Проза

Начало

Продолжение

21.

В холле медицинского центра было непривычно пусто – я один! С
одной стороны, хорошо. С другой – в пустоте прохладного холла
сильнее чувствуешь свою уязвимость.

К окошку регистраторши я подошел готовым к подхалимажу.

– Имя! Фамилия!

Вот что значит отсутствие популярности: каждый такой вопрос напоминает
мне о моем месте в общественном сознании. Мне не скажут смущенно:
«О, здравствуйте!», выражая готовность оказать мне любую услугу.
Чтобы я, подхваченный чужим крылом, без задержки летел себе дальше,

Я назвал.

– Отчества не поняла, – регистраторша замерла, не отрывая глаз
от амбулаторной карты.

Я уточнил, по слогам.

– Исакович?

– Исакович, – сдался я.

Регистраторша недовольно цыкнула.

– Год?

– Тридцать девятый.

Я уже давно так отвечаю: сразу не поймешь – я назвал год рождения
или возраст. Так и есть: рука регистраторши на мгновение замерла
на весу с ручкой, лицо недовольно сморщилось. Потом сообразила
что к чему.

– Месяц! – регистраторша перешла на приказной тон.

– Май! – в тон ей ответил я. Когда так со мной разговаривают,
никакая моя корысть не удержит меня от такого же отношения. (Плохо,
кстати). Регистраторша, наконец, посмотрела на меня, покачала
укоризненно головой.

– Число!

– Двадцать седьмое.

Пока она выводила число, до нее дошло:

– Завтра, что ли? – вголосе появились теплые нотки. Я кивнул.

– Заранее не принято поздравлять.

– Можете поздравить.

В ответ она улыбнулась, но нарушить запрет пращуров не решилась.

– Кардиограмма есть?

– Да.

– У нас делали?

– Нет.

– Вот направление. К врачу только после кардиограммы и эхограммы.
Восьмой этаж, кабинет сразу налево от лифта. Врач – кабинет напротив.

– Зачем мне кардиограмма, – засуетился я, доставая из пакета свои
анализы за последние лет десять; бумаги посыпались на пол, – когда
у меня всё есть: и кардио и эхо и еще сто хренограмм. – Последние
анализы я сдавал пару недель назад. Даже с моей ипохондрией я
не допускал, что за такой короткий срок могло что-то катастрофически
измениться. Ясное дело: им не нужны мои анализы, – им нужны мои
деньги. Они все в сговоре. Это цепочка начинается с регистраторши.

– Надо, – невозмутимо произнесла регистраторша. – Доктор вас иначе
не примет. Это пять минут, вам же лучше.

В коридоре тоже было пусто. Наверно, это очень дорогая клиника,
подумал я, ста долларами не обойтись. Да и хрен с ними, больше
не дам – нет. Я, вообще-то, пенсионер. Могли бы принять бесплатно.
Тем более с моей пенсией.

Процедура действительно заняла минут пять – я даже усомнился в
ее качестве: привык, что меня обкладывают множеством присосок,
а тут что-то очень упрощенно. Анжела говорила, что это какой-то
суперсовременный центр. Я стал сочинять, каким образом предложить
сестре деньги. «Что я вам должен?.. Я что-то должен?.. Сколько
с меня?.. Так, а это – мой вклад в медицину», – и кладу ей на
стол сто рублей. Нет, пятьдесят. Нет, сто – все равно надо будет
доставать из банкомата. Или вообще не предлагать?

– Как там наши показания? – наигранно бодрым голосом спросил я,
разбираясь в своей одежде.

– Доктор скажет, – ответила сестра, оставаясь ко мне спиной.

«Сама виновата», – подумал я, решив денег не предлагать вообще.

Отец часто гордился: «Сердце у меня железное, тьфу-тьфу. Во время
войны мы делали переходы по шестьдесят километров. На привалах
все валились, как мешки с говном (где он такие мешки видел?) и
моложе меня. А я – нет. То, что я потом избавился от туберкулеза,
– только потому, что у меня такое сердце. Это вообще из области
фантастики!». В конце концов, у него случилось четыре инфаркта
с небольшими перерывами, как раз в моем нынешнем возрасте, и он
сразу изменился. Когда он испуганно говорил: «Что-то сегодня я
совсем не чувствую сердца». Я смеялся: «Так это же хорошо. Значит,
здоров!». Мне казалось, что он перебарщивает в своих опасениях.
Собирался написать пьесу «ИСЯ СДАЛ…». Название произнесла Сима,
бывшая любовница отца, после его очередного возвращения из больницы.
Отец только что прошлепал мимо нас к себе в спальню, чтобы принять
лекарство и лечь. Сима сказала вполголоса, чтобы услышал только
я: «Да-а, Ися сдал…» Нет, не точно: «Да-а» там не было. Она просто
сказала «Ися сдал», что еще страшнее и необратимей. Сама Сима
тоже была далеко не первой молодости: лицо под слоем пудры, чуть
ли не ссыпающейся, шея в морщинах, но глазки, правда, еще искрились
готовностью к немедленному соитию. Поэтому ее слова прозвучали
еще и как отречение от уходящего. Я записал название и даже набросал
какие-то сцены, чтобы, когда я вернусь к замыслу, мог бы восстановить
настроение. Несколько раз я уже почти приступал к его реализации,
откладывал, а пару лет назад подумал: «Что уж мне переживать за
отца, когда я уже сам сдаю».

Теперь я тоже задумываюсь о своих отношениях с сердцем. Живу себе,
живу, ничего не подозреваю, а оно живет своей жизнью, что-то там
с ним происходит, разлаживается. А в какой-то момент – раз! –
и привет. Без всякого предупреждения потащит меня за собой на
помойку. Как будто и личности не было, с правом голоса, и вообще
ничего нигде не было. Что-то в этом есть несправедливое.

Я вошел в кабинет. Врач встал, даже выдвинулся из-за стола, показав
мне рукой на стул. Это меня приятно удивило. Внешне он мне тоже
понравился: симпатичный, молодой – лет сорока, не больше, без
привычной для клиницистов усталости и неряшливости в одежде –
скорее больше смахивал на референта министра, только в белом халате.
Последнее время у меня появилось априорное недоверие к молодым,
особенно, если от них зависит благополучие моей персоны, но с
этим у меня не возникло возрастных проблем. В моих движениях появилась
ответная куртуазность – на стул не просто шлепнулся, а СЕЛ, закинув
ногу на ногу. Хотя внутренне напряжение меня не оставило.

Врач вернулся на свое место, уперся двумя руками в край стола,
закрепил на лице улыбку, которая больше уже не сходила оттуда
до конца нашей встречи, и сказал:

– Что случилось?

Я положил на стол свежие графики.

– Что-то там во мне народу не нравится.

Он склонил голову, прошелся взглядом несколько раз справа налево
и обратно, и произнес с той же улыбкой, не глядя на меня:

– Очень хорошо… очень хорошо. И здесь отлично. И что же народу
не нравится?

Я снова почти истерично закопошился в своих бумажках.

– Вот.

Врач опять пробежал взглядом слева направо и обратно, но теперь
по недавним анализам.

– Откровенно говоря… откровенно говоря… – «Ну, говори уже!» –
здесь я тоже ничего такого не вижу, что может не нравится. И здесь.
И это. Все не так плохо. Совсем неплохо. Для вашего возраста…

– Все-таки возраст?

– Это еще не возраст, – явно сфальшивил врач. – Какое у вас давление?

– Обычно сто сорок на девяносто, – мне хотелось подкрепить уверенность
доктора в моем абсолютном здоровье.

– Не надо нам такого.

– Сто сорок на девяносто? Это же норма! Даже реклама есть на этот
счет.

– Вы верите рекламе? На вас не похоже, – он накинул манжет. –
Какие жалобы? Перетяжки на ногах от носков?

– Перетяжки?

– Бывают такие. Внизу. Замечали?

По-моему, замечал что-то похожее.

– Скорее, нет. Бывает, если носки жмут.

Врач понимающе покачал головой.

– Отлично. Одышка?

К себе на двенадцатый этаж я подымаюсь уже с перерывами на промежуточных
площадках. Но потом восстанавливаюсь.

– Пожалуй, нет.

– Сто семьдесят на сто, – произнес врач с той же улыбкой.

К низу моего живота подкатила волна отчаяния. Такого давления
у меня не было уже давно.

– Да что вы? – я старался удивиться как можно искренней. – Такого
давления у меня не было… не помню, – на самом деле было, и не
раз. И не только такое.

– Синдром поликлиники, – сказал врач, не снимая с лица улыбки.
Похоже было, что он закладывает в меня какую-то долгосрочную программу.
Только не понятно, какую: созидательную или разрушительную. Странная
улыбка врача одинаково подошла бы и к тому и к другому варианту.
– Ничего страшного.

Он стал писать рецепты.

– Работаете? – спросил он, не подымая головы.

Этот вопрос ставит меня в тупик вот уже 35 лет. Видимо, из меня
так и не выветрилось чувство вины перед обществом за то, что отказался
ему служить на его скромных условиях. Мой тесть, электромонтажник
высшей категории, когда напивался дома, спрашивал меня: «Я все
никак не пойму: ты сейчас в отпуске или нет?» При этом он так
хмурил брови, так искренне силился понять непонятную формулу жизни,
что я на него не обижался и каждый раз отвечал: «Да».

– Я имею в виду: физическая… сидячая, – уточнил деликатный доктор.

– Сидячая. Драматург, – добавил я неожиданно легко для себя; определение
«сидячая» явно смягчало претенциозность звания.

– Драмату-ург?! А! Интересно.

– Нормально, – сказал я.

Он с сомнением покачал головой, по-прежнему не отрываясь от записей,
но спорить не стал, оставив последнее слово за профессионалом.

– Вот эти таблетки восстановят давление.

– И как долго их принимать?

– Всю жизнь.

– Всю жизнь?!

– Всю жизнь.

– То есть, отныне я навсегда привязан к каким-то таблеткам?

– Это хорошие таблетки.

– Доктор… – я решил посвятить его в тайны своей психики. Мол,
я автор, художественная натура. У меня особая психика. Я плохо
реагирую на любую несвободу. А мне предлагают провести остаток
жизни в настоящем рабстве у таблеток. Я уже слышал, что гипертоники
обречены принимать таблетки всю жизнь. Первый раз, когда мне об
этом сказали, это прозвучало для меня такой же трагической обреченностью,
как первый штамп в ЗАГСе: я ужаснулся, что «теперь это навсегда»!
Так человек живет и спасается тем, что не знает, сколько и чего
ему вообще отпущено. Сев на лекарства, невольно начинаешь отмерять
остаток жизни по остающимся таблеткам. Ты, конечно, побежишь покупать
новую партию, но очень уж наглядной получается концовка твоей
жизни с последней таблеткой в этой партии. А вдруг твое спасительное
средство исчезнет из отечественных аптек, – что тогда?

– Таблетки – это ведь своего рода рабство, – сказал я, опуская
про натуру.

– Утром вы зубы чистите? Это тоже рабство. Дело привычки.

– Рабство – дело привычки? Неплохая мысль

– Получается, так. Но оставлять давление таким, какое у вас, вы
рискуете.

Он вышел из-за стола – на сей раз полностью. Остановился в позе
явного ожидания. Только тут я вспомнил про деньги.

– Минутку. – Я залез в кошелек, достал купюру. Положил на стол.
.– Мне к сожалению, не уточнили сколько. Но, я думаю, … если что…
– Мол, наши отношения продолжаются, его дивиденды от знакомства
со мной еще впереди.

Врач проследил взглядом за траекторией купюры, кивнул на нее.

– Заберите ее обратно.

– Нет, нет, – обрадовано захлопотал я. – Как это?

– Вот так это. Заберите.

Когда-то в похожих ситуациях я в ответ приглашал на свой спектакль.
Тогда это тоже была не очень приятная процедура: вроде как навязываю
себя. Хотя, как правило, народ отзывался на известные имена актеров:
«Ой, как я люблю эту актрису! Ой, как мне нравится этот актер!»
– ни секунду не задумываясь, что перед ними автор, который тоже
хотел бы таких реакций за свою долю участия. Теперь и пригласить
некуда. Тем не менее, я сказал:

– Ваша жена, наверно, любит театр.

Он кивнул.

– Я тоже люблю.

– Неужели? Еще лучше. За мной – культпоход. Как только что-то
будет интересное. – Под интересным я имел в виду свой спектакль,
который уже не шел, но, в конце концов, я могу организовать им
любой театр. Сейчас это не проблема.

– Спасибо, – все с той же улыбкой он встал, вежливо показал на
дверь и сам двинулся в ее сторону. Весь прием он провел с таким
видом, что я бы не удивился, если бы он вдруг произнес: «А теперь
посмотрите туда, вон на ту светящуюся точку – вас снимала скрытая
камера-а-а!»

Ах, какое замечательное настроение после такого визита к врачу!
Ты чувствуешь в желудке приятный голодок, тебя бодрит предвкушение…
позднего завтрака с кофе – обязательно позднего и обязательно
кофе, несмотря ни на какие запреты и клевету относительно его
вредности. Работать совсем не хочется. Но теперь ты готов уступить
своей лени с удовольствием, не коря себя за попустительство слабостям,
потому что все еще впереди. Вот оно: к тебе возвращается упоительна
формула жизни «всё еще впереди». Именно всё.

Интересно, почему они не взяли денег? Наверно, Анжела что-то напутала.
Или в стороне от меня была какая-то договоренность между врачом
и теми, кто мне устроил протекцию. У нас нет ни влиятельных друзей,
ни знакомых, кто бы мог помочь нам в экстренных случаях. Значит,
это мог быть кто-то из Анжелиного отделения. Как-никак, больница
детская, может понадобиться любому. Или кто-то из ее подруг. Они
всегда тихо-тихо, незаметно что-то делают друг для друга.

Вот что такое летящая походка – та, с которой я подлетел к своему
«форду». Все стало радостней. Жаль, что Лариса сегодня не свободна
– с удовольствием бы пообщался с ней.

22.

Мысль насчет «позднего завтрака» напомнила о себе, когда я проезжал
мимо кафе «Собрание Чемпионов». Я неожиданно сэкономил сто долларов,
могу позволить себе пошикариничать. У меня был еще один резон
зайти в это кафе. Когда-то меня знакомили с его хозяином. Якобы
он ищет, куда бы вложить деньги. Посредники уверяли хозяина, что
лучшего вложения, чем в меня и мои театральные проекты, не придумаешь.
Старались за свой процент – откат. Я подумал: раз сегодня так
все удачно складывается, может, и здесь что-то выгорит.

Звонить я не стал: вдруг хозяин скажется занятым. А так – хочешь,
не хочешь – примет. Надеюсь, узнает. На улице, наверно, прошел
бы мимо. Но и я не очень-то помню его. Так что по этой части мы
авансом квиты. Если его не будет, с удовольствием позавтракаю.
В Москве такое случается не часто – пока соберешься, выберешься
из своих выселок. Тем более за поздним завтраком.

В Риге, когда появлялась возможность, я иногда баловал себя: примерно
в это же время дня, желательно в первую половину, заходил в кафе
«Ницца», на улице Ленина, забирался на один из высоких стульев,
заказывал салат «оливье» – нежнее, чем подают в московских кафе,
– кофе со сливками и сдобную булочку. А еще если добавить ветчину
с горошком, когда появлялись деньги или был всплеск жизнелюбия!...
(Алкоголь я тогда в одиночестве еще не употреблял, только в компании).
Я старался угадать, чтобы не попасть на обеденный перерыв ближайших
контор – меньше народу. Это и само по себе приятнее и я мог сесть
в зоне обслуживания официантки, которая мне нравилась. Вернее,
как: она мне не то, чтобы нравилась, но мне хотелось, чтобы между
нами установилась маленькая тайна, о которой знаем только мы,
а все остальные официантки будут делать вид, что они ничего не
знают. Тайна эта – моя литературная деятельность. Никому не хотелось
о ней говорить, а вот этой не очень молодой и не ахти какой красивой
официантке, говорящей с акцентом латышке, хотелось. Там были и
симпатичнее, и помоложе девочки, но только эту я отметил, как
ЖЕНЩИНУ. По тому, как она бросала в мою сторону улыбки, не оставляя
без внимания клиента; как принимала заказ, чуть наклонив голову
набок; и голос, и то, что возраст – около сорока, когда женщине
уже нет надобности кокетничать, она уже овладела всеми даренными
ей природой приемами обольщения мужчин. В общем, женщина. Я ни
разу не делал попыток встретиться с ней вне кафе – мне казалось,
что тогда ее образ поблекнет в заурядности отношений. После моего
отъезда в Москву я там несколько лет не был, а когда появился,
там стало плохо: как будто большую часть того, что создавало уют,
куда-то вывезли, а остальная не желает стараться, потому что ее
ждет та же участь. Кафе превратилось в советскую забегаловку и
моя официантка вдруг предстала совсем немолодой. И даже сама это
отметила – когда я забрался на стул, не совсем напротив ее рабочего
места, она мне издали покивала: увы, мол, теперь всё стало таким.

Кафе «Собрание чемпионов» было в самом центре, рядом с Садовым
кольцом. Шум, машины, гарь. Даже когда заходишь внутрь кафе, все
равно ощущаешь, как на стены давит снаружи огромность города.
Но в промежутке между завтраком и обедом в «Собрании» посетителей
тоже почти нет.

В тот раз поговорить по делу не удалось. Нас представили друг
другу, меня усадили за стол к уже хорошо разгулявшейся компании,
заставили выпить фужер водки, как опоздавшему, хотя меня никто
не ждал. Пришлось выпить. Хозяин пьянел, несколько раз объявлял:
«А вы знаете, кто с нами? Великий драматург. Зовут его Наум Брод.
Но вы в этом все равно ни хера не понимаете». Сам, между прочим,
спектакля не видел, тем более, ничего не читал, – только со слов
тех, кто нас познакомил. Досиделись до всеобщего братания, в которое
и я был втянут Кто-то спьяну вызвался оплатить мне спектакль.
Я записывал какие-то телефоны. Кому-то из них звонил. Любезности,
шуточки, взаимные пожелания. Ответ был один: сейчас денег нет,
чуть позже. Проверну одно дело, кое-что останется. «Чуть позже»
– это не отказ. Сознание цепляется за «кое-что останется»; может,
что-то и мне перепадет. Подсознание напоминает: ничего еще не
перепадало.

Возле кафе я увидел трехсотый «мерс» хозяина кафе, Виктора

Я свернул на тротуар и поставил своего «форда» рядом. С удовлетворением
отметив, что он тоже неплохо смотрится – отыгрывается за своего
хозяина.

Вошел. Звякнул колокольчик. Передо мной вырос тип с немигающими
глазами. Молча навис надо мной, даже не сказал: «Слушаю вас»,
только кивнул: что, мол, тебе?

– Добрый день. – Это услужливо выскакивает фальшь: в ответ на
такое пренебрежение ничего доброго я ему не желаю. Мне хочется
молча вздернуть его двумя пальцами за ноздри, как это сделал бы
герой Депардье, и проследовать туда, куда шел.

Кивок в ответ.

– Я к хозяину. Он здесь?

Я специально сказал «к хозяину», чтобы напомнить амбалу его место.

В этот момент в глубине зала я увидел Виктора. Он тоже заметил
меня, сделал пару шагов навстречу.

– Пропусти!

Амбал отступил на шаг с видом, как будто ему не дали меня доесть.

Виктор протянул руку, левой обнял за спину, повел в зал.

– Поешь?

Пока мы шли к столику, я вспомнил, что рублевого остатка может
мне не хватить.

– Нет, только кофе. У меня там какая-то мелочь, и сто долларов.
Все утро никак не могу разменять.

– Давай, разменяю.

– Обойдусь. Кроме кофе ничего не хочется.

– Марина! – Виктор подозвал официантку, откинулся на спинку стула,
обнял ее за талию. – Принеси хорошему человеку кофе. А мне чай.

Марина одарила «хорошего человека» улыбкой.

– И все?

– И все, – ответил за меня Виктор.

– Со сливками, – уточнил я. «Кофе со сливками» – это уже из меню
тех, кто накоротке с хозяевами кафе.

Виктор покрутил без надобности взглядом по пустому залу и спросил:

– Какие вопросы?

– Есть возможность прославиться, – сказал я.

– Кому?

– Тебе.

– Мне? Не надо мне этого.

– Не хочешь славы?

– Не хочу.

– А я хочу.

– Тебе надо.

– Говорят, ты ищешь, на что бы потратиться.

– Кто говорит?

– Народ говорит.

– Народ все всегда путает. Найти, на что потратиться, не проблема.
Проблема, на чем заработать. Короче, что надо?

– Короче: нужны деньги на спектакль.

– О, нет.

– Что так?

– Так.

– Сразу «нет»?

– Что я с этого буду иметь?

– А что ты хочешь?

– Бабки. Меня интересуют только бабки.

– Бабки ты получаешь с этого. – Я обвел жестом довольно безвкусный
интерьер кафе: по стенам какие-то спортивные фотографии, не ахти
какая обстановка. Роскошью здесь явно не пахло.

– Бабки должны делать бабки. – Он вдруг резко сменил позу – кинул
локти на стол, лег на них. – Если я куда-то вкладываю, значит,
я должен что-то с этого иметь. Это капитализм, чтоб его черт забрал.
Сколько тебе надо?

– Тысяч пятьдесят.

– Пятьдесят тысяч? Всего-то? За такую мелочь никто с тобой даже
разговаривать не будет. Что можно поиметь с пятидесяти тысяч?

– Спектакль.

– Кому он нужен? Человек дает бабки – ему нужно вернуть бабки,
а не спектакль. Ты можешь ему это гарантировать?

– Бабки или спектакль?

– Бабки, бабки

– Как я верну бабки, если потрачу их на спектакль? Спонсору будет
реклама.

– Шутишь, что ли? На хрена ему реклама? Ты пойми: человек мне
дает, например, бабки и говорит: «Такого-то числа ты мне должен
вернуть столько-то и столько-то». Всё. Больше ничего его не интересует.
Наступает время, он спрашивает: «Витюша, где бабки?» Я скажу:
«Вот тебе вместо бабок реклама» – «На хрена мне реклама? Где бабки,
Витюш?» – «Спроси у Наума Брода». – « А кто такой Наум Брод?»
– «Драматург» И всё?

– Скажешь: лауреат Нобелевской премии.

– Разве что

– А что? Не впечатлит?

– Да хоть трижды лауреат. Человеку нужны его бабки. Мани. Гелд,
– добавил он, как будто тестируя единоверца на взаимопонимание.

– Ты ведь еще не просил денег для лауреата. Попробуй.

– А ты что, лауреат?

– Не похож?

Виктор вытянулся вдоль спинки стула.

– Правда, что ли?

Я его старше лет на пятнадцать. Ему сейчас под пятьдесят, может,
меньше. В любом случае, уже другое поколение. Даже если бы я действительно
был нобелевским лауреатом, он мог не знать.

– А что ты так удивляешься?

– Ничему я не удивляюсь. – Он вернулся в свою прежнюю позу, но
пока еще смотрел на меня с желанием разгадать, обманываю ли я
его или нет. – У меня уже здесь столько разного народа перебывало,
что уже ничему не удивляюсь. Наум, люди занимаются бизнесом. Понимаете?
Их ваши идеи, даже самые замечательные, не интересуют. Им все
равно подо что дать: под строящийся дом или перекидать кучу говна.
Человек должен знать, что он с этого будет иметь.– Все-таки мое
лауреатство на него подействовало – он перешел на «вы». И в голосе
появилась некоторая почтительность. И то, если так подумать: какого
черта он позволяет себе амикошонствовать со мной? Я понял, что
здесь мне ничего не выгорит и сразу почувствовал облегчение. Замечательное
состояние, когда тебе ничего ни от кого не нужно. Еще лучше, если
всем нужен ты.

– Нет, Витюш, нет дела без риска. Под строящимся домом может оказаться
оползень, в говне можно утонуть. Все в жизни риск. Ты не знаешь,
какой будет у тебя ребенок, даже если переспишь с Мисс Вселенной.
– Виктор наморщил лоб, пытаясь переварить мою репризу. Снова откинулся
на спинку, пошарил глазами по залу. – Ты слушай, слушай. Я тебе
дело говорю. – Я совсем осмелел. – Может, когда-нибудь пригодится
и однажды сам решишь кого-нибудь проспонсировать.

– Никогда!

– То есть?

– Вот так. Никогда. Мне это не интересно. Я в театр не хожу. Не
утверждаю, что это правильно. Это мой выбор. Лучше я потрачу на
водку. Или бабу. О, вот тебе возможность заработать. – Он снова
грохнулся грудью на стол. – Мой приятель, тоже ресторатор… надо
же, как я раньше не подумал!.. хочет на пару неделек смотаться
на юг Франции, и у него такая идея фикс: махн зи трахн с какой-нибудь
героиней из этих новых сериалов. Я ни одной не знаю по имени,
потому что ничего из этой херни не смотрю. Туда едет целая компания,
человек пять. Все мужики. И надо, естественно, телок. Типа «Последнего
героя» наоборот. Там они тараканов жрали, а у них… сам представляешь,
будут все прелести жизни. Естественно, каждая на этом хорошо заработает.
Американские звезды принимают подобные предложения от всяких султанов
– и ничего, кожа с них не слезает, еще рассказывают об этом во
всех глянцевых журналах. Чего бы нашим кочевряжиться? Миллионов
там не будет, но они тоже не из Голливуда. И тебе будут деньги
на спектакль. Пятьдесят тысяч вряд ли, но червонец им отстегнуть
– как нечего делать. Тоже ведь неплохо. Причем, заметь: себе не
возьму ни копейки, исключительно из расположения к тебе.

Он откинулся за спинку стула и посмотрел на меня так, как будто
приценивается: то ли к тому, какое впечатление произвело на меня
его предложение, то ли стою ли я этих денег.

Я говорю (начинаю тянуть время, чтобы не упустить ситуацию, пока
полностью не разберусь в ней; ясно, что забрезжила возможность
заработать):

– Еще раз, пожалуйста. Кто-то из твоих друзей хочет красиво потрахаться
с молодыми актрисами. Я что, должен написать сценарий этого события?
Проводить конкурсы на выбывание? Передавать письма на родину?

– Я не знаю, что они там будут делать друг с дружкой, твое дело
организовать актрис. Ты же их всех знаешь, тебе будет это просто.

Десять тысяч – сумма немаленькая. По триста долларов на семью,
сто – на себя, даже двести. Можно прожить больше года. Пиши себе,
Наумчик, свои писульки, не думая о заработках, об обязательствах
перед семьей, – вообще ни о чем не думая. Я же когда-то мечтал
о таком.

Перспектива заработать таким простым способом была не только соблазнительна,
но и реальна. Придумывать, сочинять ничего не надо. Обзвонить
штук двадцать актрис, пять точно согласятся. Надо будет уточнить
сумму. Сам, разумеется, не стану обзванивать. Найду на какой-нибудь
киностудии помощницу режиссера по актерам. О, ту же Наташу СА!
И предложу ей за штуку найти пять актрис, которые на это дело
подпишутся…. пятьсот долларов ей тоже хватит за такую безделицу.
А Виктору выставлю одиннадцать тысяч… нет, пусть просит у тех
пятнадцать, дадут двенадцать. Даже если дадут десять, все равно
девять штук за почти ничего не делать… Отлично!

– Я, кстати, сегодня будут общаться с ним. – Виктор оттолкнулся
от спинки стула, закинул с грохотом руки на стол. – Так что если
ты в принципе готов, скажу ему: есть, мол, такой известный драматург
– Наум Брод, его спектакль идет в театре «На Тачанке». Да ему,
в общем-то, все это до фени. Если я человека представляю, значит,
за него отвечаю.

– Известный драматург занимается сводничеством?

– Наум, ты меня удивляешь. Тебе бабки нужны? Что за дурацкое чистоплюйство!
Не хочешь, чтобы так представляли, не буду. «Известный драматург…
театр «На Тачанке» – это все-таки солидно. Там тоже, не шпана
какая-то. Люди все солидные, занятые, им заниматься такими вещами
некогда. Бабки заплатили – и знать ничего не хотим. Празднуем!

Насчет занятого человека он сказал зря. Это все и решило. При
моем нынешнем безденежье я готов был заработать любым способом,
но чтобы не платить за это принижением всего остального во мне.

– Вообще-то, я тоже не груши околачиваю, – сказал я. – Виктор,
давай так, на будущее: я сводничеством не занимаюсь. Не потому,
что такой большой моралист, – не моя работа. За блядьми – это
в агентство по экскорт-услугам. Или на «Мосфильм» – там обширная
картотека. А ко мне – только с деньгами на спектакль. И то, я
еще подумаю, от кого беру и стоит ли.

– Ты это серьезно?

– Серьезно.

– Ну, жди. Какой-нибудь дурак и принесет.

Звякнул колокольчик. Виктор почти лег параллельно стулу, чтобы
разглядеть новых гостей. Стал резко пунцоветь. Вскочил, пошел
к дверям.

Я обернулся – Виктор стоял возле двух верзил, жестами предлагая
им место в зале. Проводил до столика. Присел на краешек стула
рядом. Подошла официантка…

Кем надо быть, чтобы тебе захотели дать деньги? Талантливым? Тебе
кажется, что ты талантлив, другому не кажется. Я могу сказать:
«До меня никто такой прозы не писал». Или: «Мои пьесы самые лучшие».
И что? Каждый автор так о себе думает. Он же сам себя видит уникальным,
неповторимым, как отпечатки пальцев. А для потенциального спонсора
такие заявления вообще пустой звук. Он же не станет читать всю
классическую и современную литературу, чтобы сравнить с моей.
Ну, прочитает меня. В прозе не увидит ничего нового, в пьесе запутается,
кто что сказал. Мнение специалистов останется голословным. Давить,
убеждать, что дарование заслуживает его денег, – это может родить
сомнение: не сговор ли? Финансовой выгоды от меня нет, «духовное
обогащение нации» совсем не аргумент.

Отдавать кому-то свои деньги, не понятно, на что, на как долго
– не так просто. Это я понимаю. Даже имел возможность убедиться
на собственном опыте. Однажды ко мне обратился знакомый издатель
альманаха. Он задолжал типографии и не мог забрать тираж. Денег
надо было немного, но ровно четверть той суммы, которая была у
меня. Мне хотелось помочь человеку и очень не хотелось расставаться
с деньгами. В итоге, конечно, дал. «Да хрен с ними, – сказал я
себе. – Лучше дать и какое-то время жалеть о деньгах, чем не дать
и всю жизнь жалеть, что не смог дать».

В общем, проблема.

У государства должны быть какие-то привлекательные механизмы,
чтобы с деньгами на благое дело человек расставался с охотой,
наперекор его пакостной сущности.

Виктор подождал, пока новые гости сделают заказ, что-то добавил
от себя. Официантка с той же фальшиво-любезной улыбкой спросила
их согласие. Согласие было получено и Виктор вернулся ко мне.

– Извини,– сказал он, несколько раз обернувшись к столику в дальнем
углу. Гости были заняты своими делами. – Слушаю тебя. – Лицо его
продолжало гореть. Он это чувствовал. Хмурился от того, что я
стал свидетелем сцены, для него, видимо, не очень приятной. Мысленно
он еще оставался в ней..– О чем мы? Ты говорил что-то насчет…
– Он обменялся какими-то жестами с официанткой – наверно, напомнил
ей о должном выполнении ее обязанностей. – Насчет чего ты говорил?
Насчет денег на спектакль. Старик…

– Я все понял, – сказал я, доставая кошелек.

– Вот это не надо, – вскинулся Виктор. – Зачем? Ты мой гость.

– Ну ладно, спасибо, – сказал я. – Надо будет как-нибудь заглянуть
к тебе вечером. Без руля. Посидеть.

– Заглядывай. Только не очень затягивай с этим. Я его продаю.

Я остановился возле дверей. Амбал замер в выжидательной позиции.

– Продаешь это кафе?

– Последнее время все идет в минус.

(Продолжение следует)