Проза

Начало

Продолжение

ВЕЧЕР

26.

Анжела встретила меня в прихожей.

– Кто положил сюда сумку?

– Я. А что?

– Кот обязательно на нее написает.

– Не обязательно.

– Ты куда-то уезжаешь?

– (не сразу) Возможно.

– Когда?

– Не знаю. Может, завтра. Может, послезавтра. Может, вообще не уеду.

– Я к тому, чтобы собрать тебя.

– Меня собирать не надо. Сам соберусь.

– Сам ты собирать не умеешь.

– Тебя не удивляет, что я уезжаю?

– Наумчик, с тобой меня уже давно ничего не удивляет. Хочешь уехать
– уезжай. Тебе звонил Сережа.

– Что хотел?

– Просто справлялся, как ты готовишься к своему дню рождения. Я
ответила: «Как всегда: ходит мрачный. Лучше к нему не
подходить». Наверно наша старшая жена хочет поздравить тебя с юбилеем.
– Звонки старшего сына напоминают Анжеле, матери младшего
сына, что связь с матерью старшего не прерывается. Да и как
ей прерваться? Это уже навсегда. – И еще какие-то две тетки
звонили. Одна, по-моему, твоя Лариса. Голос ее, почти
мужской. Что она опять от тебя хочет? Вы же с ней поругались.

– Мы ругаемся через раз. Хочет, чтобы я придумал ей название магазина.

– Придумай. Ты это умеешь.

– Уже придумал.

– Не сомневаюсь. Вот, кстати, ты все ищешь, куда бы поехать на лето.
Поезжай к Ларисе. Ты говорил, у нее есть дом на Кипре. На
Кипре, говорят, хорошо. Ты ей немало помог в свое время.

– Идея хорошая. А вторая?

– Не знаю. Она не представилась. Голос как у старых актрис –
скрипучий. Прокуренный. Ты специально подбираешь женщин с такими
голосами?

– Надо было спросить.

– Если человек не хочет представляться…

– Никто не хочет. Спросить трудно? – Я подошел к телефону с
определителем на кухне. Номер из центра, что-то знакомое, но не
вспоминается.

– Будешь нужен – сами представятся. Ты подстригся?

– Как?

– Хорошо.

– Короткие лучше.

– Ты же хотел отрастить косичку. Теперь тебе нравятся короткие
Типичный близнец. У врача был?

– Был.

– Можно не тянуть душу?

– Ничего страшного. Все в пределах нормы.

– Что я тебе говорила? Мне еще тогда сказала Нина Николавна: «У него
нет никого инфаркта». А ты не поверил.

– Я не поверил?

– Ты не поверил. Ты никогда ей не веришь.

Это не совсем так. К религии я равнодушен, верно. Религия – это
идеология, не наука, а идеология – это всегда чьи-то интересы. К
гаданиям, ворожбе, суеверию, общениям с духами и иными
мирами отношусь как к странностям проявления психики. А в
эсктрасенсорике «что-то есть». Хочется найти всему этому какое-то
объяснение. Я уже несколько раз просил Анжелу: сведи меня с
Ниной Николаевной, хочу с ней поговорить. «Зачем с ней
разговаривать? Заплати ей сто долларов – она будет тебя постоянно
консультировать. Но ты должен верить в нее, – слово
«верить» каждый раз уплотняется для большей весомости, – а не
проверять ее. Она женщина уже не молодая, ты накинешься на нее со
своими критическими вопросами…» В общем, старушку от меня
оберегают.

АНЖЕЛА:

– Что он тебе прописал?

– Какие-то таблетки. Надеюсь, не дорогие.

– Какие надо будет, такие и будешь принимать. Мы еще на здоровье
будем экономить.

– Анжела, если я подсяду на эти таблетки… Все, что связано с
давлением, ведет к импотенции…

– Ну, Наумчик… в конце концов… Когда-то это должно случиться.

– Не понял. Тебе уже без разницы?

– Ничего страшного. Сейчас многие мужчины становятся импотентами в
сорок лет и раньше. А ты и в своем возрасте еще о-го-го.

Анжела мне льстит или не очень внимательна: я уже давно выезжаю за
счет мастерства, а не былой прыти. Ну и, надеюсь, за счет
таланта. Отношения между мужчиной и женщиной наполнены таким же
подтекстом, как и хорошая драматургия. А я все-таки считаю
себя неплохим драматургом. Во всяком случае, владею
подтекстом. Как раз то, что нужно, чтобы добиваться желаемого в
«жанре» отношений между мужчиной и женщиной. Женщины ведь тоже
говорят не то, что думают.

– Сколько ты ему заплатил?

– Нисколько.

– Я так и думала, что он не возьмет. У нас лежит ребенок с мамашкой,
из Пицунды, очень хорошие – и девочка, и она. Девочка с
родовым дефектом ступни. Твой врач с семьей жили у них в
Пицунде. А потом он устроил девочку к нам. Теперь они дружат
семьями. Так что никто никому не должен. Видишь, как все хорошо
складывается… А лекарства я тебе сама буду доставать. Я нашла
аптеку, где его можно будет заказывать – и там значительно
дешевле, чем в нашей.

– Ради бога. – В этот момент я и сам поверил, что у нас все хорошо
складывается.

– На завтра у тебя есть какие-то планы?

– Утром я уезжаю на аэродром.

– На аэродром?! Ты решил улететь от нас?

– Наташа СА попросила отвезти какую-то тетку.

– За деньги?

– Тридцать долларов.… Как минимум. Может, пятьдесят.

– Ты сказал, что больше не будешь заниматься извозом.

– А чем мне еще зарабатывать, кроме извоза?

– В нашей семье на заработки тебя никто не гонит. Хотя тридцать
долларов нам будут совсем не лишни.

– Мне.

– Тебе, тебе. Все тебе. А уж от тебя – мне..

Из комнаты Даньки доносятся звуки ударных вперемежку с какими-то
непотребными к восприятию гитарными аккордами. Это он
репетирует какую-то свою молодежную хрень. Одну и ту же фразу лупит
по струнам по сто раз. Я это терплю каждый день. Мне такая
музыка не нравится, но я уговариваю себя, что обязан относится
к этому с пониманием, как профессионал к профессионалу.

Я приоткрыл дверь, заглянул – Данька сидел, опутанный проводами, в
наушниках, бил по струнам, что-то подвывая в микрофон,
прикрепленный скотчем к спинке стула. Это у нас студия
звукозаписи.

– Привет, киска!

Данька ответил невидящим взглядом.

– Привет! – гаркнул я.

Данька состроил возмущенную гримасу: уходи, уходи, мол. Не мешай!

– Я с тобой поздоровался, сучонок!

АЕЖЕЛА(оказывается стала сзади меня) Наум!

– Что – Наум?

– Нельзя так.

– А ему можно? Я с ним здороваюсь, а он ноль внимания.

– Он занят своим делом.

– Какое там дело, черт возьми!

Пауза.

ДАНЯ(снимает наушники, как ни в чем небывало) Что? Что-то про меня?
Родители, вы мне мешаете.

АНЖЕЛА(мне)Пойдем.

Выходим.

– Наум, Даня очень обижается, когда ты так говоришь.

– Ты можешь и похлеще его оскорбить.

– Когда я его оскорбляла?

– Да всю жизнь. Вспомни, как ты лупила его в детстве. Я тебя просил:
«Анжела, не бей его! Это его унижает! Я не могу это
перенести». Ты и сейчас ему можешь врезать. Я удивляюсь, как он все
это терпит.

– А я не удивляюсь. Потому что он не обращает на это внимание. А
твое слово ему очень важно. У тебя что-то случилось?

– Нет, ничего особенного.

– Я же вижу. Ты пришел сам не свой.

– Нормальный пришел. Каким ушел, таким пришел.

Я молчу. Мы вошли ко мне в комнату.

АНЖЕЛА. Не хочешь поделиться, я не настаиваю. Ты мне скажи: ты уезжаешь?

– Не знаю.

– В общем, можешь делать, что ты решишь. Ужин я так и так
приготовлю. Но я должна знать заранее, у тебя кто-нибудь будет или
нет? Это если ты решишь остаться.

– Нет.

– Очень хорошо. Я пошла заниматься своими делами.

– Посиди.

– Наум, мне некогда. И Володя сейчас придет. Я должна приготовиться.

Володя – наш сосед, массажист.

– Успеешь.

– (Присаживается на край дивана) Я тебя слушаю. Диван тебе пора
заменить. Я уже присмотрела.

– Нормальный диван. Поговорим о диване?

– Наум!... Или ты рассказываешь или я пошла. Ты иногда можешь быть
такой занудой!.. Всю душу вытянешь, пока что-то скажешь.
Интересно, все писатели такие зануды? Несчастные их жены!

– Сегодня произошло то, что могло произойти только со мной.

– Если опять что-то плохое, тогда лучше не рассказывай.

– Так рассказывать или не рассказывать?

– Рассказывай. Или можешь позже.

– Завтра у меня встреча с Олегом ЯН.

– С Олегом ЯН? О-о-о! Ну-ка, ну-ка! Подробней, пожалуйста. Что это
означает для нас?

– Звонит Марк РУ…

– Тебе? ! Марк РУ? Тот самый, продюсер?

– … на мобильный.

– На мобильный?! – У Анжелы еще сохраняется инерция давнего
представления о мобильной связи, как об интимной составляющей
общения. – Пригласи Олега ЯН в свой следующий спектакль. Ой, как
было бы здорово!

– Анжела, чего ради он пойдет в мой спектакль? Денег у меня нет.
Имени нет. Мы даже не знакомы. Короче: я разбил машину Олега
ЯН.

Анжела вскрикнула. Это ее обычная первая реакция на неприятность –
всегда с небольшим перебором. Видимо, это в какой-то степени
оберегает ее психику: лучше так, оставить неприятность на
поверхности, чем впустить ее поглубже.

– Сильно?

– Не знаю. Разворачивался и, вроде бы, задел фару и еще что-то.

– Это я не понимаю. Ты мне переведи это в деньги.

– Долларов двести.

– (Вначале опять вскрикнула) Всего-то лишь? Ничего страшного.
Господи, как ты меня напугал вначале. Посмотри, у меня даже пульс
участился. (Протягивает ко мне сцепленные руки) А это
ерунда. И такое может произойти с каждым, так что нечего на себя
наговаривать. Не такие большие деньги, ты терял больше.
Жалко, конечно… И что теперь?

– Поеду завтра смотреть.

– Поезжай. Пусть они на тебя посмотрят, пообщаются с тобой. Поймут,
с кем имеют дело. Ты только не скандаль с ними.

– Я еще должен посмотреть, что я там такого ужасного сделал. Почему
именно я? Подумаешь, охранник записал мой номер.

– Наумчик… (Пауза) Это ты.

– С чего ты взяла?

– Я думаю, это ты. В любом случае, отдай им эти несчастные деньги,
если они в них так нуждаются, и забудь. А то они позовут
бандитов. В какой-то программе Марк РУ сам рассказывал, что
сидел в тюрьме.

– Боже мой, он сидел в тюрьме! Ну и что? – Тут я слукавил: от
напоминания об этой биографической детали Марка РУ мне сделалось
не по себе. – Сразу «бандитов». Сбегутся все бандиты Москвы
отнимать у меня двести долларов.

– Не спорь с ними. У нас были ситуации и посерьезнее – ничего,
выкручивались. Если позвонит Володя, откроешь ему. Я пошла в
ванную. Но диван я тебе все равно куплю новый. (Выходит)

27.

Я сел в кресло, закинул ногу на подлокотник. Замер.

Начало шестого, самое противное для меня время – с пяти до половины
восьмого: или неудержимо клонит ко сну или слоняюсь из угла
в угол, не зная, чем заняться. Этакая стагнация сознания: ни
мыслей, ни решений, ни желаний.

У меня проблема: если что-то не запланировано заранее на вторую
половину дня, маюсь, не знаю, как завершить день. Последние годы
я часто заставал отца сидящим в кресле перед выключенным
телевизором. «Интересно?» – не удерживался я от того, чтобы не
съязвить. Он отвечал мне только удивленным взглядом. Таким
ответом он навсегда посеял во мне чувство вины перед ним. (А
ведь тогда ему было почти столько ж, сколько мне сейчас!)

Гулять я не люблю. Кажется, я читал про Пушкина… а, нет – про
какого-то знаменитого француза… выдуманного француза – Жана
Кристофа: каждый день он со своим товарищем прогуливался по лесу,
шесть километров. Я прикинул: от моего дома – больше
половина пути до центра города. С ума сойти! Я могу вдруг одеться и
пройтись вокруг дома. Но как представлю, что и завтра и
послезавтра и всегда ходить одним и тем же маршрутом…

Свобода, выбранная мной, чревата ограничениями в «свободное время».
Когда-то я мечтал: каждый вечер буду ходить в театр, на
выставки, в рестораны с живой музыкой, джаз-клубы. О своих
воображаемых путешествиях я говорил. Но это всё, когда заработаю
кучу денег. Профессиональные туристы меня, наверно,
упрекнут: для интересных, с их точки зрения, поездок много денег не
надо. Вопрос в том, что кому интересно.
Достопримечательности меня не интересуют, я был в Париже – не собрался даже в
Лувр. Зато шатался по кафе и ресторанам. Было бы больше денег,
шатался бы больше. Заводил бы мимолетные знакомства,
слонялся бы по салонам и тусовкам, – если бы знал, где. Я не
против музеев – мне мало такого общения с его содержимым. Мне
хочется общаться с какой-нибудь одной картиной часами. И чтобы
никого рядом не было. Мне кажется, что и автору картины было
бы приятнее знать, что кто-то вот так общается с его
детищем. А в музее у меня ощущение, как будто меня все время
кто-то подталкивает в спину: проходите, проходите, граждане!
Однажды я вел семинар кинолюбителей, по-моему, в городе ВО.
Местные художники повели меня показать, как они реставрируют
старую церковь. День солнечный, настроение хорошее; компания
отличная, всю ночь пьянствовали. Пошли. Симпатичная церквушка
стояла почти у дороги центральной улицы. Фрески, свежие
побелка-покраска. Внутри – потолочная роспись. Наверно, что-то,
заслуживающее всяческого благоговения – и перед трудом
реставраторов, и перед чем-то совсем возвышенным. Но меня не
проняло. Художники заметили, что слушаю их невнимательно,
замкнулись. Я это увидел, вывел их на улицу, показываю на старый
дом напротив церкви, вросший в землю почти до окон второго
этажа, и говорю: «Вот дом, в нем наверно уже никто не живет.
Весь покосился, вот-вот рухнет. Мне хочется приложиться к
нему щекой, пообщаться с ним. Потому что в нем еще теплится
жизнь – и тех, кто в нем жил, и его самого».

Во мне нет пресыщенности чтением, о которой говорил нобелевский
лауреат Стейнбек в свой шестидесятилетний юбилей: вроде как он
уже по горло заполнен литературой других авторов, надо
оставлять место для своей. Но читать боюсь – вдруг наткнусь на
что-то, напоминающее мне мою прозу. Вероятность большая: моей
прозе уже больше двадцати лет, пора бы и другим додуматься до
чего-то такого же. Как человек свободный я вроде бы
вырвался вперед, но в этом похож на велосипедиста, который
стартовал на день раньше всех остальных участников заезда, приехал к
финишу, но меня никто там не ждет. Потому что заезд будет
завтра. И лавровый венок будут давать завтра. Но завтра я
буду смотреть церемонию по телевизору и сравнивать со своей
более выразительной ездой вчера.

К слову о телевизоре. Смотришь ерунду – теряешься от того, каким
образом она пробивается на экран. Посмотрел что-то
действительно стоящее – расстраиваюсь из-за того, что кому-то удалось
показать себя, мне – опять нет. Уже не раз ловил себя на том,
что радуюсь чьему-то провалу – так им и надо. Раньше готов
был порадоваться чужому успеху. Значит, уже завелась во мне
какая-то червоточина. Не хорошо – опасно. Надвигается
возраст, когда уже только по одному этому обстоятельству начинаешь
ворчать на весь мир. То новая премьера спектакля, то
открытие книжной ярмарки и все без меня. Конкурсы, фестивали,
праздники; то чего-то начало, то – итоги. Раздражает. От одного
этого можно свихнуться, будь я чуть более завистливым.
Сплошные щелчки по носу.

Как-то ко мне из Ленинграда должен был приехать на новогодние
каникулы Сережка, старшенький. Первый тяжелый период, денег нет,
заработков не предвидится, на какие шиши развлекать ребенка,
которого до этого не видел почти год, не знаю. Кто-то
подсказал пойти в филармонию – там набирают Дедов Морозов. Как раз
на весь каникулярный период. Но работать не на елках, что
считалось большой удачей даже для признанных
профессионалов-актеров, а разносить подарки. Один подарок – мне 60 копеек. Я
прикинул, что смогу заработать минимум рублей 60. Работал,
что называется, «с огоньком». Все время что-то придумывал –
какие-то нестандартные стишки, игры, даже пошел слух обо
мне, и Снегурочки искали возможность работать со мной в паре.
Потом мое несанкционированное творчество вышло мне же боком,
но это читателя уже не должно удивлять. Числа 28-го декабря
– страна уже вовсю оттягивалась, к концу рабочего дня, – я
понес очередной заказ. Когда мне открыли дверь, то первое,
что я увидел, был телевизор в комнате напротив входной двери,
с огромным экраном. Просто-таки невероятных размеров по тем
временам. И во весь экран – голова Аллы ПУ. Уже всенародная
любимица, лет десять прошло со дня нашей премьеры, мы все
это время не встречались, но я, разумеется, знал о ее
стремительно восхождении. Она пела что-то залихватски-задорное в
какой-то очередной концертной солянке. Звук был почему-то
выключен – видимо, чтобы не прозевать звонка Деда мороза с
подарками для детишек. А так как она пела прямо на камеру, то
есть, на меня, то было полное впечатление, что она строила мне
гримасы. Мне стало совсем тошно, и впервые за почти десять
дней и почти сто визитов я не отказался от водки и ухнул сразу
стакан. После этого я уже был никакой Дед мороз, отпустил
водителя отвезти Снегурочку и поплелся домой. Забыв снять
свой маскарад. А из домашних никто не знал, чем я все эти дни
занимаюсь. Увидев меня, Данька, младшенький – ему было три
года, рванулся к подолу матери, и разрыдался. Анжела: «Сынок,
не бойся – это твой папа». А мне она только сказала:
«Нау-умчик…» При этом на лице у нее была печальная-печальная
улыбка.

В московские кафе и рестораны ходить не тянет – дорого, чувствуешь
себя награжденным медалью за чужие подвиги. Анжела говорит:
«Наумчик, ты можешь тратить на себя столько, сколько считаешь
нужным. Ты это давно заслужил». Ага, я сижу, обжираюсь в
каком-нибудь мексиканском ресторане, а они дома смотрят на
голодный желудок бразильские сериалы.

Иногда я хожу в Дом кино или Дом актера. Дом кино – вообще-то не мой
дом, не по профилю. Хотя начинал я, если вы помните, как
киносценарист, с кинематографом у меня не сложилось. В Дом
кино я хожу покушать солянку в ресторане. Ну и просто где-то
посидеть – чтобы не дома и не дорого. Клубной культуры в
России пока нет, а в местах, которые называют себя клубами, вряд
ли есть домашний уют, чтобы человеку хотелось там без
претензий скоротать вечер. В ресторане Дома кино тоже не очень
уютно, но он настолько запущен – кажется, что с его стен забыли
соскоблить советское прошлое, – что я себя чувствую с ним
запанибрата. И солянка там вкусная. Я вообще люблю солянку,
но там она удивительна не только вкусом, но и его
постоянством. Даже странно, как его удается удержать, когда все кругом
так радикально меняется. В том числе и в самом Доме.

Когда-то ресторан Дома кино был очень популярным. Примерно таким же
популярным, как ресторан Дома актеров на Тверской, только
более закрытым. Актерский ресторан казался либеральней, может,
потому, что был вроде как ближе к улице: на первом этаже,
не надо проходить через вахту самого Дома. А ресторан Дома
кино на четвертом этаже. Проходить надо через служебный вход
Союза кинематографистов, и еще наверху тебя встретит
заградительный кордон. Случайному человеку проскочить было не
просто. Это добавляло ресторану престижности и привлекательности.
Я, разумеется, относился к случайным. Один раз сунулся – мне
тут же напомнила об этом дородная тетя, закрывшая собой
вход в ресторан. Даже «на лапу» не приняла, что совсем уж было
оскорбительным.

Для меня эти двери распахнулись тогда, когда туда практически уже
мог попасть любой человек. Это тоже очень похоже на меня: мне
всегда достается то, к чему уже никто особенно не
стремится.(Никиту МИ я там ни разу не видел). Хожу я туда редко, но
могу сказать, что вахтерам и официантам примелькался. Хотя
вряд ли они знают, кто я. Наверно, и имени не знают, что меня
устраивает. Если бы кто-то поинтересовался, чем я занимаюсь,
я бы опять был в затруднении, как представляться. Особенно
официантам. Они же про всех все знают и знают цену человеку.
Не в смысле, чего он стоит, как профессионал, и какие дает
чаевые, а как его вообще ценит молва. Представься я
драматургом, я бы что-то потерял в их глазах. А так приходишь, всем
киваешь, все тебе рады, на чаевые не жмусь. Этого достаточно,
чтобы мне хотеть приходить сюда и чувствовать себя своим.
Однажды меня попытался задержать на входе какой-то новенький
вахтер. Старая вахтерша отпугнула его от меня криком: «Это
наш, наш, член союза!» Приятно, быть «нашим».

В «своем» Доме актера я «нашим» не стал. В основном хожу туда на
«мероприятия» – открытие, закрытие, творческий вечер,
капустники с участием Бори ЛЬВО. Здесь меня, в отличие от Дома кино,
знают, но не любят. Вернее, так: как относятся ко мне в том
доме, мне, в общем-то, без разницы. Пришел, потрескал
солянку, ушел. А от этого я жду любви.

Специально на «открытия-закрытия» меня не приглашают, как это в
таких случаях делается с людьми, на взгляд устроителей,
уважаемыми. Узнаю случайно, по слухам. В итоге в день
«открытия-закрытия» приходится толкаться в очереди у столика с заказанными
билетами и кокетничать с тетками, раздающими их. Дело
противное, но в общем унизительном попрошайничестве никто не
замечает унижения отдельно взятого деятеля театра.

На вечерах бывает смешно и весело, почему меня и тянет туда: я тоже
поддаюсь всеобщему веселью, хотя оно всегда с легкой
примесью нервозности – в одном замкнутом пространстве слишком много
собирается людей, что-то для себя ждущих – или внимание к
своей звездной персоне или ожидания звездного часа. Иногда
вечера посвящены юбилеям театральных деятелей, которым по
рангу известности не досталось телевизионных поздравлений;
иногда – выдающимся мертвецам. Если выбирать между теми и теми, я
не вижу, почему бы не устроить творческий вечер мне.

В театр хожу только, если пригласят. И то смотрю: кто пригласил?
куда? Потому что было, что ловил на себе косые взгляды: а этот
что здесь делает? Однажды меня пригласил администратор
театра «СОВ», на прогон спектакля. Я согласился с удовольствием:
в это время в другом театре вовсю шли репетиции моего
спектакля. Так что шел в театр как равный к равным. Захватил
Анжелу. В лифте встретились с хозяйкой театра, Галиной Борисовной
ВО. Щедро поулыбались друг другу. Все-таки в ее театре был
мой «Щенок». Правда, она ничего не сделала, чтобы спектакль
попал в репертуар, но, по крайней мере, могла быть
благодарна мне за то, что для этого ничего не делал автор.
Администратор, обрадованный нашей взаимной любезностью, проводил нас с
Анжелой к себе в кабинет, переждать до начала. Анжела
шепнула мне: «Пригласи ее на свою премьеру». Я великодушно
покивал: конечно, конечно. А через десять минут прибежал смущенный
администратор. «Галина Борисовна сказала, чтобы никого
постороннего на прогоне не было». Прогон – дело почти интимное.
Можно было бы не обижаться. Но меня задело. Анжела на
мгновение изменилась в лице, как будто мне влепили пощечину. Мы
вышли. Я долго молчал. Я для театра посторонний – о чем еще
говорить? «Ничего, Наумчик, – сказала Анжела. – Мы ее на нашу
премьеру все равно пригласим. Пусть посмотрит, с кем она так
обращается».

Хорошее развлечение теледебаты. Не все – те, где сталкиваются
антагонисты: правые-левые, белые-красные, патриоты и космополиты и
так далее. Интересно наблюдать, до какого порога взаимной
ненависти они могут дойти. Адреналин, черт возьми! Считается,
что здесь сходятся «представители разных убеждений».
Соответственно своим «идеологическим пристрастиями» и зритель
делает свой выбор. У меня на этот счет иное мнение. Мое мнение
такое: в конечном итоге всякое противостояние – это
противостояние умного и не очень умного. Идеология или какие-то иные
высокие соображения всего лишь производные от этого. Я,
понятное дело, беру сторону умных. Кто-то поддерживает их
антиподов и тоже считает, что поддержал умных. Поясню, по каким
критериям выбираю я. А то все смазывают это дело ссылками на
субъективность, а я считаю, что есть объективные признаки.

Если на лице читается не работа ума, а заряженность на агрессию, на
уничтожение оппонента, глаза горят праведным гневом, –
значит, я такого не выбираю. Лица умных, по моим наблюдениям,
повеселей, либеральней, терпимей. Говорят, их и девушки любят
больше. Это внешние признаки. А вот отличие стратегическое:
умные всегда стремятся к объединению всех. Не умные
объединяют только своих. Умные пытаются что-то исправить в природе
оппонента, хотя дело это бесполезное. Представьте себе: два
пакета – в одном металлические детали, в другом – деревянные
опилки. Сколько вы не будете трясти последним пакетом, в нем
не раздастся металлического звука.

Когда в дебатах участвуют мои любимчики – например, та же Ира ХА, ее
соратники, еще человек десять, но немного, – я тем более
стараюсь не пропускать. Болею за них. Я считаю, что они всегда
выигрывают у своих оппонентов; по мнению телезрителей, судя
по бегущим внизу экрана цифрам, – всегда проигрывают. Я
переживаю за своих, но одновременно это настраивает меня на
философское отношение к жизни: чем ближе к истине, тем меньше
людей.

Для большего разогрева я заранее готовлю себе свой напиток,
собственного изобретения. Рецепт такой: грамм пятьдесят водки,
вишневый сок, выжимаю половину лимона, грамм сто вина, желательно
белого и чуть-чуть коньяка для бархатистости вкуса. Убойная
вещь, коварная. Можно тянуть весь вечер, не замечая
опьянения, пока вдруг не обнаружится, что голова гудит, ноги не
держат, а наружу уже рвутся рыдания – то ли от жалости к самому
себе, несправедливо обделенному, то ли от презрения к тому
же объекту.

Каждый раз думаю, что обойдусь одним заходом, и каждый раз это не
получается. На третьем заходе начинаю орать, возмущаться
оппонентами тех, за кого болею. АНЖЕЛА(входя в мою комнату, с
тревогой). Ты что, Наумчик? Нельзя же так. – Но, увидев фужер в
руке, добавляет: «А-а, ну всё понятно». Результаты дебатов
ее не интересуют – в моей семье бояться, что я сопьюсь.
Основания для беспокойства есть.

Два раза я был близок к тому, чтобы спиться.

Первый – когда работал в газете, в южном городе ДЕ. Я чувствовал,
что с моей прямолинейностью мне здесь не сдобровать. Мне
говорили: «Уезжайте, белому человеку здесь делать нечего». За
статьи угрожали впрямую, не скрывая адреса, откуда угроза. В
какой-то момент, нервы стали сдавать, я потерял сон. Как-то
пришел к своему приятелю Алику СО (который мне устраивал
жилье), он налил мне стакан спирта. Через полчаса я заснул и
проспал часов десять. На следующий день я решил повторить эту
процедуру. Через неделю меня стало тянуть на выпивку днем.
Вечером – само собой. Однажды, надравшись, я заснул прямо на
улице, подложив под голову гитару. На этом опомнился.

Второй раз начал спиваться, когда решил стать «свободным
художником». Подтолкнули меня на это два моих тогдашних приятеля:
«Пиши, Наум! Не фига тебе корячиться на службе, раз у тебя
талант», – напутствовали они, как будто что-то в этом понимали.
Один пообещал давать мне тридцать рублей в месяц на сына,
второй – столько же на меня. Оба зарабатывали на каких-то
бесконечных халтурах, денег не считали. Не выдержав такого мощного
прилива альтруизма, мы все трое надрались. Через месяц
отказался платить один, потом – второй. Зато почти каждый вечер
кто-нибудь из них таскал меня в ресторан. Есть хотелось,
приходилось соглашаться. Наедался впрок: до следующего вечера
еды в доме могло и не быть. А чтобы не чувствовать себя
просто нахлебником, пил: вроде как расплачиваюсь своим здоровьем
за щедрость приятелей. Однажды нарезался до сердечного
приступа. Еле откачали.

Мой напиток якобы должен отвести от меня подозрения домочадцев в
том, что я все больше привыкаю к ежевечернему алкоголю. Я и
себя этим обманываю.

Само алкогольное состояние не доставляет мне особого удовольствия.
Мне нравится предвкушение выпивки. В предвкушении выпивки –
предвкушение заслуженного отдыха, встречи с кем-то;
предвкушение хорошей еды. И еще: попивая, уже чем-то занял себя,
перестаешь страдать за пустое времяпрепровождение.

До недавнего времени я не пил один. Алкоголь – одна из технологий
общения. Он размывает границы суверенных субъектов –
собутыльников. Однажды в командировке я ужинал в ресторане. Ко мне
подсадили парня, лет восемнадцати. Со мной он даже не
поздоровался. Заказал бутылку вина, закуску. По тому, как он
постоянно озирался по сторонам, я был уверен, что он кого-то ждет.
Принесли заказ. Парень налил себе полный бокал вина, хлопнул
его, не отрываясь, и сосредоточился на закуске. Прицелился
к остатку в бутылке, налил второй,– хлопнул, продолжил
закусывать. Я удивился: как можно пить в одиночестве? Можно.
Когда отец Анжелы настраивался на выпивку – построгать огурчики
с помидорчиками, порезать колбаску, картошечку бережно
вывалить из кастрюльки, – меня всегда пронизывала жалость к
человеку, которому не с кем разделить эту аппетитную трапезу. Вот
уже несколько лет я сам выпиваю один. Анжела вообще не
любительница этого дела; кого-то звать… Кого-то уже не хочется,
кого-то – не тот повод, чтобы перегружать простую выпивку
еще и общением. Приду домой, быстренько сооружаю себе ужин и
пью.

В одиночку пьянеешь быстро. Далее состояние развивается по двум
вариантам. Чаще становится совсем противно, жалею, что дал
слабину, не удержался, не выдержал мужественного самоедства.
Становлюсь злобным, домочадцы стараются не попадаться под руку.
Но иногда наоборот: ударяюсь в плаксивость, пристаю к ним:
«Мои самые любимые! Самые пусенькие». АНЖЕЛА: «Ага, самые
пусенькие. А вспомни, Даня, что он говорил нам вчера», –
«Вчера? Что было вчера?» – искренне недоумеваю я. «Да, да, помню,
– вступает в игру Даня. – Все помню, надолго запомню»–
«Чтобы я ни говорил вам, вы все равно для меня самые любимые
пуськи. И Котя – самый любимый». – За этим я должен рухнуть на
Анжелину кровать, истерично обняв Котю. АНЖЕЛА: «Наумчик,
оставь в покое кота, он не очень здоров. Ты его стиснул, как не
знаю что… Лучше меня стисни, я тебе разрешаю».

(Продолжение следует)