Проза

Начало

Продолжение

14.

Сколько радости у меня было, когда я впервые подсоединился к e-mail,
и на экране вдруг высветилось «Здравствуйте, Наум БРОД!». Я
аж заметался: кто это меня так приветствует? В наборе букв
и то, как они выделялись на фоне остальной информации, было
что-то похожее, на резко протянутую руку своего парня.
Оказалось, провайдер сообщал о благополучном подсоединении и
разных удовольствиях связи, которые мне теперь обеспечены.

В основном мой «ящик» забивается СПАМом, как правило, с бесполезной
для меня информацией. Но я все равно заглядываю в нее: якобы
формирую представление о рынке. Вдруг что-нибудь выужу для
себя. Оправляю пресс-релиз на свои театральные проекты, но
пока никто не отозвался. «Наумчик, – стонет Даня по этому
поводу, – я тебе сто раз говорил: это СПАМ, автомэтик мессидж.
Автомэтик! Твои предложения никто читать не будет. Их сразу
выбрасывают в корзину». Я верю, но не понимаю, почему, и
продолжаю одностороннее общение. Чем черт не шутит. Когда так
упорно и тупо удача не идет, ничего не остается, как
противопоставить ей такое же тупое упорство.

Последние месяца два к СПАМу добавились материалы правозащитников.
Правозащитники возникли в моей жизни вот как. Я попал на одну
из пресс-конференций, которую они устраивали. Случайно –
подвозил знакомую даму, тоже правозащитницу, и из любопытства
зашел. Стыдно сказать, это была практически первая в моей
жизни пресс-конференция. Повод для нее был какой-то серьезный,
у правозащитников в нашей стране всегда хватает серьезных
поводов собираться и тревожиться, но если быть честным до
конца, меня не это привело. Когда мне предложили зайти, у меня
мелькнула мысль, что среди большого количества журналистов
наверняка найдется такой, кто поинтересуется: а это кто? И
тут моя спутница всем меня и представит. «Ка-ак? Вы не знаете,
кто такой Брод?». И понеслось… Так что если бы там
обсуждали проблему выеденного яйца, я бы тоже пошел.

Журналистов в небольшом зале оказалось всего трое (одна пришла почти
в конце). В президиуме сидели главные правозащитники, общим
числом, превышающим сидящих в зале.

После недолгого обсуждения и осуждения какой-то очередной хамской
выходки ксенофобов, я был представлен ведущему конференции,
молодому парню, с постоянной улыбкой на лице, но такой, как
будто моя знакомая обещала ему приготовить меня на ужин. Мы о
чем-то беседовали, не зная, как разойтись, пока я не
догадался сунуть ему свою визитку, он мне – свою. Когда на
следующий день мой e-mail был завален материалами о правозащитном
движении по всей стране, я не очень удивился: выражение лица
парня предполагало такую неотвратимость. У меня к
правозащитному движению есть определенное отношение, я еще вернусь к
этой теме. Вначале я решил, что меня приобщили к какой-то его
избранной части, я был уверен, что материалы доступны не
всем, и с привычной для себя обстоятельностью принялся их
изучать. Оказалось, что все это можно прочитать в любой
периодике, не говоря уж про Интернет. Я осторожно намекнул в ответном
письме, что мог быть в чем-то полезным движению, напомнил,
что я писатель, драматург. При случае, могу и в репу дать,
если что. Мало ли. Защищаться, так защищаться. Мне никто не
ответил. Ящик продолжал заполняться с прежней яростью, иногда
по два раза в день. Я стал просто выбрасывать материалы в
корзину, не читая.

Я и на этот раз собирался поступить так же, но вдруг среди СПАМа и
материалов правозащитников увидел mеssage адресованный
конкретно мне От Славика СМИ, моего однокурсника Из Риги. С
родины, ёхайды! (латышская интерпретация «ёлок-палок»)

«Садясь за юбилейный стол, гони врага – холестерол. Избавившись от
вредных бляшек, мы на столетье нашем спляшем. Поздравляю. И
всех твоих поздравляю. Будь здоров. Не забывай своих
однокашников. Их у тебя становится все меньше. Но остаются самые
крепкие и надежные. Собираюсь в Москву. Сообщу отдельно. Хочу в
Москву! Славик».

С тех пор как я переехал в Москву, Славик – пожалуй, единственный из
рижан, с которым мы поддерживаем более не менее постоянные
отношения. В Риге я останавливаюсь у него, в Москве – он у
меня. Славик не забывает поздравить меня и мою семью со всеми
праздниками, мой день рождения – само собой. Это будит во
мне комплекс вины за то, что мне не свойственно такое
внимание к моим друзьям. Время от времени он информирует меня о
театральных событиях в Риге и даже в Москве, что дает еще один
повод для упрека в мой адрес: я, профессионал, значительно
меньше осведомлен относительно того, что делается в моей
профессии.

В институте мы со Славиком не дружили. Он был сыном дворничихи и жил
в подвале на территории какого-то завода, а я был сыном
отставного офицера и жил в четырехкомнатной квартире. Так что
налицо было социальное расслоение. Почти революционная
ситуация. Я по его классификации относился к обеспеченным, а он –
нет. Всякий раз, когда он заводил разговор на эту больную
тему, его губы вытягивались в тонкую линию, а я готовился к
тому, что он сейчас врежет мне. Требование социальной
справедливости как правило рождает такое желание. Параметры, по
которым он разводил людей на обеспеченных и не обеспеченных,
были довольно невнятными. Когда я поступил в институт, у меня
был один единственный костюм, пепитовый, первый в жизни. Отец
уже был на пенсии, мать не работала. Перебивались с трудом.
У Славика пиджака не было, но были две курточки, чего не
было у меня. Еще один однокурсник, с которым я дружил, и
которого Славик занес в обеспеченные, был сыном сапожника.
Насколько я знаю, тогда сапожники подворовывали кожу и особенно не
бедствовали, но эта семья жила в такой коммуналке, что
гостей в туалет надо было провожать: во-первых, он был на
лестничной площадке и на нем висел амбарный замок от посторонних;
во-вторых, надо было проинструктировать гостя, чтобы он не
рухнул в канализацию; в-третьих, на всякий случай – отбить от
невменяемого соседа, который по дороге туда мог и порезать.
Все это склоняет меня к мысли, что причина классового
антагонизма кроется не только в социальном неравенстве, но и в
разной степени развитым чувством юмора.

После института я тоже особо не общался со Славиком. Так, случайно,
при встречах на улице. В его недоверчивом взгляде слишком
откровенно читалось обещание «выйти в люди»; это таило угрозу
окружающим. И вдруг Славик сделал такое, за что мы все
зауважали его. Славика бросила жена и он потащил воспитание дочки
на себе. Лишив нас, побросавших своих первых жен с детьми,
права каких-либо комментариев по поводу его образа жизни. У
него был еще один повод доказать свою незаурядность: ему
вырезали опухоль на спине. Я бы давно скончался, только узнав
диагноз. Ну, или извел бы своих близких так, что они бы сами
слегли. Мы уже молча приговорили его. А он после операции
стал качать спину штангой.

Когда я переехал в Москву, он разыскал меня. Стал звонить,
приезжать. Я радовался земляку, но общения с ним мне хватало не
надолго – трудно было выносить его правильности, которых он
нахватался за годы, пока выходил люди. Например, есть надо долго
и не спеша. Завтракает он так: вначале чай с «коровкой»,
потом салат, потом каша, потом чай с «коровкой», вторая каша,
сосиски; все это время на конфорке на малом огне кипит вода в
джазве, чтобы завершить завтрак чаем в «коровкой». Это
может продолжаться часа два. Дома, в гостях – неважно.

Славик живет на первом этаже, из окна видно озеро – пройти метров
сто. Купайся – не хочу. Зимой – каток. Красота! Каждый раз он
ошарашивает меня своими рассказами об истязании тела: бег,
штанга, велосипед, плаванье. Давление 117 на 76. Странное
давление. Оно такое же кривоватое, как и он сам со всеми своими
причудами. Мне так и хочется подправить его, округлить: сто
двадцать на восемьдесят.

Утром – после гимнастики сидит в Интернете, общается с миром.
Вечером – кафе, театры. Не пропускает ни одной гастроли.

Иногда у меня появляются мысли все бросить, вернуться в Ригу, купить
квартиру, тоже на первом этаже, рядом с озером, и доживать
в таком же идеальном режиме.

Славик молодо выглядит, любит прифрантиться, но в его квартире все
очень старое (кроме телевизора и компьютера), это накладывает
отпечаток на облик самого Славика. Рядом с ним как будто
погружаешься в пространство всеми забытого, неухоженного
старичка. Ко всему, – его мелочность. Когда в Риге ввели плату за
телефонные разговоры, Славик стоял за моей спиной и
записывал, сколько я разговариваю. Сдачу давал мне копейка в
копейку. Я даже дал себе слово: больше к Славику ни ногой!. Потом
он приехал ко мне и стал накручивать разговоры со своей
дочкой в Германии. Я не удержался, спросил: «Славик, Латвия от
Германии в два раза ближе, чем Москва. Зачем ехать сюда,
чтобы связываться с удаленным объектом?». – «Я – пару минут, –
только и ответил Славик, не прерывая связи с немецкими
родственниками» – «Ладно, ладно, звони. Мне просто интересна
логика».

Вот так всегда: в мыслях накипит возмущение, накипит, и, вроде бы,
справедливое, но стоит его выплеснуть наружу, как становится
стыдно. Продолжаем дружить дальше.

Сейчас у него приличная пенсия, но время от времени он все равно
устраивается на работу, откуда его по неизвестным мне причинам,
обязательно со скандалом увольняют. Славик постоянно с
кем-то судиться. Что удивительно – даже выигрывает. Это как-то
заставляет меня быть осторожным в оценке Славика.

Кстати, почему-то все называют его именно так – Славик, даже сейчас.
Молодым девочкам он представляется Чеславом – ему кажется,
что с иностранной транскрипцией у него больше шансов
завоевать расположение и при этом меньше потратиться. На мой взгляд
Чеслав еще смешнее и нелепей, чем Славик. Даже пытался
как-то его переубедить в этом. Но он понес какую-то ахинею и так
серьезно, что я отстал.

От послания Славика на душе потеплело. Я подумал: может, в июле
поехать все-таки в Ригу? Навещу всех. Увиделась лавочка в парке
рядом с нашим домом, на которой я часто заставал отца
последнее время с газетой в руках; увидел себя в этом же парке, но
несколько раньше, когда отец еще был полон сил, и
неизвестно где пропадал до глубокой ночи, а я сюда сбегал после
бесплодных высиживаний дома над своими первыми сюжетами, не
выдерживал. Давно собираюсь пожить на Взморье, беззаботно, как в
юности: целый день валяться на пляже, танцульки по вечерам,
посиделки на свежем воздухе за бутылкой и пустопорожним
трепом. Малая родина часто является мне такими картинками –
беззвучными, статичными, но со многими четкими деталями, и обо
всех хочется написать, ни одной не упустить, чтобы как можно
дольше не расставаться с ними, потому что они все родные.

Позвоню-ка я Славику, решил я. Сам Славик не звонит. Вернее, звонит
и не успевает отзвучать его «Привет!», как он произносит
«Перезвони мне» и кладет трубку. Я перезваниваю. Хотя при этом
думаю: что от него ко мне, что от меня к нему – трата
примерна та же. А возможности у него не меньше. Последнее время у
нас в семье введен режим экономии, время от времени я сам к
этому призываю Анжелу. «Поменьше звони, будет тебе экономия,
– парирует Анжела. Как всякая нормальная женщина она
экономить не любит (За что и понравилась мне).. – Вы же с Даней не
станете есть то, что я вам предлагаю: гречка, например. Или
макароны. В прошлом месяце за телефон я заплатила шестьсот
рублей. Кому ты звонишь, хотела бы знать?».

Хороший вопрос. Я своих абонентов себе придумываю. Сидишь неделями в
тишине, – месяцами! – время идет, нигде ничего не делается.
Вроде уже смирился с таким положением и вдруг накатывает на
меня истерия деятельности, начинаю вызванивать каких-то
давних партнеров, с которыми вел переговоры – по спектаклю, по
пьесам. С издателями, мать их! Ищу новых. Поторкаюсь,
поторкаюсь, всплеск спадает, все опять затихает.

Но сегодня обет экономии можно нарушить. В такой день я могу себе
позволить и бОльшую роскошь.

Итак, набираю Славика.

– Славик, привет.

– О, привет! – разговор он начинает так, как будто поплевывает в
ладони перед предстоящей работой. – Рад слышать твой бодрый
голос. Послание мое получил?

– Отличное послание. Я подумал: никак наш Славик решил на старости
лет поменять профессию.

– Нет, Наум. Менять ничего не буду. Уже гуляешь?

– Пока нет.

– Где будешь?

– Не решил.

– У тебя что, не сегодня?

– Завтра.

– Завтра? Постой! Ох, балда я такая! Я же думал, что у тебя сегодня.
Ну как же, как же… Конечно. Где празднуешь? В каком-нибудь
театре?

– Славик, о чем ты говоришь! Какой театр станет праздновать мой день
рождения?

– Все твои коллеги празднуют в театрах. У нас тут четыре российских
канала, так что следим, в курсе. Что-то я недавно видел,
чей-то юбилей. Не помню. А, у твоего приятеля Александра ГЕ был
юбилей, еще осенью. Кажется, тоже в театре отмечали.
Небольшая аудитория. Я все всматривался, думал тебя увидеть.

– Меня не было.

– Скучно было, не жалей. Хрен с ними. Зато тебя помнят твои друзья
из родного города. Это важнее. Я вот решил тоже отметить твой
юбилей. Купил «белый аист», твой любимый коньяк, выпью
сегодня вечером в приятном обществе. Не отменять же.

– Женщина?

– Если так можно сказать. Молодая девушка. Студентка филфака. Она
помогала мне сочинять. Так что передам ей оценку мэтра.

– Молодец! Это оценка тебе за девушку.

– Дак… Ничего особенного. Десять лат и – ты тоже будешь молодец,
пожалуйста. Как там подруга Анжелы?

– Какая?

– Не знаю. Ты говорил, какая-то разводится с мужем.

– Разошлась уже. Можешь заняться.

– Как она вообще?

– В смысле?

– Ну, вообще… параметры. Возраст.

– Параметры не знаю. Увидишь – измеришь. Вообще ничего. Нормальная
девка. Гарантирую. Все при ней.

– Молодая?

– Славик, для нас теперь почти все – молодые. Лет сорок с лишним.

– Жениться хочу-у-у! – заорал вдруг Славик и рассмеялся. На самом
деле ему не так смешно. С женами ему не везло. От первой сам
ушел, вторая бросила с дочкой. Последние лет двадцать Славик
хочет жениться, желательно на москвичке. Таскает
эпизодически к себе молоденьких – то ли профессиональных шлюшек, то ли
подрабатывающих студенток. Правда, относится к ним прилично:
подкармливает, подарки делает, справляется о делах. В
какой-то степени так разгоняет тоску по семье.

– Приезжай – познакомим, – сказал я и тут же пожалел о своем порыве.
Общение с однокурсником в воображении коротко, поэтому
желанно; общение в реальности обременительно. Приезжая в Москву,
Славик переносит к нам свой командный пункт: со своими
оригинальными завтраками, чаепитием, международными звонками,
делами, встречами, культпоходами.

– Неплохая идея. С удовольствием. Но в данный момент не могу. У меня
суд назначен на конец июня. Надо готовиться.

– Опять суд?

– Я тебе говорил?

– О каком-то говорил. В прошлом году у тебя уже был какой-то суд.

– А, нет. Это другой. Да-а, опять, опять, Наум. Оставлять такое
нельзя. Я сделал им экономический расчет… – Сейчас Славик будет
вводить в тонкости нового дела. Помня о моем инженерном
прошлом, он ждет от меня понимания и поддержки. – Они разорвали
со мной договор, и суд взял их сторону. Но я подал
апелляцию. Теперь нас будет рассматривать город.

– Славик, если люди не хотят иметь с тобой дело… Может, не стоит с
ними сутяжничать?

– Дело принципа. Я пенсионер, мне так и так делать нечего. А моему
ответчику до пенсии еще о-го-го. – Славик рассмеялся, но не
очень радостно. Он вообще не смеется «от души» – в его смехе
всегда присутствует какая-то примесь: то ли думанья, то ли
угрозы, то ли сомнения «стоило ли смеяться». – Так что еще
неизвестно, в чьих интересах больше судиться

– Странный интерес, – не удержался я.

– Наум, я разберусь, не волнуйся. Ты же не в курсе нюансов. –
Радушие в голосе резко сменилось на отчужденность, и так же быстро
вернулось радушие. – Лучше приезжай ты. Будешь за меня в
зале суда болеть. А то я один да один. Вызов я тебе сделаю.
Теперь это просто: я даю заяву, на следующий день ты приходишь
в консульство, называешь номер моей заявы. Соберемся.
Отпразднуем.

– Есть, кому собираться?

– Немного, но есть. Вовка СО умер.

– Да? Не знал. – Вовка СО наш однокурсник. Я отметил, что обошелся
без принятых в таких случаях восклицаний: «Да ты что-о?!» Или
«Как это – умер?». Прислушался к себе: тронуло ли меня
сообщение Славика. Не тронуло, а нагонять фальшивую эмоцию не
хотелось. Умер и умер. Жаль, конечно, хороший был парень,
безобидный, но так жалеешь всякий уход. Он мог уйти и тридцать
лет назад – мы с ним за это время ни разу не встречались. Мы
и в институте не очень общались. Я прикинул ситуацию
наоборот: Славик звонит ему: «Слушай, а ты знаешь, Наум умер». Тоже
никто не станет рвать на себе волосы.

СЛАВИК. Уже месяца два. У него ведь тоже был юбилей, полгода назад.
Я ему звонил, он уже был в больнице. Сказал, как
выздоровеет, обязательно всех соберет. Вот, собрал. На кладбище почти
никого не было.

– Ну… что ты хочешь, – не удержался я от глубокомыслия.

– Тоже верно, – поддержал Славик.

Мы оба замолчали. Мне показалось, что Славик всхлипнул. Нет, похоже,
пьет чай. Ну да, время завтрака, значит сейчас Славик
должен пить чай с конфетой «коровка».

– Пьешь чай?

– Обязательно. Чай – напиток здоровья. Зря не ценишь. А у тебя как
со здоровьем?

Секунду помешкал – пожаловаться, не пожаловаться на подозрения на
инфаркт; если пожалуюсь да так, что сам начну верить в
надвигающуюся трагедию, можно будет ее отогнать.

– Нормально.

– Спектакль идет?

– (Не сразу) Идет.

– Это здорово. Значит, пока все нормально?

– (Не сразу) Нормально.

– Отлично.

– Нормально – не всегда отлично.

– По родине не соскучился?

– Соскучился.

– Тем более надо приехать, развеяться.

– Сейчас не очень подходящее время.

– Дела?

– Ну… разное.

– Или нет денег?

– С этим тоже не очень.

– Деньги – ерунда. Много не надо. За жилье тебе не платить, будешь у
меня. Комната для тебя всегда есть. А так, на пожрать…
Будешь есть мою кашу с изюмом. (Смешок) С изюмом очень
питательно.

– Спасибо.

– Салаты. Ты всегда нос ворочаешь, а взял бы, попробовал один раз.
Тебе все колбаса, ветчина. Вредные продукты. Нам уже надо
считаться с потребностями организма.

– Надо.

– Двигаться больше. Я уже вовсю купаюсь в озере, с начала мая. Вода
еще холодная – бррр! – но ничего, отлично! Тебе тоже
советую.

– Хорошо.

– Приедешь?

– Не знаю. Если родина позовет.

В последний свой приезд в Ригу я сказал Славику, что «в Ригу
незваным гостем больше не приеду». С тех пор, как уехал в Москву, я
все жду: чего-то добьюсь вдали от родины, слава обо мне
долетит до нее, я приеду… встречи земляков… желанный сын… не
народа, потому что непонятно, какого – родины-матери, разные
заманчивые предложения. В принципе, ничего особенного в таком
ожидании нет, нормальное для творческого человека. Но, увы,
– ничего такого пока не случилось. Приезжаешь, болтаешься,
как говно в проруби – с одним встретишься, с другим. Водки
попьешь. Промежутки наездов все удлиняются, чтобы успела
забыться предыдущая информация. Потому что ничего нового в своем
положении я не привожу. А хочется. Хочется порадовать
земляков. Когда ты не заметен в Москве, твоя незаметность тонет в
ее огромности; когда не заметен в маленькой Риге, в городе,
где ты родился и из шестидесяти пяти лет прожил большую
половину… Согласитесь, неприятно. «Чем тебе родина не угодила?
Про родину так нельзя» – спросил Славик. Для него родина –
понятие святое. Вне оценок, тем более каких-то претензий. Тем
более, со стороны его однокурсника, хрен знает, что из себя
мнящего. Родина – это что-то там, в эмпиреях, над нами. То,
что вне обсуждения. Я сказал: Славик, я человек публичной
профессии, мне нужны постоянные подтверждения
востребованности, нужности. Тем более мне хочется этого у себя на родине.
Здесь мои друзья, однокурсники. И вообще.. А если я здесь не
нужен, что я буду себя предлагать, навязывать? «Да, –
произнес Славик, и я уже готов был удивиться тому, что он
согласился со мной; но оказалось, что для разгона, чтобы побольнее
ударить. – В Москве ты тоже не шибко нужен. Однако живешь и
даже доволен. Гордыня все это». Я стал заводиться. Сказал,
что это не гордыня, а уязвленное самолюбие, нормальное чувство
для нормального человека. Поехал человек на отхожий
промысел за заработком, а вернулся в семью пустым. Не хорошо. Семья
простит, в дом пустит, а кошки на душе у человека скребут.
«Видимо, самому тебе это не знакомо, – бросал я Славику; уже
не сдерживался, – поэтому ты и судишься со всеми, кто тебя
выставляет за дверь». Мы тогда очень поссорились. Я даже не
дожил у него до отъезда. Съехал в гостиницу. Но Славик нашел
меня.

– Что значит «позовет»? Приезжай и все.

– Славик, мы ведь с тобой уже выясняли это.

– Не знаю, не знаю. Ты у нас писатель, тебе лучше знать. Мне
кажется, все это пустое. Усмири гордыню, давно тебе советую. И всё
у тебя образуется.

– Славик, я не разбираюсь в твоих нюансах, ты – не очень в моих. – Я
уже пожалел, что позвонил ему. В канун и без того невеселых
итогов мне еще не хватало упреков однокурсника. – У меня
свои притязания, у тебя свои. Ты выбрал свое говно, я свое.

– Горды-ыня, гордыня, – почти пропел Славик и тут же рассмеялся,
чтобы на сей раз не доводить до взрыва. – Не злись. Это плохо
действует на кислотно-щелочной баланс. Береги себя. А вечером
я все равно за тебя выпью. И завтра выпью.

Чулан, где хранятся сумки, чемоданы, примыкает к Данькиной комнате,
надо через нее проходить. Ребенок спал, свернувшись
калачиком. Он у нас сова. Я считаю, что так можно все проспать.
Анжела становится на его защиту: «Ты у нас такой, а он такой.
Все люди разные. И не приставай к нему. Он лег спать почти под
утро». Лег спать под утро – не аргумент. Не ложись по утро,
если утром не можешь встать как огурчик. Мне нравится,
когда в постели нежиться женщина. А в сыне мне хочется видеть
мужчину. «Что же ты из него не делал мужчину?» – резонно
возражает Анжела.

Я достал спортивную сумку – которая полегче, чтобы не перегружать
сознание серьезностью своего отъезда, – вернулся в комнату.

– Дань!

Он приоткрыл один глаз: зачем позвал?

– Время – почти вечер.

Он скосил проснувшийся глаз на будильник.

– И что?

– Ничего. Может, хватит дрыхнуть?

– А что такое?

– Ничего. Пора вставать.

– Наумчик! – простонал Данька, поворачиваясь на бок.

– Даня, черт возьми! – Я еще не знаю, куда развивать свое
возмущение. – Как прошел твой концерт? – Вчера у него был концерт.

– Нормально.

– А подробней?

Данька на секунду сосредотачивается, как будто в уме перебирает подробности.

– Нормально.

– И все?

Мое положение становится уже нелепым.

– А что ты хочешь услышать?

Тут я не сдерживаюсь.

– Ни хера. Все! Что б я еще раз к тебе подошел! Чтоб я хоть раз
поинтересовался твоими делами! Запомни: сам будешь искать моего
участия – хрен тебе! Понял?

Я резко разворачиваюсь и иду… не знаю еще, куда я пойду. Вхожу в
комнату, одеваюсь. В дверях появился зевающий Данька. Я делаю
вид, что не собираюсь общаться с ним.

ДАНЯ. Наумчик, ты что? Я не знаю, что тебе еще добавить. Ты мне
задаешь такие вопросы.

– Какие такие? Какие такие особенные вопросы я тебе задаю?

Я вспоминаю, как сам вел себя с отцом. Во многом так же, в чем-то –
хуже. Данька мягче. Это одновременно радует и беспокоит:
сможет ли постоять за себя, если что…

Как профессиональный мастер диалога, я резко меняю тактику и
неожиданно спокойным тоном говорю:

– Хватит.

Это подействовало. В тоне Даньки появились обиженные нотки
вперемежку с искренним недоумение: из-за чего сыр-бор.

– Наумчик, что «хватит»? Почему «хватит»?

Я еще не знаю, что именно «хватит», поэтому многозначительно повторяю:

– Хватит. Всё. Действительно, надоело.

– Ну, надоело и надоело, – заканчивает партию Данька и уходит, явно
выиграв ее.

(Продолжение следует)