, на донышке. «Ба! Откуда?!»

Вот «оттуда»...

И комната остается такой: время от времени она возникает без
каких-либо отличительных подробностей, как бы вся покрытая... белой
масляной краской. Из всего, что я увидел: парк с редкими
деревьями, площадка перед домом, дом из красного кирпича,
холодный подъезд и так далее, комната — самое неживое. Несмотря
на то, что она возникает всегда вместе с
хозяйкой, моей знакомой — та перемещается от стола к чему-то,
стоящему у стены за спинкой кровати по левую руку от меня,
много раз туда и обратно, так что это похоже на глажку белья
(что, кстати, более правдоподобно из всего, что я мог бы
написать о наших отношениях). Рядом со всеми
этими картинками — в объеме, в цвете, наполненными свежим
воздухом — комната плоская, как тиснение на картоне, и к тому
же покрыта белилами.

(Чтобы можно было представить: среди обычного черного шрифта вдруг
оказывается слово «комната», выведенное белой масляной
краской.)

Она возникает как перебивка, и не один раз, но я не воспользовался
перебивкой не потому, что она плохо соседствовала бы с
остальным описанием, и не потому, что она едва проступает из-под
белил. В конце концов, можно было бы согласиться и с
белилами, и с тем, что комната плоская. Но в перебивках уж очень
явно обнаруживает себя форма, а это похоже на
те случаи, когда человек в разговоре с кем-то украдкой
поглядывает на себя в зеркало. Сказал что-то умное, глянул —
перебивка.

А вообще я не такой уж новатор и не такой идиот, чтобы полностью
отрицать форму. Отрицать форму — все равно,
что отрицать необходимость тела быть таким, каким его придумал
Создатель.