Проза

Начало

Окончание

29.

Володе дверь открыл я.

Он пришел с улицы: клочки небритости, угол рубахи вылез из ширинки,
один ботинок полностью расшнурован. На животе – старый
портфель, подвешенный на веревке за шею.

Первое впечатление, которое производит Володя – бомж, второе – не в
себе: затрудненная речь, шаркающая походка. Но это не только
мое впечатление. Я это знаю, потому что все, кто с ним
знаком, спешат им поделиться с остальными общими знакомыми. Как
будто при всех очевидных для обывателей, вроде меня,
признаках слабоумия нас берет сомнение, насколько Володя
соответствует нашему диагнозу. Пообщаться с ним – вполне нормальный
человек. С высшим образованием, между прочим, медицинским.
Говорят, был неплохим врачом. Правда, двадцать лет, что я его
знаю, работал на «скорой». До пенсии. Профессия героическая,
но, насколько я понимаю, в какой-то степени это аттестует
представителя этой профессии. Считается, работа на «скорой» –
хорошая школа, но не для пенсионера же.

Сейчас Володя не практикует, только массаж и приторговывает
чудодейственными кремами. С нас он берет мало, по-соседски. Мне это
совершенно не понятно – работа есть работа, но я помалкиваю:
должны же быть хоть какие-то преференции и с моей
натруженной жизни.

– Привет, Наумчик! – Володя всегда так искренне дружелюбен, что
почти полностью нейтрализуется чувство брезгливости, которое он
вызывает своим внешним видом.

– Володь, ты так себе морду расквасишь. И потеряешь туфель. Или у
тебя ботинки? – Обувь у него непонятной модели.

– Не потеряю. Лень наклонятся. Все равно сейчас дома одену тапочки.
– Володя своим портфелем теснит меня к квартире. – Ну, как
жизнь молодая?

Последний вопрос Володя задает двадцать лет. Представьте: двадцать
лет вам в спину задают один и тот же идиотский вопрос. Иногда
несколько дней подряд – когда у Анжелы очередные сеансы
массажа. Что вы будете делать? Если у меня нормальное
настроение, я отделываюсь таким же не очень умным ответом: «Как
молодая», на что получаю заключительную реплику «Ну тогда
отлично». Если по каким-то причинам желания общаться с Володей нет,
я отмалчиваюсь, а Володю, как эстафетную палочку, принимает
Анжела и они уходят в свои дела.

Сегодня я почувствовал что-то похожее на предвкушение приятного
общения, поэтому ответил:

– Нормально, Володя. Более чем нормально. У меня все нормально.

– Ну… тогда отлично.

Из ванной комнаты вышла Анжела.

– Володя! Я думала, ты уже не придешь. Мы во сколько договаривались?

– Привет, Анжелочка. – Володя прильнул всем телом к Анжеле. Я стою
рядом. Что делать в таких случаях, никогда не знаю.
Продолжать смотреть – неудобно. Даже неприятно. . Отводить взгляд –
намекать на определенное качество подобных вольностей. А
Володя еще так оттопыривает зад, что хочешь не хочешь, подумаешь
об этом. Сам я, между прочим, с чужими женщинами себя не
ограничиваю и не очень забочусь о реакции их мужчин. Анжела
вынуждена отклонить голову. Обижать соседа прямым отпором не
хочет, но, видимо, в нос шибанули его запахи. Даже я их
слышу. Это не просто запах человека, его составляющая наряду со
всеми прочими составляющими, а некое особое свойство, как
будто специально культивируемое, как запахи сыра «рокфор». Даня
с его гипертрофированным обонянием, зажимает нос с тихим
стоном.

– Я… – Володя пошамкал ртом. Он, вроде, не заикается, но может вдруг
застопорится на каком-то слоге и замереть на довольно
долгое время – успеваешь забыть, о чем разговор. Видимо для
помощи речевому аппарату при этом он надолго закрывает глаза.

– Можешь не объяснять, – выручает его Анжела. – Пропустим сегодня. Я
уже приняла душ. И вообще не очень хорошо себя чувствую.

– Я… был на работе, – все-таки выдавливает Володя, одновременно
распахивая глаза так, как будто они сейчас выпорхнут из своих
гнездовищ. – И поэтому… так…

– Ты разве работаешь? – удивляется Анжела, а я удивляюсь ей: ее
может по-настоящему заинтересовать любая ерунда от совершенно
постороннего человека.

– … задержался, – наконец справляется Володя – Давно уже работаю.

Ему хочется развития темы: на какой работе? – чтобы лишний раз
подчеркнуть свою востребованность, как специалиста. В каком
именно качестве ни я, ни Анжела, как люди деликатные, не
уточняем. Догадываемся, что массажистом, но сам Володя не называет
впрямую. Видимо, в нашей генетической памяти хочет навсегда
оставаться врачом.

– Как давно? На прошлой неделе ты говорил, что ушел с работы.

– И сразу перешел на другую, – не без гордости произносит Володя. –
На фирму.

В этот момент мне становится его жалко. Наверно, врачом он был не
самым плохим, и человек неплохой, но представляю, каково его
коллегам целый день находиться в обществе такого неряхи. А
рассчитывать на человеческое великодушие в таких случаях вряд
ли стоит.

– Ценный кадр, – говорю я.– Мне работу не предлагают уже тридцать лет.

– Наумчик, – Анжела за спиной у Володи делает мне глазами: не трогай
человека. – Предложи Володе чай.

Я(Володе) Чай?

– Ммм… чаек можно.

– Или что-нибудь покрепче?

– Можно и покрепче. – Володя никогда не откажет составить компанию,
но соглашается всегда с небольшой заминкой, чтобы не таким
явным было его желание посидеть с нами. «Мне много не
наливай», – предваряет выпивку Володя. – Я пьянею с третьей рюмки».
Тем не менее, если перевалим за третью, тоже не откажется.

Мы проходим в кухню.

– Только мне чуть-чуть.

– Знаю, знаю: ты больше двух рюмок не пьешь.

– Не пью. Если больше не предлагают

Чужая шутка с удовольствием и помногу раз выдается за свою.

– Закуска? Или только запить?– Я достал из холодильника бутылку «боржоми».

– Мммм… – Володя закрыл глаза. – А что у тебя есть? – Глаза распахнулись.

– Есть колбаска. Огурчики. Соленые.

– Вот, огурчики – самое то. Ну, и колбаску.

Я на секунду замер перед открытой дверью холодильника: предлагать ли
ему ветчину.

– Ветчину?

– Ветчину я не ем.

Я обрадовался: и не пожадничал и продукт сохранил.

– Чего так?

– Покажи.

Пауза.

– На, смотри.

Володя опять надолго прикрыл глаза.

– Эту можно.

– Ну слава богу! А то я уж испугался.

Анжела повертелась явно без надобности возле посудной полки, метнула
на меня недовольный взгляд. Это должно было означать, что я
взял издевательский тон.

Я(с вызовом) Что?

– Ничего. Ты всё правильно понял. (Уходит к себе в комнату)

– Я недолго, – пообещал Володя ей вслед. – Мне…. (пауза, закрывает
глаза) скоро надо будет уходить (глаза распахиваются).

Володя пододвигает к себе блюдце под пепел; я отнимаю блюдце, ставлю
перед ним пепельницу.

ВОЛОДЯ. Спасибо. Как дела, Наумчик? Как жизнь моло… – Вспомнил на
середине дороги, что этот вопрос уже звучал. – Я тебе завтра
занесу денежку.

Я наполнил его рюмку.

– Какую денежку?

– Которую я тебе должен.

– Ты у меня брал деньги?

Прямо-таки золотой дождь сегодня пролился на меня: Таня должна,
Володя должен…. Мелочь, а все уже представляется не таким
безнадежным. И есть повод для гордости: вот такой я бессребреник,
если могу забыть про долги мне.

– Да ладно, – произнес я, но уже с некоторой осторожностью: вдруг
одолжил много. Действительно забыл.

Володя приподнял рюмку.

– А себе?

Я решил пока воздержаться. Если Борис не доедет – такое с ним
случалось, – я все-таки сорвусь, куда-нибудь поеду. Тратить
скудные возможности выбора на случайно заскочившего соседа не
хотелось.

– Воздержусь.

– Тогда… – Володя зажмурил глаза. Открыл. – Наумчик….

– Я понял. Можно не продолжать.

Володя замер с рюмкой в вытянутой руке. По лицу блуждала растерянная улыбка.

– За тебя, – наконец, догнал мысль Володя и выпил. – Ну,
рассказывай. Что хорошего в жизни? Как дела? – Володина вилка парила
над ветчиной, прицеливаясь к подходящему кусочку.

– Ты так всегда справляешься о моих делах, как будто собираешься мне помочь.

– А… а… (Через минуту, повозившись с закуской) почему бы нет?

– Давай, помогай.

– Чего надо?

– Володь… – Я налил ему вторую.

– Понял: деньги.

– Все надо. Мы с тобой в таком возрасте, что должны уже все иметь. Все!

– Должны. А как… – Володя закрыл глаза.-… твое сердеч… сердечко?

АНЖЕЛА(из прихожей) Нормально у него сердечко.

– Нормально?

– Нормально, – подтвердил я.

– Я тебе говорил: это тебя соли мучают. Надо массаж… массаж сделать.
Сеансиков десять. А лучше – пятнадцать.

– Лучше для кого?

АНЖЕЛА(входит) Володя, о чем ты говоришь? Я его третий год не могу
выгнать куда-нибудь отдохнуть. Хотя бы на месяц. Хотя бы на
две недели. Я тебе что-то хотела сказать, вы меня сбили.

ВОЛОДЯ. Анжелочка, я тебе мешаю? Я скоро уйду

– Сиди, сиди. А, вот. Сколько у нас осталось? Три? Я тебе заплачу
сразу за все.

ВОЛОДЯ (зажмурившись) Я обещал Наумчику отдать завтра долг, а он
даже забыл, хе-хе-хе.

АНЖЕЛА. Можешь не отдавать, я тебе так и так должна за массаж.

Я. Как это – не отдавать? Твой массаж – платишь ты, мой массаж – плачу я.

АНЖЕЛА. Наумчик, в нашем доме за все платишь ты. Неужели ты еще не
понял? (Выходит)

Я(ВОЛОДЕ) Берешь у меня – отдаешь мне. Уловил?

Володя поддернул вилкой еще ветчину. Поднял рюмку.

ВОЛОДЯ. Ууууу…. (зажмурился) ловил. Завтра вечерком.

– Нет, завтра не надо. Как-нибудь позже. Кстати, сколько ты должен?
– не выдержал я испытание щедростью.

– Сто рублей.

– Сто рублей? Всего сто рублей? Сто рублей, Володя, а рад даже им.
Противно. Можешь не возвращать.

ВОЛОДЯ(стартовое мычание, надолго закрывает глаза) Могу еще
одолжиться, если так. – Распахивает не только глаза, но и беззубый
рот. Так и застыл: открытый рот, вертикально в руке вилка с
нанизанной ветчиной. – Можешь?

– Володь, ты у кого просишь?

– Я просто так. – Володя отправил ветчину в рот. – Хотя мне на
недельку. Перебиться. Мне должны много денег перевести на книжку.
Слышь, да? От фирмы. Другой.

Слово «фирма» ему явно нравится. Хотя оно так же не стыкуется с его
обликом, как модельная обувь рядом с его.

Я. Я все жду, когда тЫ одолжишь мнЕ. Помнишь, ты мне как-то спьяну
обещал на спектакль? Когда перешел на какую-то богатую фирму.

– Почему спьяну? Я все помню. Скоро.

– Да хрЕна, дождешься от вас.

– Я… я там давно не работаю. Плохая фирма. Но я… (надолго закрыл
глаза) смогу сам тебе дать.

– Что дать?

– Деньги.

– На что?

– А на что тебе нужно?

– Мы о чем говорили?

– О спектакле.

– Вот, на спектакль.

Пауза.

– Ты это серьезно?

– Серьезно.

Вообще я слышал, что Володя продал дачу родителей. Правда, собирался
что-то купить взамен, но чем черт не шутит. Может, и в
самом деле одолжит.

– И сколько ты собираешься дать?

– А сколько тебе нужно?

– Нужно много.

– Пять тысяч. Хватит?

– Пять тысяч чего?

– Рублей, конечно.

Пауза

– Володя, ты когда был последний раз в театре?

– Я вообще не хожу. Раньше ходил.

– Когда ты ходил?

– В молодости. На твой спектакль ходил, хе-хе-хе. Слышь, да? Про
собачку. В театр «СОВ», в малом зале. (Нелогично смеется.
Видимо, так выразил торжество своей памяти).

Телефонный звонок. Определитель отмолчался, а на дисплее выделились
сплошные нули.

Я(в трубку) Слушаю.

РАДОСТНЫЙ ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. ЗВОНКИЙ. Наумчик! Это я. Ты узнал меня?

– Узнал, Гала.

– Умничка. А как ты меня узнал?

– У тебя всегда такой голос, как будто ты сообщаешь долгожданную
радость с другого берега реки.

– Ну, какой же ты умничка! (Хохочет. Кому-то повторяет мое
сравнение). Томарке тоже понравилось. Я чего тебе звоню? Обожди, тут
Тамарка хочет тебе что-то сказать. Помнишь Тамарку, мою
подругу из Греции? Она приехала в отпуск. (Хохочет. Кому-то
рядом) Ты слышала, что я сказала? Что ты приехала в отпуск.
(Хохот. Там подхватывают. Мне) Это я уже по нашим советским
меркам. Хозяйка отеля в Салониках приехала в Россию развлечься.
(Кому-то) Да не рви ты трубку, я тебе дам, дам.

ГОЛОС. Наумчик, привет. Ты меня помнишь?

– Помню, конечно.

Хотя, честно говоря, помню только, что была такая подруга у Галы, но
узнать не узнал бы. С Галой и ее друзьями я познакомился на
спектакле. Одно время среди «новых русских» он считался
модным. У театра парковались «джипы» и «мерседесы» с
лоснящимися боками. Кто-нибудь из владельцев после спектакля мог без
церемоний разыскать автора, т.е. меня и потащить в дорогущий
ресторан. Веселые люди. Ко мне относились с почтением – сам
драматург! Это умиляло. Опека трогала – все время куда-то
приглашали, тратиться не давали. Размах, который могли
позволить себе эти ребята, мне был явно не по карману. Но, знаете,
есть внутренний порог, за который ты из желанного гостя
превращаешься в глазах хозяев в нахлебника. Так что я следил,
чтобы его не переступить. Ну и чтобы лишний раз не напоминать
себе о своих ограниченных возможностях. Постепенно
ускользал.

ГОЛОС. Гала говорит, что у тебя классный спектакль идет в театре «На
Тачанке». Пригласишь? А то я в театре не была уже сто лет.
Все такое говно кругом. А она говорит, что на твой надо
обязательно сходить.

– На как долго ты приехала? (Как будто меня это очень интересует и
вообще я так же рад эти дамам, как они мне)

– Я уже здесь две недели. Не знаю, может еще недельку побуду. Потом
собиралась в Лондон, пробежаться по бутикам.

ГОЛОС ГАЛЫ (Врывается) Врет она! Она там будет искать крем от целлюлита.

Общий хохот. Я терпеливо пережидаю чужое веселье.

ТОМАРА. Отцепись, дура. Галка трубку рвет, сказать очередную гадость
про меня. Потом, может, уговорю ее смотаться в Бразилию, на
карнавал.

Я посмотрел на Володю – он сосредоточенно возился с остатками
закуски в тарелке. Мелькнула мысль: под каким-нибудь предлогом
включить громкую связь, чтобы и онуслышал, какие люди ищут
общения со мной. В общем-то гаденькое желание, чего уж… То ли
показать этим, каков я, но кому? То ли этим унизить, но кого?
Хорошо еще, что сдержался (у телефона на кухне не работает
громкая связь).

ГОЛОС ГАЛЫ. Карнавал уже прошел, соня.

ГОЛОС ТОМАРЫ. Когда прошел?

ГОЛОС ГАЛЫ. Не помню. Когда-то. Спроси у Наумчика. Он все знает.

ГОЛОС ТОМАРЫ. Прошел или нет?

– Понятия не имею.

ГАЛА (прорываясь в трубку) Мы сами устроим. (Хохот) Отдай трубку,
иди к гостям. (Мне, прижав трубку вплотную ко рту) У нас тут
гости-хрености. Моя матушка созвала смотрины. Представляешь:
ей почти шестьдесят, а она влюбилась, рвется замуж. Говорит
мне: «У него член, как у молоденького мальчика». Мне, своей
дочери. Я: «Мама, ты о чем думашь?» А она: «А что? вы между
собой про такое можете, а я не могу?» Я тогда уточняю:
«Размером?» – «Нет, говорит, прытью». (Еще приглушенней) А
мальчику уже, я тебе доложу, шестьдесят восемь. Молодец какой, а?

– Молодец.

– Вот мать собрала своих подруг и друзей показать своего мальчика.

– Просто мальчика или с прытью?

– (Хохочет, чуть ли не до визга) Умничка. (Тамаре) Ты слышала, что
он сказал? – Гур-гур, хохот. Мне: – Тамарка тоже сказала:
«Умничка». И еще многое мы тебе можем сказать. Но это мы
сделаем при встрече. Мы решили с ней смыться. Хватит: поели,
попили, на мальчика посмотрели – пора и личной жизнью заняться. Я
тебе позвоню и мы поедем… поедем, не знаю, куда мы поедем.
Мы поедем туда, где нам сделают хорошо.– Когда такое слышишь
от женщины – неважно, в каких отношения ты с ней
находишься, – уже делается хорошо. – У нас большая компания собирается
на джем-сейшн, в каком-то закрытом клубе. Ты же джаз
любишь? Я тоже. Томарка, правда, не любит, но она вообще не по
ведомству искусств… (На том конце – очередная возня у трубки)
Отойди!

ГОЛОС ТОМАРЫ. А на твой спектакль хочу!

ГАЛА. Мы тебя приглашаем. Сейчас поедем к Томарке в гостиницу – она
здесь круглый год снимает шикарный номер, – отоспимся,
приведем себя в порядок и часиков в десять позвоним тебе. Берешь
тачку и – к нам. Идет?

Я замялся. С одной стороны хочется. Толпа, музыка, праздник меня
заряжают. В юности ходил на «балёхи» семь дней в неделю.
(«Балёхи» – танцы, от латышкого bales). Не представлял, как
взрослые люди обходятся без этой атмосферы. Заходил в ресторан –
меня колотило от возбуждения. Последние годы мне этого не
хватает. Кстати, хороший признак: значит, еще не погас.

С другой – сдерживали соображения, о которых я говорил.

– Не фига долго думать, – продолжила свой напор Гала. – Про финансы
можешь не беспокоиться – все проплачено. Какие у тебя дела?
Отдыхай! Если баба – с бабой встретишься завтра. Вот Томка
добавляет: будет больше любить. (Ей) Дура: наоборот. (Мне) В
одиннадцать жди звонка. Мы сами за тобой заедем. (Хохот) И
отвезем, говорит, к ней в нумера. Жди нас. Чмок-чмок!

Я положил трубку. Вернулся к столу. Налил себе, Володе.

ВОЛОДЯ.. Кто это там молодец?

Я(в сторону прихожей) Анжела! (Володе) Все там молодцы. Живут люди
нормальной жизнью: собственный отель в Салониках, бутики в
Лондоне, карнавалы в Бразилии.

ВОЛОДЯ ((Зажмурил надолго глаза) Мне такой жизни не надо.

– Отказался бы?

– Отказался.

АНЖЕЛА(входит) Что ты хотел?

– Где моя черная рубашка? Я ее что-то давно не видел.

– Зачем она тебе?

– Анжела, я всего лишь спросил, где рубашка.

– И куда ж это мы собрались?

– Пригласили. – Надо бы включить в ответ интонацию обиды, чтобы мой
уход наполнить дополнительным трагизмом.

– Пригласи-или?!

ВОЛОДЯ. Наумчика пригласили… слышь, да?... на карнавал в Бразилию.

АНЖЕЛА. Это его личное дело. А как же твои друзья?

– Я ухожу поздно вечером.

– Да что ты! Ты мне говоришь куда, я тебе говорю, где рубашка.

– Ты же всегда утверждаешь, что тебе безразлично где я провожу время.

– Это мне безразлично. Но мне не безразлично, как ты при этом выглядишь.

– В черной рубашке я всегда хорошо выглядел. Сама говорила, что она
мне очень идет. Нормальная, почти новая рубашка. Неужели
выбросила?

– Почти новой рубашке сто лет. Ты ее еще носил, когда у тебя была
тонкая шея. Двадцать лет назад. Помнишь, что у тебя была
когда-то тонкая шея? А теперь посмотри на себя в зеркало.

– Ты мне ее найди, а ворот застегивать не обязательно.

– Ну, и на кого ты будешь похож? (Направляется к двери)

– Анжела! – Я встал, пошел за ней.

АНЖЕЛА. Что, Наум? (Возмущенные гримасы лицом, означающие, что она
не намерена в присутствии постороннего выяснять отношения. И
мне следует немедленно вернуться к гостю). У тебя еще гость
сидит.

Володя, видимо, заметил наши переглядки.

– Анжелочка, я уже ухожу. – Володя тяжело выпростался из-за стола.

Я. Володя свой человек.

АНЖЕЛА. Сиди, Володя, мы решаем свои проблемы.

ВОЛОДЯ. Нет, мне надо идти. Спасибо, Наумчик. Анжелочка, спасибо.
(Попытка повторить недавнее объятие, но на сей раз более
сдержанно) Значит, до завтра? Я могу в это же время.

АНЖЕЛА. Нет, завтра, пожалуй, тоже не надо. Давай послезавтра.

ВОЛОДЯ. Давай. Выпустите меня.

Я вышел в прихожую проводить Володю. Он шел, придерживая шаг, как
будто пытался вспомнить, что он забыл у нас. Наверно,
собирался посидеть подольше, прицелился к какой-то следующей
закуске. Из вежливости следовало бы задержать гостя, но я подумал:
да что я, черт возьми, всех должен жалеть! Меня что-то никто
не собирается жалеть.

Он нажал кнопку вызова лифта.

– Володь, ты живешь этажом выше. Забыл, что ли?

– Я… – Начал Володя, зажмурив глаза. Снизу – нарастающий шум
подымающегося лифта. – А, ну ладно. – Володя махнул рукой и пошел к
запасной лестнице.

Я вернулся в квартиру, подошел к шкафу. Открыл. Перебрал всю одежду.
За шестьдесят пять лет жизни и тридцать пять лет, жертвенно
отданных профессии, ее могло бы накопиться побольше. Три
пиджачка, довольно старых, но, по мнению Анжелы, смотрятся на
мне еще неплохо («Во всех ты, душечка, нарядах хороша», –
обязательно скажет Анжела, прикидывая, как я выгляжу);
несколько пар брюк – на животе без усилий сходится только одна;
пара белых рубашек – уже не помню, когда я последний раз их
одевал. Анжела по любому случаю подсовывает мне черные
футболки. Якобы это стиль, соответствующий преуспевающей богеме.
Когда кто-нибудь из них появляется на телеэкране в рубашке с
галстуком, Анжела отбивается: «Конечно, когда у человека
нормальная шея… И все равно, он больше похож на пингвина, чем на
режиссера».

Черной рубашки не было.

Время от времени Анжела совершает экзекуцию над старыми вещами –
своими, моими: она их собирает и кому-нибудь отдает. Если мне
удается застигнуть ее за этим занятием, кое-что из старья
возвращается в лоно семьи. Например, уже не первый год Анжела
угрожает выбросить зимнюю обувь и купить новую. «В этих уже
стыдно ходить. Не солидно, Наумчик. Поверь мне». Я делаю вид,
что соглашаюсь, до первых серьезных снегов донашиваю
что-нибудь из осеннего набора, а потом когда наступает время
переходить на зимнюю обувь, извлекаю из чулана сапоги. Анжела
возмущается: «Позорище. Если ты их оденешь, можешь больше не
изображать из себя молодого денди» – «Молодого я не изображаю
– я и есть молодой. А современности во мне не меньше, чем в
тебе и Даньке вместе взятых». Я искренне не понимаю, чем
плохи сапоги. Модно не модно – у меня два критерия
привлекательности обуви: чтобы было удобно (у меня высокий подъем,
теперь еще и суставы капризничают) и чтобы подошва не была
дырявой. В зимних сапогах я запросто могу проходить до середины
весны, когда уже, вроде как, нет смысла покупать новые.

– Анжела, здесь рубашки нет.

Анжела у себя в комнате, возится со своими тряпочками, одновременно
поглядывая на экран телевизора.

– Скажи, куда ты идешь, и я скажу, где рубашка.

– Не знаю. На джем-сейшн.

– Ночью?

– Они бывают только ночью.

– И когда тебя ждать?

– Не ждать.

– Ты же знаешь, что я не смогу заснуть, пока тебя нет.

– А ты смоги.

– Наумчик… – выходит в прихожую. – Зачем тебе черная рубашка? Одень
свежую футболку. Тебе идет футболка. И светлый пиджак. Уже
вполне по погоде. Я тебя поэтому и спрашиваю, куда ты идешь.
Если это что-то не очень важное, можешь одеть серый. Ты в
нем тоже хорошо смотришься. Во всех ты, душечка, нарядах
хороша.

– А где черная рубашка?

– Я ее выбросила.

– В чулане?

– Не ходи туда. Я серьезно ее выбросила. Хотела отдать Володе, но
она ему мала. Отвезла в больницу уборщице на тряпки.

– Какого черта? Это что, твоя рубашка? Почему ты распоряжаешься моими вещами?

– Потому что они твои, и я ими распоряжаюсь.(Поворачивается, чтобы уйти к себе)

– Анжела!

– Да, Наум? Ты разве не все сказал? – Сказать мне нечего, свой
внешний вид я ей полностью доверяю, но иногда я взбрыкиваюсь,
чтобы восстановить свой статус-кво хозяина дома.

– Да, я еще не все сказал. Я тебе сто раз говорил: не надо от меня
защищать людей. Ты всех от меня защищаешь.

– То есть…

– И Володю от меня не надо защищать.

– Мы только что говорили о рубашке.

– Защищай меня от людей. Это сложнее.

– Я тебя защищаю. Как могу.

– Вот и защищай. А с Володей я сам разберусь, как себя с ним вести.

– Ты считаешь, это достойно тебя так себя вести?

– Я тебе сказал: сам разберусь.

– Хорошо, хорошо. Только я тебе хочу сказать, что борьба с Володей
тебя не красит, поверь мне. Ты, которого я представляю таким
человеком… такой громадный, и позволяешь себя куражиться над
человеком, который явно тебе уступает. Но если ты считаешь,
что в этом нет ничего особенного, то – ради бога.

– Володя не такой уж безобидный. Вспомни, как себя вела его семейка
двадцать лет назад….

Дом, где живет Анжела, когда-то заселялся исключительно семьями
военных и сотрудников спецслужб. (Отец Анжелы работал
электромонтажником на военных объектах). Весьма специфический дом по
составу жильцов: люди, обязанные любить родину не только по
убеждению, но и профессионально. Я, конечно, должен был
оказаться именно в таком окружении. Что я чужой, жильцы
разобрались сразу – помог профессиональный навык. При встрече они
кивали мне только в случаях, когда их застигал врасплох мой
кивок. Две семьи – Володина и Анжелина не то, чтобы дружили –
слишком разный социальный статус, но уважали друг друга,
отмечая в каждой узнаваемую правильность существования. Володин
отец, полковник писал правильные книги о партизанском
движении Великой отечественной и беззлобно поругивал евреев.
Беззлобно, потому что армейский интернационализм, как и все
прочее в армии, был более обязателен к исполнению, чем
гражданский. Анжелин отец всем желающим в доме бесплатно проводил
электропроводку, которую таскал в немалых количествах с
секретных объектов. Венчала эту правильность юная Анжела –
комсомолка, пионервожатая, любимица школы и оправдание деятельности
районо. И тут появился неправильный я – сорок лет, без
средств к существованию, без работы, вольнодумец, ставящий под
сомнение правильность самого государства. Представляю, какую
смуту мог внести в сознание отца Анжелы такой неожиданный
дочкин выбор. Юной Анжеле с трудом удавалось своей правильностью
гасить недоброжелательность окружающих. (Такой случай.
Анжела все старалась как-то оправдать мое ничегонеделанье и
когда вдруг где-то должны были показать «Щенка», дала
пригласительные всей Володиной семье. На такое можно было пойти только
от отчаяния. Все равно, что броситься приговоренному к
расстрелу на расстрельную команду. После спектакля отец Володи
сказал ей с военной прямотой: «Твой Наум, может, и
талантливый человек, я в этом не понимаю, но отношение к людям у него
не наше, не советское». Не пощадил девочку. Анжела
расстроилась. «Наумчик, ну почему у нас так много идиотов?». –
«Условия благоприятные», – сказал я).

АНЖЕЛА. И что теперь? Мы будем вспоминать, что было двадцать лет
назад? Я тоже все хорошо помню. Ты, как всегда, прав. Но будь
выше, Наумчик.

– … когда я только приехал сюда. Ты же сама жаловалась, как его отец
обсуждали с твоим отцом меня: где я работаю? почему не
работаю? о чем пишу? Мои взгляды. Наверняка его папашка строчил
доносы на тунеядца.

– Оставь.

– Мог, мог.

– Это уже паранойя, Наум.

– Если бы эти двадцать лет оставались такими же, какими были, –
сказал я, хотя дискуссионный запал уже кончился, – эти люди уже
давно бы меня где-нибудь сгноили. Так что не надо мне давать
советов, с кем и как разговаривать. Я взрослый человек,
разбираюсь в психологии не хуже тебя.

– Даже во много раз лучше. Все? Я могу идти?

– И все-таки: какого черта ты выбросила рубашку, которая мне нравится?

АНЖЕЛА. Наумчик, знаешь, что я тебе скажу….

– Что?

– Ничего.