Проза

Начало

Продолжение

28.

В электронной почте обычный мусор: СПАМ – в корзину, не глядя!
Материал правозащитников – туда же. Сволочей, конечно, хватает,
надо с ними бороться. Но уже не мне. Всё, хватит. Я свою
лепту внес зашитой собственных прав, когда на такое мало, кто
решался. Теперь ребята, без меня. Надо будет им написать
что-нибудь по этому поводу.

Какое-то обращение лично ко мне.

«Здравствуйте, Наум Брод! Поздравляем Вас с днем рождения!

По этому адресу http://cards.mail.ru/card.html?id=4273697&user id=4499743 Вы можете лично получить поздравительную открытку от
компании Mail.Ru просто кликнув на него. Либо скопировав в
данный адрес в адресную строку Вашего броузера.

Компания Mail.Ru

Happy birthday, dear Наум Брод!

You have a postcard…» И так далее то же самое по-английски.

Я(ору)Даня! Даня.

Вбежала Анжела.

– Что случилось?

– Ничего. Я зову Даню.

– Наумчик, ну нельзя же так… Я уже бог знает что, подумала.

– Что ты подумала? Ну что могло случиться?

– Мало ли…

По поводу моего физического состояния у Анжелы две крайности: или
она не в меру пугается или на удивление спокойна. Видимо,
большая разница в возрасте (почти двадцать лет!) не позволяет ей
попасть в резонанс с моим состоянием.

– Что «мало ли»?

– Что ты хотел?

– Ну вот ты вбежала с выпученными глазами: что – «мало ли»?

– Может, тебе стало плохо.

– Что ты все спешишь меня похоронить?

– Кто спешит? Ты совсем уже. (Выйдя из комнаты) Даня, тебя Наум зовет. Даня!

Вошел Даня.

– Ну что-о?

– Я получил почту. Не могу перевести.

– Что перевести?

– Всё. Здесь что-то по-английски. И какой-то непонятный термин.

– Хорошо, я тебе переведу (Собирается выйти из комнаты)

– Ты куда?

– Туда.

– Даня, я же тебя о чем-то попросил. Ты что, не понял?

– Понял. Наум-чик, (сильное ударение на последнем слоге) я тебе все
переведу. И все объясню. Чуть позже. А сейчас я занят! Ты
понимаешь? За-нят.

– Чуть позже мне не надо, черт возьми! –

– Что ты сразу заводишься? У меня тоже могут быть свои дела.

– Какие к черту дела, если тебя просит отец сделать для него
какую-то ерунду! – Я совсем разошелся, с каждой секундой понимая,
что надолго повода явно не хватит. Пора переходить к каким-то
давним причинам, за что мне отчитывать сына. Но как назло
ничего убедительного не подворачивается

АНЖЕЛА (голос из прихожей) Даня, сделай Науму, что он просит.

ДАНЯ(туда) Я не могу, я сейчас занят.

АНЖЕЛА. А потом будешь делать свое.

Я. Занят он… Чем ты занят?

ДАНЯ(кажется, выходит из себя; опирается на ручки моего кресла,
наклоняется почти вплотную к моему лицу) Какое твое дело? Чем
хочу, тем и занимаюсь. Я что, отказал тебе?

– Ты мне свою рожу не суй в лицо! Пошел отсюда!– Я довольно грубо,
но, все-таки не теряя контроля, оттолкнул его от себя ударом
ладони по лбу. Лицо у Даньки сделалось испуганным.

ДАНЯ. Наумчик, ты что? Что ты злишься?

Это ужасно: когда я выхожу из себя, Данька сдается, сникает. В его
голосе появляются заискивающие нотки. Мне уже ничего не надо,
только бы не видеть его унижения. Лучше бы он мне нахамил в
ответ. В школе психолог назвала его флегматиком. Я
возмутился: мой Данька – флегматик?! Да он так бесится, так быстро
все схватывает, такой импульсивный. Как может у двух таких
бешенных родителей ребенок быть флегматиком? Психолог
обиделась. Анжела поддержала коллегу: «Значит, может. Она
профессиональный психолог». Теперь я готов извиниться перед той
психологессой: Данька флегматик чистой воды. Вывести его из себя
практически невозможно. Не то, что меня. Его сдержанность мне
нравится. Его наивная доверчивость. Мы во многом очень
разные. Иногда это радует, иногда раздражает. Хочется видеть в
нем больше мужественности, зрелости. Начинаю придираться. Но
тут на память приходит отец Тенесси Уильямса, фабрикант
обуви: тот все доставал сына за его страсть к литературе
(почему-то запомнилось это), – и тогда я смиряюсь с тем, что есть в
моем сыне. АНЖЕЛА: «Вы очень похожи. Странно, что ты этого
не видишь. – И обязательно добавит: – Когда мне его первый
раз поднесли, я увидела старенького Наумчика. Даже
заплакала». Я подхожу к зеркалу. Теперь мне представить себя
«стареньким Наумчиком» с каждым годом становится все проще. Морщусь.
Вот такого она увидела? Ну совсем не похожи!

Входит Анжела.

– Наум, что с тобой? Вымещать свои проблемы на нас -проще простого.
Он же прав: у него свои дела.

Я(сдуваюсь). Мне надо перевести почту.

АНЖЕЛА. Совершенно ненормальный. (Выходя из комнаты) Даня, сделай
ему все, что он тебя просит, и перестань его раздражать.

ДАНЯ. Вот… родители! (Ударение на втором слоге, но совсем беззлобно)
Ну что тебе надо перевести? (Склоняется за моей спиной к
экрану компьютера) «Здравствуйте, Наум Брод! Поздравляем вас с
днем рождения…» Это, что ли? «По этому адресу…» Все
понятно. Что тебе не понятно? Внизу по-английски то же самое.

– А как открыть?

– Нажать и открыть. Ты что, Наумчик, совсем заработался? Но лучше не
открывать. Там будет какая-нибудь открыточная лабуда и
компьютер может зависнуть.

Я. Что это – браузер?

ДАНЯ. Браузер – это браузер.

Я. «Браузер – это браузер». Ответил.

ДАНЯ. Ответил: браузер – это интернет окно. Что тут непонятного?

Я. Нет, ты ответил не так. Откуда они узнали?

ДАНЯ. Что именно?

Я. Что у меня день рождения.

ДАНЯ. Наивный Наумчик.

АНЖЕЛА(проходя мимо к себе в комнату) Даня, объясни ему как следует.
И не раздражай его. У него завтра тяжелый день. (Исчезает)

ДАНЯ. Чем я его раздражаю? Я объяснил.

Я. Ни черта ты еще не объяснил.

ДАНЯ Что тебе еще не понятно?

Я. Откуда они узнали?

ДАНЯ. Ни откуда. Просто так. Они отправили тебе открытку. Может, еще
ста человекам. Ста миллионам.

Я. Не может быть. Завтра мой день рождения. Они же не отправили
вчера. Или раньше. Они отправили в канун дня рождения.

ДАНЯ. Господи, Наум-чик! Ну случайно. Это слу-чай-но. Понимаешь?

АНЖЕЛА(опять входит, с телефонной трубкой в руке) Вы так оба орете,
что не слышите даже звонка телефона. (передает трубку мне)
Какой-то незнакомый голос.

ДАНЯ. Я не ору. Это он орет.

АНЖЕЛА Ты ему все объяснил?

ДАНЯ.. Там и объяснять нечего.

АНЖЕЛА(мне) Он тебе объяснил?

Я. Оба идите отсюда.

АНЖЕЛА. Пойдем, Даня. Ты же знаешь, что наш папа хам. (Показала язык, вышла)

Я. (в трубку) Слушаю.

ГОЛОС. Привет.

– Бобис, ты, что ли?

БОР. Ты что делаешь?

Я. Ты где? В Москве?

БОРИС. В Москве. Мы… это самое… заезжали смотреть за квартирой. А
сейчас… Где мы? – Рядом слышится подсказка женским голосом.
Значит, он с Аллой. – А, вот она говорит: в районе Черемушек.
«Эльдорадо» знаешь? И едем домой.

Я. Это рядом. Заходите.

БОРИС (снова консультируется Аллой) Мы зайдем?.(Мне) У нас поезд в десять.

Я. Еще много времени.

Переговоры.

БОРИС. Ладно, говори адрес. А, нет, Алла говорит, что и так помнит.
Ну хорошо. Через сколько мы будем? (Переговоры) Вот ей надо
еще заскочить в эту… «Эльдораду»… – Его поправляют. – Ну,
«Эльдорадо», я сам знаю… не понятно, зачем он ей понадобился.
И после него позвОним тебе.

– Во-первых, позвонИм. Во-вторых, звонить уже не обязательно. Мы дома.

– Ну, тем более.

Борис тоже мой однокурсник. Так получилось, что пока оба жили в Риге
после института, нам ни разу не приходилось встретиться,
даже просто на улице. Киношного студенческого братства мне,
как видите, не досталось. Борис БА позвонил года три назад. По
голосу я его не узнал, хотя он почему-то пару первых минут
пытался меня к этому склонить, а я мучился: что-то знакомое,
но иди, знай: не признаешь – обидится человек. Может,
упустишь какую-то выгоду. «Колись!» – сдался я. Он представился.
И еще попенял: что ж ты, мол, не узнаешь старых друзей.
«Товарищей» – тут же поправился он. Нельзя сказать, что у нас
были теплые отношения, но когда тебе почти спустя сорок лет
звонит однокурсник, то тут уже не до прошлых претензий.
Реагирует не память о прошлых отношениях, а организм, испытывающий
недостаток общения с теми, кто тебя так давно помнит. Мы
долго, как два старых мудака, искали место для встречи – то он
не мог сориентироваться, то я боялся что-то напутать.
Наконец условились, что я подъеду к автобусной остановке, назвал
номер своего «форда». «Фо-орд?!» – одобрительно протянул
Боря. Да, такие детали он и в юности не упускал. Перед глазами
возник образ того, давнего однокурсника: сутулый,
кривоногий, спортивный с выдающейся челюстью, как и положено
спортсмену. Спорил по любому поводу, при этом, когда его самого
одолевали сомнения и ему не хватало аргументов настоять на своем,
делал своей челюстью маятниковое движение – вправо-верх и
назад. Это должно было читаться : «Ну-у, не уве-ерен…». Т.е.
я с тобой не согласен, но пока возразить нечем. «Ах у тебя
«фо-орд»! – повторил Борис и я подумал, что теперь мне
придется держать марку владельца престижной машины.

Я остановился чуть впереди автобусной остановки, развернул газету. В
окно «форда» молча заглянул какой-то старик . Я так же
молча посмотрел на него. Вежливость заставила меня потянуться к
дверной ручке, и времени, пока я тянулся, мне хватило,
чтобы, во-первых, узнать в этом почти безволосом старикашке
нашего Борю и, во-вторых, сделать вид, что узнал его сразу. Борис
сел в машину, повернул ко мне лицо со смущенной улыбкой и
сказал: «Ну, ты даешь!…» – как будто мы с ним виделись минут
пятнадцать назад. «Что именно?» – включился я, раз уж так
быстро был преодолен сорокалетний промежуток между нашими
последними встречами. «Мы где договорились встретиться?» –
Оказывается, я все-таки перепутал остановки. «Хорошо, я
догадался, увидел тебя, когда ты пронесся мимо». Борис явно взял
первое очко. Он окинул салон «форда» глазом опытного водителя –
когда-то машина у него появилась раньше всех однокурсников.
По-моему, это вообще был один из первых «жигуленков» в
городе. Вначале у него все было лучше, чем у кого бы то ни было.
Его отец считался третьим или четвертым человеком в
республике. Боря прошелся ладонью по передней панели. «Какого года?»
Я сказал: «Молодая». В конце концов, одиннадцать лет – не
такая старая. Я ведь мог купить машину несколько лет назад,
когда она была молодой. А менять машины каждые два года, как
это делают в развращенной Америке, вовсе не обязательно,
чтобы слыть в неустроенной России обеспеченным человеком.
«Откуда узнал мой телефон?» – «Алла говорит вчера: «Выхожу из
метро – смотрю: «Наум Брод» – огромная афиша над входом в театр
«На Тачанке». Позвонили в театр. Там какая-то тетка долго
выясняла у кого-то, потом дала. Алла говорит: по всей Москве
висят афиши. Я-то не видел. У тебя все так здорово?» Это был
неплохой период – спектакль пользовался популярностью. На
таком фоне приятно поскромничать. «Нормально». – «На Тачанке?
Она ничего не напутала?» – «Не напутала». – «На
Тача-анке?!» Борис упорно заталкивал меня на вершину успеха. Сам он лет
пятнадцать назад, когда Латвия отделилась от России, из
Риги перебрался в Подмосковье. «Москва рядом, два часа
электричкой. На машине час, – радостно перечислял достоинства Борис
– Почти столько же, сколько тебе добираться до центра.
Работа – пешочком пять минут. На обед – домой. Даже успеваю
прикорнуть минут двадцать. Участочек с клубникой. Приезжай, а то
каждый раз не знаем, кому скормить». «Отлично», – поддержал
я, вспомнив, что сам давно мечтаю жить в каком-нибудь
небольшом городке.

Пока я не собрался первый раз приехать к нему, я был уверен, что
речь идет о городе. Борис как-то не очень внятно называл мне
свое местожительства. Оказалось, что это не сам город, а
небольшой поселок городского типа, довольно далеко от города –
короче, деревня, только с кирпичными домами. Видимо,
подтягивал он ее до более высокого звания по тем же соображениям, по
каким я свой «пенал» представляю «гаражом». Квартира
оказалась однокомнатной, в загаженном подъезде пятиэтажки. Алла
постелила себе на кухне, нам в комнате. Боря заметил мою
скривившуюся физиономию: « Чего тебе не нравится? У нас иногда
останавливается по восемь человек родственников из Риги. Всем
места хватает. Так что нам больше и не надо». Алла
скептически отмалчивалась. Мне тоже не очень верится, что человек,
проживший первую половину жизни в шикарной квартире в центре
Риги (папина) может радоваться таким удобствам. Вроде бы
директор завода, заманивая его сюда, обещал «что-нибудь
поприличнее», но в итоге все приличное досталось другим, сволочи! Я
поддерживаю своего однокурсника: сволочи, конечно, – хотя не
исключаю, что Боря сам мог все прошляпить, потому что,
сколько его помню, – лентяй. То ли по природе, то ли по
происхождению. Учился он так себе, больше увлекался футболом, карьера
его не интересовала. В Риге сразу после института он стал
работать на вагоностроительном заводе инспектором по колесным
парам. В Подмосковье – на таком же заводе на такой же
должности. Типичная советская синекура: ничего не придумывать, ни
за что не отвечать, но со всех требовать. Я сам мечтал о
таком: зарплата нормальная, режим свободный, можно заниматься
литературой. Но почему-то человеку, которому нужно
перекантоваться на таком месте ради высокой цели, такое не
подворачивалось.

С чего-то я давно вбил себе в голову, что мои успехи должны вызывать
ликование у моих друзей и знакомых. Это, считал я, должно
придавать значимости им самим. Борис, кстати, говорил мне,
что хвастал своим соседям по поселку, какая фигура приезжает к
ним из Москвы. Поэтому в первые встречи я продолжал роль
успешного драматурга. Вообще-то приятное состояние. Тем более
на тот момент для этого некоторые основания были: спектакль
шел, были какие-то денежки. К Борису привозил кучу разной
еды и выпивки. «Ой, зачем столько? – деланно возмущалась Алла.
– Кто это все выпьет?» – «Мы», – успокаивал ее Борис. В
порыве умилениями первыми минутами общения я мысленно
планировал: «Будет побольше денег, обязательно дам им две тысячи:
пусть заменят свою старую «шестерку» на приличную машину. Или
нет: тысяч десять, на двухкомнатную квартиру». Потом дела мои
стали ухудшаться. Однажды (уже был Третий тяжелый период) я
проговорился: сказал, что теперь моих гонораров не хватает
не то, что на покупку дачи, но и на то, чтобы ее снять.
Дотошный Борис, не избалованный хорошими манерами и графским
воспитанием, тут же стал вслух подсчитывать: «Это ж сколько у
тебя получается в месяц?» Сумма оказалась настолько не
впечатляющей, что Борис даже присвистнул от удивления (и,
немножко, от удовольствия). «А я-то думал…». Как бывший спортсмен,
Боря по-прежнему не любит, когда кто-то в чем-то его
обгоняет.

Атмосфера наших встреч стала меняться – от готовности угодить мне
вначале до разочарования и превосходства надо мной,
извлеченного из его прошлой жизни. Я понял, что мои поездки почти
потеряли смысл. Меня тянет сюда расслабиться среди «своих»,
поплакаться в жилетку, но такой я им не интересен; «держать
марку» уже не с чего. О чем говорить с ними, не знаю. В первую
встречу все вспомнили, во–вторую – обсудили все средства «от
давления»: такое, сякое, померили – у Бори оказалось выше,
чем у меня. Он расстроился, теперь старается избегать этой
темы. Обсудили кулинарные достоинства Аллы, особенно ей
удаются мои любимые соленья (чего Анжела не умеет). Но сколько
можно хвалить хозяйку? Говорить об искусстве – проблема
примерно такая же, как с Таней-парикмахершей: им хочется, мне
скучно. «Ну не хочешь, не надо, – соглашается Борис. – Но ты мне
лучше скажи: как долго будет продолжаться этот бардак?» Это
его любимая тема. Особенно после третьей рюмки. Поводом
может послужить случайно словленная реплика с экрана телевизора,
постоянно включенного во время нашего общения (тишины
избегают обе стороны). Достается всем: от президента страны до
директора его завода, который не только так подло обманул его
ожидания, но скупил на корню все акции у сотрудников и
кому-то их перепродал. Со многими его инвективами я согласен, но
обсуждать под соленные огурчики президента, тем более
директора-проходимца, которого в глаза не видел, считаю не
конструктивным. Я вяло отшучиваюсь, заигрываю с Аллой, стараясь
привлечь ее на свою сторону. Алла одергивает мужа: «Потише,
потише! Завтра весь завод будет пересказывать, о чем ты тут
орал». Это еще больше заводит Бориса, в конце концов, и я
завожусь, начинаю всех защищать от Бори и его бесплодной
ненависти, даже тех, кто мне самому не симпатичен. На этой стадии
Алла безоговорочно берет сторону мужа. Настроение портится,
уже не рад, что выпил и не могу уехать сегодня же вечером.
Хорошо еще, думаю, что удержался и не пообещал им деньги вслух.
Чтобы не быть в своих глазах пустобрехом, все равно бы дал,
хотя при таких отношениях это было бы совсем глупо.

Но проходит время, неприятная мне часть общения забывается, и на
передний план начинают опять выплывать мысли о «своем
человеке», общности прошлого, которым почему-то хочется дорожить, и
прочая сентиментальная мура. К тому же последние годы мне
просто не к кому поехать, если вдруг захочется выехать за
город, чтобы и самому сменить обстановку и моему «форду» было,
где развернуться в полную силу.

АНЖЕЛА (заглядывая в комнату) К нам кто-то едет?

– Откуда ты знаешь?

– Я слышала, ты кого-то уговаривал.

– Не уговаривал, а приглашал. Борис с Аллой.

– (С явным недовольством) Сейчас?

– (Завожусь) А что?

– Ничего. Просто спросила.

– Нет, не просто. Ты спросила, потому что тебе это не понравилось.

У Анжелы сложное отношение к моим друзьям… к тем, кого я называю
своими друзьями. Принимает их всегда хорошо, но за редким
исключением ей никто не нравится. «Почему они мне должны
нравится? Мне с этим дедульками не интересно», – говорит Анжела.

– Я спросила, потому что должна убрать квартиру. Что-то приготовить.

– Убирать не надо, готовить – тоже. Что есть, то и выставим. Свои
люди, нечего выпендриваться.

– Свои не свои, это не называется выпендриваться. Ты можешь в таком
бардаке принимать людей, а я не могу. И свои они для тебя, а
для меня – нет. Они останутся ночевать?

– Не знаю. Захотят – останутся.

– Ради бога. Только не надо таким тоном. Сразу он заводится. Ты
срываешься по всякому пустяку.

– Например.

– Я не коплю примеров. Но это факт.

– Хотя бы один.

– Например, сегодня с Данькой.

– Это не пустяк.

– Пустяк. Он действительно имеет право на свою жизнь.

– Только не изображай дело так, что ты его любишь больше, чем я. От
меня тебе его не надо защищать. Для тебя это – частный
случай, пустяк. А для меня – явление. Это пустяк вчера, пустяк
завтра. Послезавтра – законченная сволочь.

Анжела морщится. Я уже сам понял, что, пожалуй, переборщил.

– Тебе действительно надо отдохнуть. Поезжай куда-нибудь, правда.
Кстати, почему бы тебе не поехать к своим друзьям? На пару
дней.

– На какие пару дней?

– Сегодня… завтра. Чем тебе здесь страдать. А лучше, до
понедельника. Я, наконец, сделаю генеральную уборку. Постираю, окна
помою, повешу шторы… Встретишь свой день рождения с близкими
тебе людьми.

– А вы не близкие?

– Ты же не хочешь с нами. И я тебе понимаю: тебе с нами скучно.

– С ними тоже невесело.

– Ты должен уже думать не о веселье, а о здоровье. У них тебе
нравится, приезжаешь оттуда посвежевшим.

– Анжела, где логика: ты мне предлагаешь уезжать, при этом
готовишься к завтрашнему ужину…

– Логика такая, что у тебя самого семь пятниц на одной неделе. Утром
уезжаешь, вечером остаешься. Сейчас ты не хочешь ехать,
через час захочешь. Я же говорю: типичный близнец.

Телефонный звонок.

– Возьми сам. Это наверняка кто-нибудь опять тебе.(Выходит)

ЛАРИСА. Ума, это я. Теперь я могу с тобой поговорить. Ты как?

– Тоже.

– Умик, ты извини, что я днем с тобой плохо разговаривала. У меня
были посетители, и как раз звонили из мэрии. Суки, сволочи.
Это я не про тебя.

– Я понял.

– Хотят забодать мне один проект, на который я уже потратила кучу
денег. Я знаю, кто за этим стоит. Ладно, не буду тебе забивать
мозги. Ума, при встрече ты меня не узнаешь. Так я
похорошела.

– Сделала пластическую операцию?

– Засранец. Я тебе говорила, что была в Южной Америке?

– Нет.

– Нет? Ты просто не помнишь. Я не могла не сказать. Мы когда с тобой
последний раз виделись?

– Почти год назад.

– А что, мы с тобой поссорились?

– Не помню.

– Я тоже не помню. Тогда ты прав: не говорила. Я была в Южной
Америке… Круиз. Вначале Аргентина, потом Мексика, Венесуэла, потом
опять Аргентина. . И там последние семь дней. Другие еще
куда-то поехали, но я осталась. Ума, я убедилась, что могу еще
нравиться. Хе-хе-хе. Причем молодым. Это только ты считаешь
меня некрасивой и старой.

Я молчу.

– По крайней мере, так думаешь. Не в этом дело. Там влюбился в меня
один молодой человек. Для меня – совсем еще мальчик.
Тридцать два года. Метис. Ах, какой красавчик! Стройняшка, смуглый.
Бронзовый загар. Мм!

– Жиголо?

– Кто это?

– Ты не знаешь, кто такие жиголо?

– Я не расслышала. Говнюк. Ты не можешь, чтобы не обговнять. Он
влюбился в меня по-настоящему. Собирался приехать ко мне в
Москву.

– Приезжал?

– Пока нет. Но один раз звонил. Потратилась я в ту поездку, конечно,
прилично. Ни в чем себе не отказывала. Но ему я ничего не
платила, чтобы ты там не думал. Сделала небольшой подарок –
часы «Ролекс». И все.

– И все?

– И все.

– Это на сколько тянет? – Я вспомнил про свои потерянные часы.

– Не помню. Три тысячи долларов.

– Ну вот к слову о долларах. Лариса… – Просить деньги мне всегда
было трудно. Даже за свой труд. Когда случались заказы на
какую-то литературную халтуру, я специально старался избежать
разговора о деньгах, чтобы не связывать себя обязательствами
выполнить в срок. Ну, вы уже поняли, насколько капризна моя
фантазия. Еще одна причина мистическая: стоило мне завести
разговор о деньгах, как заказ срывался. Честное слово! Может,
это всего лишь статистика, однако впечатляет, как закон
всемирного тяготения. Но Лариса свой человек. С ней можно не
церемониться. Тем более, что название уже придумал, могу ставить
условия.

– Название я придумал.– В этом месте Лариса должна была
отреагировать: «Кто б сомневался», но она подозрительно замолчала. Это
должно было означать, что она будет защищать свои кровные до
конца, вплоть до того, что скажет, что название ей не очень
понравилось, она посмотрит. Я решил тоже не сразу сдаваться.

– Хорошее название, – тянул я резину.

– Ну, давай, давай. Не тяни резину.

– Но мне надоело, что я все время пашу на тебя задаром.

Пауза.

– Извини, я не поняла последнее. Тут ко мне зашла наша бухгалтерша.
Ты придумал название – какое?

– Хорошее.

– У тебя все хорошее. Говори, я записываю.

– Ты что, не слышала, что тебе говорил до этого?

– Насчет названия?

– Лариса, за хорошее надо платить.

– В смысле.

– В самом прямом. Придумал название – плати. Лейбл – плати. Поставил
запятую – плати. У меня, между прочим, такой же
кишечно-желудочный тракт, как у всех нормальных людей. И у членов моей
семьи такие же. Как у членов твоей семьи.

– Ты это все серьезно?

– Абсолютно.

Если бы она стала юлить, как обычно: «Ума, не будем сейчас о
деньгах, я тебя не узнаю – это все на тебя не похоже. Обязательно
что-то придумаем» и так далее – я бы сдался. Но тут
намечалась агрессия. Агрессия меня мобилизует.

– Подожди минутку, – попросила Лариса.

– Да, пожалуйста. – В ее трубке появились какие-то голоса – видимо,
насчет бухгалтерши не врала. Но я уже сам стал сомневаться,
насколько хороша моя придумка. Надо было вначале выбить из
Ларисы оценку, а потом торговаться. Теперь, если она скажет,
что ей не нравится, поди докажи, что это не так.

– Я тебя слушаю.

– Теперь я тебя слушаю.

– Это твой окончательный ответ?

– Окончательный.

Пауза.

– Сволочь ты, вот что я тебе скажу. Ты меня понял?

В трубке раздались частые гудки.

Так: я еще и сволочь. Я опешил. Могла быть какая угодно реакция:
истерика с бесконечным сопровождением «ты меня понял»,
швырянием трубки; могла вытащить на свет кучу прошлых обид. Но
назвать меня сволочью… Сколько себя помню, ни разу не слышал,
чтобы кто-то меня так назвал. Я знаю, что многие относятся ко
мне с неприязнью, но, честно говоря, не могу представить,
чтобы кто-то за моей спиной назвал меня сволочью.

Хороший итог к юбилею.

(Окончание следует)