Проза

Начало

Продолжение

19.

Метро «Коломенское».

До недавнего времени я приезжал сюда с удовольствием, хотя почти
весь Первый тяжелый период пришелся на жизнь здесь. Две
причины. Первая: здесь моя парикмахерская. Я еще не говорил: у меня
вытянутый затылок и оттопыренные уши. Когда я сажусь к
новому мастеру, я рисую на клочке бумаги свой профиль и фас и
пустоты пространства между головой и ее выдающимися деталями
заштриховываю – это, мол, мои волосы, скрывающие дефекты, –
вот так меня надо стричь, чтобы создать эффект прямого
затылка. Прямой затылок я позаимствовал его еще в отрочестве у
одного итальянского мафиози: увидел где-то его фотографию и
навсегда заразился неизлечимой завистью к таким типам. Кстати,
наверно, я недалек от истины: такие нравятся женщинам
больше. Не все мастера относятся к моему заданию серьезно, но если
все хорошо, я стараюсь по возможности мастера не менять.
Таня была тогда начинающим мастером, может, поэтому сразу
схватила, что мне нужно.

Вторая: сюда меня тянет… тянуло, как тянет любое прошлое. Первое
время после парикмахерской я медленно проезжал мимо своего
дома, нагоняя грусть знакомыми мне деталями. В середине детской
площадки были качели со скособоченным сиденьем – когда мне
некуда было деться, я выходил на улицу, садился на них,
уродуя позвоночник, и рисовал веткой разные морды на плешивом
участке земли под качелями. За домом – заросший диким
кустарником забор автостоянки. Когда я жил здесь, места на ней мне
так и не нашлось, прошляпил. Хотя ее обитатели хорошо
относились ко мне и теперь я всегда рад застать кого-нибудь из них,
пережить приятное возбуждение от шумных рукопожатий,
сумбурных расспросов про жизнь (на которые не обязательно
отвечать), и обещаний «в следующий раз заскочить без руля, чтоб как
следует…». Зарешеченные окна на первом этаже – оттуда мне
приветственно махала ручкой… как бы ее представить… молодящаяся
тетка, с походкой гимнастки, замужняя, но явно выказывала
готовность подняться ко мне на тринадцатый этаж отведать
вольностей, незнакомых в ее постном замужестве.

Потом я выезжал к набережной Москвы – реки, оставлял машину и
выходил к парапету. Не из-за любви к природе, а по той же причине
– потревожить залежалое прошлое. Река была видна с моей
лоджии. Вид не ахти какой – на противоположном берегу заводские
постройки, дымящиеся трубы, хлам, но я любил постоять на
лоджии, поглазеть на урбанистический пейзаж, подумать о разных
приятных вещах, которые я заслужил или еще заслужу. После
этого, «проветрив мозги» почти буквально, охотнее возвращался
к столу. Несколько раз с началом навигации я собирался
устроиться на прогулочный катер – кем угодно, даже бесплатно, за
кормежку. Я спускался к пристани, стоял рядом с бьющимся о
причал грубо покрашенным бортом, смотрел на невеселых
пассажиров и полупьяных матросов, и желание провести в этом
обществе все лето пропадало. Детали реальности убивали фантазию.

Москва меняется. Появляются красивые дома, высокие, веселые,
нестандартной архитектуры, с шикарными квартирами. В таких мне уже
никогда не жить, думаю я. Если расслабиться, следом выползут
мысли о своей ущербности. Вокруг моего бывшего дома тоже
кое-что изменилось. Старые качели снесли – детскую площадку
оборудовали разными прибамбасами. Первый этаж сдан в аренду
какой-то конторе – ну да, за двадцать лет рогатый муж должен
был постараться ради своей гимнастки, вывез ее с первого
этажа куда-то повыше. Лица кругом новые, неузнаваемые. Если кто
и встречается из старых знакомых на автостоянке, то
удивления больше, чем радости. Говорить не о чем. Про одного
спросишь – умер, про другого – давно переехал, никто ничего не
знает; спросить про третьего – сам не решаешься: не помнишь
имени, уже подводит память. Поэтому теперь не задерживаюсь, качу
мимо. Проблема любой традиции: рано или поздно они сходят
на нет. Меняются обстоятельства, уходят ее держатели.
Цепляемся за свое прошлое, а его не удержать. Грустно. Я уже сам
подумывал, стоит ли мотаться на другой конец города ради
стрижки. Парикмахерская давно есть в нашем доме, в соседнем
подъезде.

Но у моей преданности парикмахерской есть .. или была, тоже в
прошедшем времени, еще одна причина: сама Таня. Не сказать, что
она мне очень понравилась, или, тем более, я влюбился.
Эстетических потрясений тоже не было, потому что красавицей ее не
назовешь. (Когда улыбается, верхними зубками напоминает
известную актрису Инну ЧУ; все остальное посимпатичнее). Но вот
что-то было. Когда я еще жил по соседству, я иногда рисовал
себе: добьюсь чего-то в своей литературе, заработаю кучу
денег, наберу всяких деликатесов, дефицитных в те годы, приглашу
ее вместе со всей парикмахерской к себе. Со временем они
сами будут заскакивать ко мне всем гуртом, например, в
обеденный перерыв или в канун какого-нибудь праздника. Всегда
приятно, когда рядом с работой есть, где спрятаться от нее,
притулиться, расслабиться. Я стану всеобщим любимцем у
парикмахеров. Обладание Таней будет всеми считаться законной платой за
мои гостеприимство и щедрость. Но при этом никогда никаких
усилий я не прилагал, чтобы добиться близости. Зато каждый
раз, садясь в кресло, я как бы заново погружался в уже ждущее
меня облако… вот этого, непонятного. Для похоти слишком
скромно, для либидо слишком умно. Стрижка заканчивалась,
прощальный поцелуй, и… как будто посетил кабинет физиотерапии, про
который тут же забыл.

Обычно я предварительно звоню ей, а тут прикатил без предупреждения,
ее могло сегодня не быть, но мне повезло. Оказалось, что
перед отпуском она работала каждый день, так что я бы по
любому попал к ней. Увидев меня, она удивленно вскинула брови, но
я уже знаю, что в этом было не только удивление, но и
радость и приветствие и мысли о незапланированном заработке. Свои
эмоции Таня выражает скупо. Я не помню, чтобы она смеялась
в голос, как это могу я или, например, Анжела. То ли она
настолько непробиваема для эмоций, то ли наоборот, они
проникают в такие глубины, что на поверхность выходят едва заметной
улыбкой.

К Тане очередь, на это время у нее мог быть записан клиент, и первые
несколько мгновений ушли на то, чтобы перестроить свои
планы. «Товарищ по записи», – сообщает она громко, чтобы пресечь
попытку восстановить гражданское равноправие в
парикмахерской.

Далее события развиваются без неожиданностей. Двадцать лет одно и то
же. Меняется что-то в наших жизнях, меняется страна,
меняемся мы сами, меняется атрибутика ее профессии, но в эпизоде
под названием «стрижка», ничего не меняется.

Первая часть – «Как стрижем?».

ТАНЯ Как обычно? (Кончиками пальцев Таня поиграла волосами)
Смотрите, какие зАросли.

Я. Может, сегодня покороче? Вот так (Показываю расстояние между
большим и указательным пальцем)

Это я спрашиваю всегда. Когда у меня отрастают волосы, мне жалко их
стричь; когда короткие, мне нравится больше, чем длинные.
Сразу представляю себя обновившимся, помолодевшим и
спортивным, выпрыгивающим из парикмахерского кресла навстречу новым
победам. Иногда, наоборот, кажется, что длинные делают меня
моложе. Я прикидываю: не отрастить ли мне косичку. Пока Анжела
не заметит: «Тебе надо подстричься: твои седые патлы тебя
старят».

ТАНЯ Можно покороче. Как клиент закажет.

Это шутка. Я, конечно, для нее больше, чем клиент. (Так я всегда думал).

– Только у вас они не будут держаться так, как вы хотите. У вас
волос жесткий и кучерявится

Комплимент «кучерявится» от женщины сопоставим в моем возрасте с
признанием всех прочих мужских достоинств.

Она в основном обращается ко мне на «вы», но иногда вдруг
прорывается «ты». В итоге такое сближение все равно ни к чему не
приводит, но дух на пару мгновений захватывает, как короткий
полет навстречу друг к другу.

– Давай как всегда, – говорю я и Таня, деликатно ждавшая моего
решения, приступает к стрижке.

– Много новой седины? – спрашиваю я, как будто сам не вижу в
зеркале, сколько ее.

Это вторая часть – моя седина. Седина появилась лет десять назад, в
общем-то, довольно поздно, и не так, чтобы охватить всю
голову, мне можно было бы не переживать. Говорят, седина красит
мужчину. Но если это молодой мужчина. А признаки старости
никого не красят.

– Нормально, – отвечает Таня.

– А как там наш последний оплот молодости? – «Наш последний оплот» –
волосы сзади. Они долгое время оставались черными. А «наш»
– потому что эта зона охраняется сторонами как заповедная.
Таня не любит ее трогать. Каждый раз она отрезает клок сзади
и показывает мне.

– А вот сзади… Сзади у нас… – Таня показала мне маленький пучок
черных волос. Раньше она отрезала побольше. Пощадила меня. – Еще
ничего.

– Да ладно, я ведь вижу… И усы становятся серыми. Я заметил этой
осенью. Подумал: «Надо же, как выгорели за лето». Ни фига,
солнце тут не причем.

– Усы обычно седеют раньше волос на голове. Так что вам еще повезло.
Парнишка еще хоть куда!

– Да? – Такое я, конечно, не могу пропустить мимо ушей. Надеюсь, она
говорит это искренне.

– Что-то давно я не видела ваших афиш.

Третья часть – мир искусства.

Кто я такой, кроме того, что живу рядом, до спектакля она не знала.
Здесь совсем было бы некстати представляться «драматургом»,
«писателем». «А где вас можно посмотреть-почитать?» –
«Нигде». Пауза. Тупик. Чувство неловкости. Продолжать такую беседу
трудно не только парикмахерше. Фамилии моей она не знала,
по-моему, долгое время не знала, как меня зовут. Тем более,
моего путаного отчества. Я что-то не помню, чтобы она хоть
раз обратилась ко мне по имени. Как-то обходились.

Про спектакль я не собирался ей рассказывать. Мне хотелось, чтобы
мое инкогнито раскрылось случайно. Приезжаю к ней стричься, а
тут начинается: ах-вах!... вы ничего не говорили… я и не
знала, что вы такой тра-ля-ля. Я скромно отмахиваюсь: мол, было
б о чем говорить.

Но время шло, обо мне нигде ничего, пару раз мелькнул на экране, но,
во-первых, вряд ли можно было успеть разобрать, кто это;
во-вторых, вероятность встречи – она у телевизора, я несколько
секунд на экране – очень мала. И я не удержался.

Однажды она заметила, что у меня появился «форд» – «О-о!» – а я
подвел к тому, что успешному драматургу надо было бы и покруче
машину. Ну и пошли кое-какие подробности о спектакле. К моему
удивлению, она все это приняла довольно спокойно, уже без
«О-о!», хотя не без интереса. А когда я пригласил ее,
довольно буднично сказала: «Девочку надо забирать из сада.
Как-нибудь обязательно схожу». Потом надо было забирать вторую
девочку, потом дети пошли в школу. Потом я перестал приглашать.

Когда она спрашивает про спектакль, я не знаю, какую взять линию.
Поделиться с кем-нибудь своими профессиональными проблемами,
тем, что интересует меня, я готов. В этом у меня дефицит. Но
не покрывать же его в парикмахерской. Я понимаю: ей
интересно – театр, актеры, кто с кем чего. Вот он живой
представитель этого мира. Драматург! Наверняка в этом кресле –
единственный за все двадцать лет. Но насчет театральных сплетен она,
как всякая женщина, осведомлена лучше, чем я. Иногда я
что-нибудь про кого-нибудь ляпну, а потом сам не рад: она живо
подхватывает, ждет подробностей как от прямого свидетеля, чуть
ли не ближайшего друга героя сплетни. А я и знать не знаю
того, про кого ляпнул. Просто где-то прочитал. Или услышал.

– Или я не там смотрела, – подталкивает меня Таня.

– Гастроли, – вру я.

– ЗдОрово. Я уже от многих слышала: интересный спектакль. Теперь
точно посмотрю. СкАжите, когда будет?

– Обязательно.

– Все говорят: смешной.

– Смешной?

– Так говорят. Я же не знаю. Вот сама посмотрю и скажу.

Она, видимо, решила, что готовит меня к комплименту.

Объективно говоря, я сам не определился, чтобы мне хотелось услышать
о спектакле. По мне так определение «смешной» больше
подходит для клоуна на палочке с дрыгающими ручками-ножками. Еще
если добавляют «хорошо отдохнули». Если кто-то из зрителей
возмущается: «Такой серьезный спектакль, а весь зал хохотал,
дурачье», я теряюсь: кто дурачье – зал или этот умник? Там же
столько смешного.

– Тут вами интересовалась одна дама. Клиентка. Бизнес уимен.

– Ммм? – В этот момент моя голова прижата машинкой к груди и моя
реакция прозвучала почти безразлично, но, конечно же, хотелось
услышать, что дальше. Бизнес уимен! Сколько раз я мечтал о
таком повороте в своей судьбе! Даже Анжела говорила: «Что ты
никак не можешь влюбить в себя какую-нибудь богатую тетку?
А, Наумчик? Уже слабо?».

– Тоже была на вашем спектакле. Пока ее стригла, все делилась
впечатлениями. Так, говорит, смеялась, давно так не смеялась. Я
говорю: «Мы, между прочим, знакомы, он у меня стрижется» – «Да
что вы?! Наверно, он очень умный мужчина, если написал
такое. И так хорошо знает женщин! Такие тонкие чувства, как
будто исследует под микроскопом» – Она резко повернулась к
противоположному креслу, чтобы обменяться мнениями с коллегой.
Та, видимо, была в курсе всего, о чем мы с Таней шептались все
двадцать лет, потому что тоже на несколько мгновений
отвлеклась от своего клиента, понимающе улыбнулась, после чего
продолжила стрижку. – Про что это вы там написали, такое умное?
Интересно, интересно. Заинтриговали. Меня всегда удивляет,
как писатели умеют так тонко передать словами переживания. А
потом это кто-то произносит, как свое. Как это вообще
происходит?

Таня даже прервала стрижку, внимательно посмотрела на мое отражение.

Я скромно пожал плечами под покрывалом.

– Что ты от меня хочешь услышать? Технологию написания пьесы? Или
как я исследовал женщин?

– Насчет женщин не будем, это и так видно, как вы их исследовали.

– Неужели, видно? – Мое отражение в чужом зеркале, как всегда мне не
льстило.

– А то вы сами не знаете. – Она походила по дуге сзади моего
затылка, прикидывая следующий этап стрижки. Вокруг себя я ощутил
шевеление воздуха, поднятого её халатиком, я бы сказал, что
это уже был не просто воздух, а густая смесь его с феромонами.
Вот они обдувают мое лицо, часть ее тела, ниже пупка, почти
касается его, и удержаться от того, чтобы не обхватить ее
рукой, довольно трудно. Между прочим, Таня – единственная
женщина в моей жизни, которую я видел только в халате. Никогда
не видел в одежде, никогда не встречал на улице или еще где,
кроме как на рабочем месте. Халаты, правда, менялись вместе
с меняющейся страной. Вначале они были из грубого полотна,
белые, застиранные, – на санитаров. Потом – такие же, но уже
с какими-то кокетливыми деталями и чаще стали отдавать
свежестью. Потом появились цветные. Наконец – совсем легкие,
почти прозрачные, заграничные. Под халатиком – только белье. И
то не всегда полным комплектом защиты. Когда халаты были
грубыми, я был моложе на двадцать лет, а она была на столько же
моложе меня, совсем девочка, и такая доступность к
сближению по любому волновала. – Когда новый спектакль?

– Денег нет. Можешь передать это своей клиентке. Пусть даст, если ей
так нравится автор.

– Она уже стрижется у других. Купила новую квартиру в районе
Кутузовского. А работала простой приемщицей в ателье. Рядом с
домом, где вы жили. Такие у нас времена, как говорит товарищ
Познер. В смысле господин. Не знакомы с ним?

– Нет. А что тебе времена? Не нравятся?

– А что в них хорошего?

– А что плохого? Ты тоже можешь купить квартиру на Кутузовском.

– Каким образом?

– Стать хозяйкой парикмахерской. Потом стала бы моим спонсором.
Представляешь: твоя фамилия на афишах, по всей Москве. – Кстати,
я не знаю ее фамилии.

– Хозяйкой? – Шутку насчет спонсорства она пропустила мимо ушей.
Такие шутки все пропускают мимо ушей: как бы они не оказались
не шуткой. Она наклонилась почти к моему уху. – Там уже… –
Многозначительно метнула глазами в сторону стены, за которой,
насколько я понял, уже засела настоящая хозяйка. – Пятьдесят
один процент. Всё, дело сделано. По-тихому, как сейчас
делают все дела. Нам остались только крохи. – Она опять
наклонилась ко мне. – Порядка от этого больше не стало. Такого
бардака, как сейчас, не было.

– Был другой.

– Но такого не было.

– Какая разница?

– Не согласна с вами.

Спросить ее, «с чем не согласна?» – вряд ли услышу что-то новое.
Олигархи, коррупция, преступность, продажная милиция, плохая
экология. Дети без будущего. Все правильно. Был бы я не еврей
– евреи, но в щадящих формулировках, потому что женщина и не
полная дура. Я, между прочим, тоже далеко не в восторге от
всего, что происходит вокруг, но не представляю, чтобы мы с
Анжелой, попивая дома чаек, обсуждали проблему коррупции в
высших эшелонах власти или как бороться с социальной
несправедливостью. Меня все-таки больше интересовала моя собственная
несостоятельность.

Интересно поменяла бы Таня свои взгляды, если бы стала моей
женщиной? Вряд ли. Все не случайно. Может, у нее и мелькали мысли об
адюльтере со мной, но наверняка ей с ее мужем самый раз по
всем статьям. Не помню, кто он. По-моему, она не очень
распространялась о нем. С чего-то я решил, что он дальнобойщик.
Мужественные люди, вся страна охотно ложится под их колеса.
Может, это закрепилось в подкорке, как оправдание моей
добровольной уступки сильнейшему. Я – это поговорить, полетать
облаках. Если получится, расшевелить гормоны. А муж – это…
мммм! – всё основательно, крепко. Забота о детях, о доме, об
исправности «TIRа». Поговорить, правда, не большой любитель, но
молчание такого мужчины – молчание фундамента. Можно,
конечно, расшевелить его, рассказать о ее культпоходе на
спектакль, если соберется. Но и то это чревато ненужными вопросами:
кто пригласил? что за автор? откуда знакомы? молодой?
(Мелькнула картинка: дальнобойщик на своем «TIRе» догоняет мой
«ford» и сталкивает в пропасть). Так что лучше эту невинную
измену семейному укладу оставить при себе.

Таня еще ближе наклонилась к моему уху – я почувствовал ее дыхание.
Вполне можно было выпростать левую руку из-под покрывала,
легким касанием обнять ее за шею, так, чтобы дистанцию между
нашими лицами свести к нулю. Интересно, как бы она
среагировала. На секунду задержалась бы в этом положении, я почти
уверен, но все-таки сказала бы, изображая шутливый испуг:
«Тихо-тихо, вы что себе позволяете, молодой человек! При людях».

– Вы думаете, наша начальница – теперь она называется «хозяйка
салона» – наша хозяйка за просто так стала хозяйкой? Там такие
денежки прошуршали – о-го-го! – Таня вернулась к стрижке. –
Это нормально? И такое теперь сплошь и рядом. Раньше тоже
что-то подобное было, но не в таких масштабах. Или я в чем-то не
права? Так поправьте меня, я не против послушать умного
человека.

«Раньше» – это, видимо, когда я сидел не просто без работы и без
денег – без малейших шансов что-либо изменить. Но сказать «не
согласен», потерять расположение и разрушить атмосферу
всеобщего братства в отдельно взятой парикмахерской.

Я едва заметно кивнул. Голова была прижата к груди, это ограничивало
ее амплитуду.

– Наверно, вы политикой совсем не интересуетесь.

– Практически..

– Я понимаю, вы человек творческий. У вас другие интересы.
Правильно. Ничего в ней хорошего. Сегодня тебе вбивают одно, завтра –
другое. И все гребут под себя. Здесь стрижем?

– Стриги, где хочешь.

– Да и не хотела я быть хозяйкой. Зачем это мне? За этих отвечать? –
она кивнула в сторону коллег. – Двое детей, и так
крутилась, как могла. Зато мне дали медаль «Ветеран труда». – Она
смущенно рассмеялась. Самой-то ей это признание льстило, но она
не знала, как к таким достижениям отношусь я.

Я подумал: «Дожил: флиртую с ветераном труда».

– Ммм! – сказал я. Меня уже стала забирать дрема.

В салон заглянула девушка.

– Та-ань, к телефону.

Таня, не извинившись, отошла. Я подумал: «Раньше она так же могла
отойти и надолго пропасть. Чего ей не нравятся «новые
времена?»

Профессионально заниматься политикой я никогда не хотел, да и вряд
ли мне дали бы. А становиться в оппозицию власти, т.е.
диссидентствовать, – боялся, что это отодвинет на задний план
интерес ко мне, как автору. Не то, что это перекроет мне все
каналы профессиональной реализации – их и так не было, –
страдания бунтаря широкой публике интереснее творческих находок. У
меня, как автора, нет того, что от художника ждало
советское общество – «гражданской позиции» или «непримиримости к
порокам». В этом моем пространстве у меня нет врагов. Всех
люблю.

Но как гражданин я довольно бурно реагирую на все, что происходит
вокруг. Могу такую филиппику выпустить в сторону экрана!
Анжела даже недоумевает: на что трачусь?! Я же заводной,
максималист, чуть что не по мне, – сразу чешутся кулаки. Готов
влезть во все, даже в то, что меня совсем не касается. В
студенческие годы позволял себе такие публичные высказывания, за
которые, непонятно, почему, не упекли за решетку. Повезло. Из
института, правда, выперли с треском. Пришлось потом срочно
наверстывать.

Когда началась перестройка, общее волнение захватило и меня.
Созванивался со знакомыми, такими же возбужденными от нахлынувших
перемен, бегал на митинги. Хорошее оправдание, чтобы не
корпеть попусту за столом! Правда, на митингах не орал, к
трибунам не пробивался, общения с революционной элитой не искал.
Стоял сзади основной людской массы, радовался уже самому факту
подобных собраний и тихо злорадствовал по поводу
беспомощности властей. Время от времени по журналистской привычке
кидался к столу, чтобы высказаться по какой-нибудь
«животрепещущей политической проблеме». Обычно я так долго возился со
статьей, что когда заканчивал, актуальность пропадала, вместе с
ней – интерес к моему участию в политике. Возможно, во мне
успевает взять верх художественное начало. Но во время путча
91-го пошел к Белому дому сразу, как только услышал о нем
по радио. Возле манежа я пошел параллельно толпе: я – по
тротуару, она – по проезжей части с пожарной машиной во главе.
Точнее сказать, я не шел (это предполагает самостоятельность
движения), а плелся: я не понимал, на что решилась толпа и
куда направляется. Меня как будто увлекал за собой чужой
энтузиазм.

Возле Белого дома толпа замялась: похоже, было, что не только я не
знаю, что делать. Потом стали строить баррикады. Я бродил
внутри кольца баррикад, чтобы найти хоть какое-нибудь знакомое
лицо. Не верил в реальность того, что сейчас могу схлопотать
пулю в лоб, но хотелось общения, чтобы не дать страху
погнать меня отсюда домой, пока не поздно. По толпе прошел слух,
что сюда движутся танки. Какие-то люди выскочили из Белого
дома, загрузились в грузовики и куда-то умчались. Говорили,
что выехали навстречу танкам. А если не остановят? –
пронеслось у меня в голове. На балкон вышел химик и стал обучать
толпу, как спасаться от газов. Я намочил в луже платок и как
настоящий последний защитник крепости стал ждать развязки.
Потом на балконе я увидел известного музыканта (моих
сегодняшних лет) с «Калашниковым» на плече. Музыкант был в плотном
кольце лидеров государства и нескольких десятков смельчаков в
касках и бронежилетах. Автомат на пожилом музыканте несколько
смазывал драматичность ситуации, но все равно было страшно.
Мне захотелось туда, к ним, на балкон, втиснуться между
этими мужественными парнями в бронежилетах, готовых уберечь
знаменитость больше, чем саму демократию. Я подумал: жаль, что
я никому не известен.

Я никогда не считал себя героической личностью. Мне многое не
нравилось в советской власти, но при мысли, что я оказываю ей
сопротивление, меня колотил озноб. По этому эпизоду я могу
сказать, что в случае чего, какие-то правильные рефлексы у меня
могу сработать.

…Таня вернулась, когда я уже спал. Я умею заснуть на пару минут и
выспаться.

– Дочка, – сказала Таня, почти с ходу продолжая стрижку. – Ничего не
умеют сами. Только дискотеки, чипсы, жвачки, хорошо еще –
не наркотики. И то… Не знаешь, когда сорвется. Это тоже
нормально, да?

В ответ я только едва шевельнулся.

– А уезжать отсюда я никуда не хочу, мне этот район нравится. И
квартира у нас нормальная. У девочек своя комната, у меня своя.
Еще одна комната была бы не лишней. Но чтобы за это
убиваться…

«У меня» – это странно.

– А мужик у тебя в гараже, что ли, живет?

– Какой мужик?

– Муж.

– У меня нет мужа.

– У тебя нет мужа?

– Нет.

– Развелась?

– Ни с кем не разводилась. Просто нет.

– А дети?

– А дети – это дети. Что – дети?

– Ты ни разу не была замужем? –

– Зачем?

Я почувствовал, что на этом месте надо останавливаться, как будто
дальше была территория дамского туалета.

Таня артистичным движением сбросила с меня покрывало.

– Ну, как? – Таня принялась придирчиво разглядывать мое отражение. –
Помолодел сразу.

– А до этого что?

– Да этого тоже нормально. А так еще нормальней.

– Всё отлично. Спасибо. – Я взял ее за талию, притянул к себе,
поцеловал. Я отметил, что на мой жест она чуть подалась ко мне.
Во всяком случае, не ощутил никакого сопротивления. Мелькнула
мысль: может, провести завтрашний вечер с ней? Наконец-то.
Оказывается, она все эти годы была свободна! Надо же… С
женщинами никогда не знаешь, что лучше: воспользоваться шансом и
потом всю жизнь чувствовать неловкость при встрече за то,
что зря обнадежил, или проигнорировать шанс, и чувствовать
неловкость, за то, что пренебрег женщиной. Правда, в последнем
варианте останутся приятные воспоминания о неиспользованном
шансе.

– Сколько с меня?

– Триста. – Я мысленно поперхнулся: все-таки в первую очередь я для
нее клиент. Либидо стало стремительно улетучиваться.
Развивать ресторанную тему расхотелось.

Ничуть не смущаясь, она добавила:

– Цены растут.

– Мы с тобой так и не выпили за двадцать лет?

– Еще выпьем. На вашей следующей премьере.

– Это само собой.

Проходя мимо парикмахерской, я заглянул в окошко помахать Тане. Но
она уже взялась за метлу выметать мои седые пряди.

Я вспомнил, как сидя в кресле, хотел ее обнять. «Пока еще не все так
плохо, Наумчик», – подумал я.

20.

Я собирался купить пятидолларовую карточку. «В конце концов… Могу я
себе позволить потратиться в юбилей?» – и купил
десятидолларовую. Объективно мобильный мне уже давно не нужен. Вполне
могу обходиться одним молчащим телефоном – дома. Мобильный я
таскаю с собой вместо часов. Часы я потерял. Я их купил себе
на шестидесятилетие и, помню, покупку обставлял очень
торжественно. В мыслях, конечно, не внешне. Как-никак первые часы,
которые сам себе покупал. Да, представьте себе. Но это как
раз не от бедности, а от моего неумения обустраиваться. Уют
вокруг себя я ценить умею, но что-то для этого предпринимать
– куда-то идти, что-то искать, выбирать, – это для меня
целая история. До этого мне часы или дарили, или я обходился
без часов. Пять лет назад как раз деньги были. Спектакль
игрался чуть ли не по три-четыре раза в месяц, неиспользованную
еду из холодильника – стыдно сказать, выбрасывали в мусор. Я
решился на дорогие часы, в пределах тысячи долларов. Пришел
в «Перекресток», постоял возле витрины дорогих, удивляясь,
чем они заслужили такую высокую цену. Часы и часы, смотри
время, и не думай ни о часах, ни о времени. А есть ведь и в
десятки раз дороже. В сотни! Индикаторы благополучия. Перешел к
витрине подешевле, потом потоптался возле совсем дешевых,
вернулся к тем, что подороже. У каких-то не нравился корпус,
у каких-то – циферблат. У продавца лопнуло терпение и он
куда-то отошел. Тем самым дал мне возможность упрекнуть его в
непрофессионализме, как покупателю тысячедолларовых часов.

Обычно часы, очки, ручки и прочие затерявшиеся мелочи ищет Анжела.
«Сто рублей!» – объявляет она цену поиску и идет искать.
Странно, но почти всегда находит. Если нет, география поисков
опасно расширяется. «Вспомни, где ты мог их оставить. Где ты
ночевал, кроме дома?» Анжела пытается расшевелить мою память,
намекая на то, что ночевать я мог где угодно, за мной не
задержится.

Но эти, юбилейные, я потерял зимой, скорее всего, на заправке,
выходя из машины – с кряканьем, переваливанием с бока на бок –
зима, я в дубленке, дубленка неудобная, тяжелая (из старых).
Браслет отстегнулся, часы упали в снег. Браслет и до этого
постоянно отстегивался. Совсем дешевка.

Только я заправил мобильник, раздался звонок.

– Ума… Умик, ты? – Это Лариса БА. Как-то я рассказал ей, что в
детстве мои родные называли меня Умиком. Теперь так называет
только она. Если ей надо для чего-то ко мне подольститься.
Поскольку у нее небольшие проблемы с речью, то ей приходится
начинать с Умы. Если она злится, то от ласкательных имен для
меня у нее остается только «Послушай».

– Привет. – Когда звонит Лариса, это всегда сулит какую-то историю.
То она поменяла работу, хотя месяц назад уже меняла, то
слетала на другой край света. То вышла замуж, то разошлась. Если
нечего сказать по этой части, Лариса придумает что-нибудь
во время разговора такое, что он сам станет историей.
Зацепиться за какую-нибудь неосторожную реплику (мою) или интонацию
и начинает раскручивать обиду. Слово за слово, я тоже в
долгу не остаюсь. Расстаемся. Иногда пауза может длиться
годами.

Последний мы раз мы расстались таким же образом, но я не помню, в
связи с чем. Я всегда забываю. Она наверняка тоже не помнит.

– Что у тебя с телефоном? Звоню, звоню, а мне все отвечают: «Номер
временно заблокирован»

– Я только что зарядился.

– Я что, не домой звоню?

– Разве на домашнем так отвечают?.

– Ты же знаешь, я путаю правое с левым. Так что нечего…

– Я тебя слушаю.

– Ума, ты можешь сейчас разговаривать?

– Могу.

– Или не можешь? Если не можешь, скажи. Я позвоню позже. Только скажи, куда.

– Могу.

– Потому что мне не к спеху. Но хотелось бы обсудить одно дело, не
затягивая. Вот такая ситуация.

– Давай.

– Можешь? Я тебя не поняла.

– Плохо слышно?

– Нормально. А тебе?

– Тоже.

– Нет, ты просто ответил таким тоном, как будто я тебя отвлекла. Вот
такая ситуация.

– Нет. Все в порядке.

Пауза.

Такое топтание в разговоре с Ларисой БА очень характерно. Как будто
на собеседника у нее направлен лоб, а глаза и все остальные
органы чувств – на заднюю стенку ее черепной коробки.

С Ларисой БА мы познакомились почти тридцать лет назад (ужас!) Она
работала в «Комсомолке», корреспондентом. Я только-только
стал осваиваться в Москве. Кто-то ей принес мои пьесы, и она
попросила, чтобы я с ней связался. Так получилось, что через
какое-то короткое время после нашего знакомства, из
«Комсомолки» ее выперли. Я не знаю, за что, но мне она подала это
так, что чуть ли не из-за меня. Или я так понял. Вроде, там
узнали о том, что она, сотрудник такой солидной газеты, водит
дружбу с асоциальным типом, т.е. мной, нигде не работающим,
пишущим сомнительную литературу. На правду похоже и,
помнится, я даже тогда испытал смесь гордости за свою значимость и
страха за свою дальнейшую судьбу. Но я подозреваю, что, судя
по ее неуживчивому характеру, она, не сработалась с
коллективом. Или ее материалы оказались не интересными. Писала она
плохо. К ее чести, сама об этом говорила. Но – член партии,
соответствующее происхождение, образование, хорошие мозги,
некрасивая, большая, басовитый голос – достаточные условия,
чтобы женщине делать успешную карьеру в советской прессе. Так
что после «Комсомолки» проблем с выбором места у нее не
было. Она выбрала «Искусство кино», я в тайне обрадовался:
наконец-то, внедряется свой человек. Правда, ее взяли с
испытательным сроком. «Умик, дай мне только укрепиться и там
напечатают твой сценарий. Только мне надо сделать интервью с
режиссером. (Называется известный режиссер). Ты поможешь мне?»–
«Каким образом? Отредактировать твое интервью?» – «Интервью, к
сожалению, нет. Я режиссера проморгала: он все время в
экспедиции. А материал надо сдавать завтра. Ты смотрел его
фильмы?» – «Нет» – «Неважно. С твоей фантазией ты все равно
сможешь сделать. Ужин за мной». Я написал интервью – за нее и за
героя, – режиссер остался доволен своим ответами, а Ларису с
руками-ногами взяли в журнал. Но там она тоже не задержалась
и ушла в какой-то толстый партийный журнал, тоже с
испытательным сроком. Для чего отправили в командировку разбираться
с каким-то конфликтом между плохим председателем колхоза и
хорошими комсомольцами. Из командировки она привезла кучу
материалов, пригласила меня к себе домой, поставила бутылку
водки на стол, закуску, и за пару часов я написал большой
материал. Видимо, испытание пером я опять прошел успешно, потому
что ей сразу предложили место заведующей отделом. Откуда она
тоже скоро ушла.. Лариса БА – тетка умная, агрессивно
умная, когда что-то отстаивает, как будто врезается в плоть
разговора. Но я всегда считал ее совершенно неспособной к
каким-либо делам. Большая, неуклюжая, во многих житейских вопросах
не от мира сего. В машину сама не сядет – кто-то должен
подсадить; как куда-то доехать, не знает. Какой сегодня день
недели – путает. Теперь я думаю: может, это особый вид
кокетства. Лариса БА оказалась куда как от мира. Создала рекламную
фирму, рекламный журнал, оторвала какой-то заказ на огромную
сумму. Шаг за шагом и – уже дом на Кипре. Полеты на другой
конец света на пару неделек. Квартира брату. Машина сестре.
Дом родителям. Хорошая дочь. Отличная сестра. Никого не
забыла. Про меня вспоминает: «Ума, придумай то», «Ума, придумай
сё». За обещанные ужин дома (в основном с моим провиантом,
потому что не умеет готовить и дома почти всегда пусто) или
обед в ресторане (всегда с моим кошельком, потому что мужчина
платит за женщину).

ЛАРИСА. Во-первых, я тебя поздравляю.

– Спасибо. Но это – завтра.

– Что – завтра?

– А с чем ты меня поздравляешь?

– Я тебя поздравила с тем, что случайно наткнулась в Интернете на
твою прозу. Вернее, викторину, в которой спрашивалось…

– Я знаю.

– Напомни, как там звучал вопрос.

– Не важно.

– «Назовите автора, имя которого…».

– «… одновременно название книги и определение жанра».

– Твоя работа?

– Нет.

– Я за тебя порадовалась. Точно не ты организовал?

– Точно.

– А что, хороший рекламный ход. Я подумала, что с твоей подачи.

– Не с моей.

– Значит, люди тебя читают. Что странно.

– Странно, что читают или что меня?

– Ума… Умик, и то и то странно. А ты все ждешь миллионные тиражи? Не
жди. Уже не будет. Хорошо, что хотя бы так. Раньше ты и о
таком не мог мечтать. А что у тебя еще? – Обычно про мой день
рождения она помнит и поздравляет. Правда, или за пару дней
до или спустя неделю. «Я свинья, как всегда все забыла.
Ресторан за мной. И подарок». – Премьера? Или тебе дали
какую-то премию? Колись. Я знаю, что ты хочешь премию.

– Это плохо?

– Если сравнивать тебя с теми говнюками, которые уже имеют ее, –
почему бы и тебе не иметь. Но тебе это надо? Тебе очень хочется
так самоутвердиться? Премия – это пыль, суета. Хотя тебе
суета нравится, я знаю. Так что у тебя завтра?

– Завтра у меня день рождения.

– Ой, Ума!... Я свинья – забыла. Но завтра – это не сегодня. Завтра
я бы обязательно вспомнила. У меня где-то записано. Сейчас
найду.

– Не ври.

– Вру, да. – Лариса рассмеялась своим басом. – Забыла, можешь меня
презирать. Но завтра я тебя все равно поздравлю. И за мной
ресторан. Я плачу.

– Как всегда.

– Как всегда платишь ты. Не думай, что я об этом не помню. Но на сей
раз платить буду я. Договорились?

– Договорились. Говори, что во-вторых.

– Во-вторых… Ума, мне нужна твоя голова, твоя умная головка. Когда
ты сможешь подъехать ко мне?

– Сегодня?

– Нет, сегодня я не могу. Я буду целый день торчать в мэрии. Завтра.
А потом пойдем в ресторан. Или ты где-то празднуешь?

– Где-то – да.

– Да, это я сглупила. Но ресторан все равно за мной. Умик, мне нужно
срочно. Я знаю, ты мне можешь помочь. Мне нужно вот что:
мне поступил заказ на эксклюзивную рекламу сети магазинов для
богатых дам. Такая ситуация. Для начала надо срочно
придумать название магазинов. Типа «Макдоналдса». Ты это умеешь.

– Запросто.

– Не сомневаюсь. Они мне принесли кучу своих буклетов, надо будет
тебе посмотреть. Ума!

– Посмотрю.

– Завтра, а? Скажем, днем. Там за этот заказ бьется еще одна
рекламная компания. Если я предложу им уже завтра… ты меня понял?
Те ничего интересного не придумают, я уверена. А ты сможешь.

– Лариса, завтра у меня…

-… день рождения. Я уже поняла. Давай послезавтра.

– Послезавтра меня, возможно, не будет в Москве.

– Куда-то уезжаешь?

– Возможно.

– Куда?

– Куда-то. .

– Послушай… – В голосе Ларисы зазвучали раздраженные нотки. – Если
ты не хочешь, так и скажи. И нечего мне морочить… это самое.
Ты меня понял? Когда тебя просишь, ты никогда не можешь.

Обычная благодарность за помощь.

Справа мне отчаянно посигналили, я резко крутанул руль влево. Оттуда
раздался не менее злобный сигнал под аккомпанемент
отборного мата. Я, видимо, за разговором, сошел со своей полосы.

– Лариса, вообще-то, я сейчас за рулем… Я действительно пока не
знаю, куда я уеду. Позвони вечером. Домой или на мобильный.
Может, что и придумаю, – добавил я и тут же придумалось назвать
магазин для богатых дам: «ДА, МЭМ!».

– За мной ресторан Дома кино. Я там давно не была. Приглашаешь меня? Я плачу.

– Другого я и не ждал.

Предложение Ларисы могло сулить что-то большее, чем ресторан. За
такие идеи сейчас платят неплохо. Должна и она, наконец,
раскошелиться. Жалко, что мы не смогли встретиться сегодня. Я бы
заехал, времени навалом, дел после врача никаких. А приезжать
к Ларисе мне нравится. Лариса БА– пожалуй, единственная из
моих близких знакомых, кто владеет офисом, и куда я приезжаю
желанным, своим человеком. Который может развалиться в
кресле, попивая чаек с сухариками. А то и, к удивлению
холуйствующих подчиненных, расположиться за ее столом.

Ну и деньги были бы как нельзя кстати.

(Продолжение следует)