Проза

Начало

Продолжение

12.

Телефонный звонок.

Анжела. Она уже приехала на работу, решила дать мне какие-то указания.

– Да, Анжела.

– Даня встал?

– Дрыхнет.

– Я ему оставила записку, что купить. Там все тяжелое. Остальное я
принесу сама. Деньги – возле телефона на кухне. Я зайду по
дороге на базар и возьму селедочку и мясо. Сделаю мясо в
духовке с запеченной картошечкой. Как любит Даня. Ты хочешь?

– Мне без разницы.

– Или селедочку ты сам возьмешь? Ты же умеешь выбирать…

Я понимаю, что речь идет о подготовке к праздничному ужину. Но в мои
планы не входит праздновать.

– Купишь? Говори быстрее, у меня много работы.

Когда у человека много работы, не хорошо его отвлекать мало
понятными движениями души.

– Хорошо, это вовсе не обязывает меня выполнять обещанное. Мне это
даже понравилось – притупление бдительности усилит эффект:
ждали селедку, а нет не только селедки, но и меня.

– Ладно, не надо. Я сама всё куплю, – неожиданно меняет задачу
Анжела. – Померяй давление и прими атенолол. И не забудь: сегодня
у тебя врач. Адрес и телефоны записаны у тебя в
еженедельнике на сегодняшний день. Но можешь ехать без звонка. Там уже
ждут тебя. Они занимаются как раз возрастной гипертонией.

– Возрастной – это как?

– Пожилых людей.

– Я должен признать себя пожилым?

– Наумчик перестань. А кто ты? Звони, не откладывай. Пора подумать о
своем здоровье, а не о том, как ты смотришься в глазах
молодых шлюшек.

– Анжела, твой врач обойдется нам в сто долларов.

– И что? У тебя есть триста.

– Это на следующий месяц. И, кстати, последние деньги.

– Следующий месяц будет в следующем месяце. Со здоровьем шутить
нельзя, – по-моему, ей хотелось добавить «в твоем возрасте», но
она вовремя вспомнила, какой у меня завтра день, и поняла,
что это было бы слишком… – Раз надо лечиться, значит, надо
лечиться.

– Именно на сегодня?

– Именно на сегодня. У тебя какие-то дела?

– Анжела, какие у меня дела?

– Тем более. Ты уже решил, кого пригласишь?

Пауза несколько секунд. Не то, что я вспоминал состав гостей, – я
прикидывал какой тональностью лучше ответить.

– Не решал.

– Решай. Ужин праздничный я так и так сделаю. Но если только для
нас, то я особенно не буду возиться с уборкой.

– Вот готовить, убирать ничего не надо. Приглашу я кого, не
приглашу. Будем мы отмечать, не будем. Ты свободна.

– Это я сама решу. А твое дело – дать мне вовремя знать, кто у тебя
будет. Всё, я должна бежать. И не вздумай кормить Котю до
вечера. Ты его перекармливаешь. Своей жалостью ты только
вредишь его здоровью.

Пару недель назад мне сделали кардиограмму. Кто-то из коллег Анжелы
ее посмотрел. «Что-то там им не понравилось, – сказала
Анжела, – надо провериться» – «Инфаркт?» – спросил я.– «Какой
инфаркт? Сразу он пугается. Ты даже изменился в лице. Никакого
инфаркта у тебя нет. Я больше доверяю Нине Николаевне. Она
сказала, что там у тебя ничего страшного». Когда твои близкие
начинают активно беспокоиться о твоем здоровье,
приговаривая «ничего страшного, но надо провериться», начинаешь думать
о самом страшном.

Нина Николаевна – еще один незримый член нашей семьи. Это бывшая
учительница Анжелы. Выйдя на пенсию, обнаружила в себе
способности экстрасенса. Почти все критические ситуации в нашей
семье проходят у нее инспектирование. Она якобы «видит» или «не
видит» проблему. Даньку выперли из института – Анжела тут же
позвонила НН. «Нина Николаевна видит, что через пару лет
Данька снова вернется в институт». Я успокоился. Правда, с тех
пор прошло уже четыре года, пока обещание не сбывается. «Мы
же ей не звоним, – оправдывается за нее Анжела. – В то
время она видела, что через два года. А теперь – может, еще
через какое-то время. Все же постоянно меняется». Кто-то из нас
заболел – звоним Нине Николаевне. Частный уролог обнаружил у
меня аденому простаты, выписал кучу лекарств, биодобавки,
испортил мне настроение. Анжела сказала: «Они теперь всем
навязывают биодобавки. Нина Николаевна не видит у тебя никакой
аденомы. Но на всякий случай УЗИ сделать надо». Лично я к
способностям Нины Николаевны отношусь двойственно. С одной
стороны, против ее диагнозов, тем более – прогнозов восстает
мое атеистическое воспитание. С другой – Нина Николаевна часто
оказывается точнее представителей традиционной медицины.

Я начинаю рассуждать: на земном шаре шесть миллиардов людей и все
это шумит, кряхтит, испускает звуки, пуки, невидимые волны
чего-то еще неведомого нам. Как можно услышать в этом хаосе мое
сердце – именно мое! – и увидеть мою простату – именно мою?
АНЖЕЛА. Не знаю, как, но как-то можно. А ты вообще ни во
что не веришь.

Что есть то есть, слепой веры во мне никогда ни во что не было. Но
УЗИ сделал – чисто.

К здоровью я отношусь одновременно и наплевательски и как заурядный
ипохондрик. Чуть что заболит, пугаюсь. Анжела права. Но к
врачу не иду до последнего, – и так пройдет. Пока не идешь к
врачу, ты в стане здоровых. Даже если еле ползешь.

За долгие годы, как в каждой семье, у нас скопилась приличная
аптека, но каждый раз, когда я заболеваю, не могу вспомнить, какое
лекарство в предыдущий раз меня спасло от смерти. Ко всем
известным мне методам выздоровлениям я отношусь не то, что
скептически, но с таким же отстраненным интересом, как к
сюжетам программ «Это вы можете» или «Слабо?». Мигулин,
придумавший стучать пятками по полу, и этим улучшать кровообращение,
умер. Амосов, автор «тысячи движений» последние несколько
лет с трудом проделывал десять. Умер. Порфирий Иванов не
выполнил обещания жить больше ста, ушел сразу после восьмидесяти.
Стрельникова, с которой я был знаком, складывалась перед
мной пополам в семьдесят шесть лет при этом зло обещала мне:
«Я буду жить долго». Умерла через пару лет. Карикатурист
Борис Ефимов ничего не предпринимал и живет сто шестой год.
Увлечение своим здоровьем, его культивирование – это примерно то
же, что заниматься художественным творчеством: к этому и
талант нужен, и неповторимость важна. Чудо выздоровления
сродни открытию природного явления, но в ограниченном
пространстве одного конкретного тела. У каждого автора метода есть
множество последователей, но это всего лишь паства, люди не
самостоятельные, внушаемые, не придумавшие своего. Все равно,
как если бы сейчас рой прозаиков ринулся писать прозу, называя
ее своим именем, по типу «НАУМ БРОД». Или как когда-то всем
писателям вменялся для их морального здоровья метод
социалистического реализма.

Я боюсь рака прямой кишки, аденомы простаты и импотенции. Инфаркта я
тоже боюсь, но, видимо, подсознательно надеюсь на внезапную
смерть. В этом случае человек пролетает мимо страданий. А
те три опускают его, уничтожают личность унизительной
беспомощностью. Не приведи господь! Два моих любимчика Феллини и
Мастрояни умерли от чего-то похожего. Почти каждый мой поход в
туалет превращается в маленький экзамен моему мочевому
пузырю. Веселая струя может задать хорошее настроение на целый
день. Средства массовой информации уже задолбали мужиков,
пугая их неизбежностью простатита и аденомы, если они
перестанут трудиться в своем главном предназначении. Иногда и я
поддаюсь этому напору, вырезаю из газеты какое-то новое
многообещающее средство воскресения, и так же откладываю на «пока»,
как с гимнастикой. Правда, мысли по поводу увядающей потенции
с каждым годом становятся все менее угнетающими. Видимо,
природа сильнее гигантов фармакологии.

Лет тридцать назад у одного из моих знакомых прямую кишку вынуждены
были вывести в живот. Чтобы никого не смущать, он уехал в
глухую деревню, где и скончался. Для меня – настоящий образец
мужественного поступка. Я бы так не смог. Учитывая мое
специфическое обоняние, я бы еще и обижался на окружающих за то,
что они воротят от меняносы. После этой истории рак прямой
кишки стал у меня случаться примерно раз в три месяца.
Появляются какие-то неприятные ощущения в районе… как бы это
поделикатнее выразиться… сфинктера, т.е. места, куда посылают,
если кто не знает, – у меня уже легкая паника. В медицинской
энциклопедии упомянуто около трехсот тысяч болезней. Штук 300
связано с этим районом, если следовать статистике, шанс
заболеть раком минимальный. Но эмоции не внимают статистике.
Эмоции подталкивают воображение к самому яркому варианту.

А так как какие-то объективные проблемы с этим местом у меня были,
коллеги Анжелы организовали мне знакомого хирурга. Сказали,
что он такой выдающийся, что какой-то американец, в
благодарность за удачную операцию, подарил ему то ли какой-то хитрый
агрегат, то ли чуть ли не целый кабинет. У нас шел Второй
тяжелый период. Я обрадовался, во-первых, халяве, во-вторых,
своему человеку. В больнице пока меня готовили к операции,
выдающийся пил. На операцию он пришел в последний момент, меня
уже прокололи наркозом. Перед тем, как заснуть, мне
привиделась голова хирурга у меня между ног, которая то
приближалась к моему сфинктеру, то отдалялась, как будто доктор
прицеливался, чтобы не промахнуться скальпелем. Я еще попытался
сказать: «По-моему, вы пьяны», но язык уже не слушался. Дальше
произошло то, про что я много раз читал, но у меня было не
совсем то (я и в это народное творчество готов привнести
что-то свое). Я увидел, как несусь по длиннющему желобу (а не по
тоннелю, как все рассказывают), вроде бобслейного, в такой
же бобслейной позе – ногами вперед Желоб наклонный, скорость
огромная, но самое неприятное – в звуке, который
сопровождает мой полет: та-та-та-та-та-та. Несмотря на непрерывающуюся
очередь, каждое «Та» звучит раздельно, я бы сказал –
вызывающе, с оттенком высокомерия по отношению ко мне и моему
положению. Кто его издает и откуда он несется, я не понимаю.
Иногда мне кажется, что… я сам. Мне хочется не столько
остановиться, сколько, чтобы прекратилось «таканье». Я был уверен,
что если оно прекратится, прекратятся и мои остальные
мучения. И несколько раз, на мгновения я своей волей (как мне
казалось) останавливал «таканье» – стискивал челюсти, что ли.
Потом оно возобновлялось, и я несся дальше. Может, доктор
Моуди, со знаменитой работой которого я познакомился лет двадцать
пять назад, примерно в таком же исполнении, как книжка про
дзен-буддизм, – имел в виду именно это, но, во-первых, у
меня не тоннель, во-вторых, никакого света в конце я не увидел.
Наверно, не долетел. А, может, на самом деле никакого
тоннеля нет, а есть воспаленное воображение уходящего человека и
клиника ухода так же похожа у разных людей, как клиника ОРЗ.

(Пусть теперь изучают мою картинку).

Пару дней спустя ко мне подошла анестезиолог. «Как вы себя
чувствуете?» Я был тронут вниманием, но что-то в ее вопросе меня
напрягло. «Нормально». – «А вы знаете, что вы два раза уходили?»
– «Куда?» Она удивленно вскинула брови и ответила: «Туда.
Куда ж еще?» Действительно, куда ж еще можно уходить, после
такой операции. «У вас два раза останавливалось дыхание. А вы
даже не поднесли мне коробку конфет». Я растерялся: и от
своей нерасторопности, и от ее прямолинейности. Надо было
спасать положение. Вдруг мне придется вернуться на операционный
стол, станет ли она меня будить в третий раз. Хирургу я
припас к выписке бутылку виски, но больше тратиться не входило
ни в мои планы, ни в мои возможности. Я стал рассуждать:
возможно, два раза я и возвращался благодаря ей, но, может, я и
уходил два раза по ее милости? Так что имею право на
конфетах сэкономить. Тем более, что небольшую проблему эти
специалисты мне все-таки создали: теперь у меня там рубец. И то, что
нормальный человек в приличном обществе может сделать
втихую, я уже позволить себе не могу, чтобы не быть услышанным на
значительном расстоянии от источника звука.

Но время идет, начинают одолевать не мнимые хвори. Теперь я поступаю
наоборот: стараюсь не признаваться в них даже себе. У меня
уже болят ноги. Моя тетка Полина в старости говорила: «Наум,
ты же ничего не понимаешь: у меня же очень больные ноги.
Но, слава богу, что ты этого еще не знаешь». Теперь знаю. Ноги
у меня болят по очереди. Когда у меня проходит одна нога, я
радуюсь, как будто снова возвращаю себе молодость и
здоровье. Но за правой начинает болеть левая и я уже почти не могу
скрывать свою хромоту. Из своего «форда» я вылезаю с трудом.
Правда, если в салоне оказывается малознакомая женщина, она
ничего этого пока не заметит. Но так я все чаще позволяю
себе хромать настолько, чтобы болело поменьше. Если кто-нибудь
заметит: «Что с ногой?» , имея в виду, что с ногой
случилось что-то такое, что может случиться с ней и в молодости, я
отвечаю: «Что-то подвернул», тем самым отводя подозрения в
возрастных изменениях. Немощь в тебя поселяется постепенно и
ты все больше и больше владение телом изображаешь, пока вдруг
однажды тебе надоест сопротивляться. Вначале незаметно для
себя влезаешь в мягкие домашние тапочки – сам, без того,
чтобы тебе напомнили. Потом соглашаешься на ежедневный прием
«от давления». Наконец, ловишь себя на том, что у тебя
болтается дужка от очков, но тебя это уже не волнует – лишь бы очки
держались на носу. Сразу вспоминаются сотни встреченных
тобой пожилых с такими же очками, обмотанными нитками или еще
какой-нибудь неуместной гадостью.

Пока это не я.

Я открыл свой ежедневник, который теперь правильнее было бы назвать
еженедельник, а то и ежемесячник – такими там бывают редкими
записи.

Иногда я могу сделать какую-то запись: я должен куда-то пойти или
позвонить. Или мне кто-то должен позвонить. Но в обоих случаях
«должен» – сильно сказано. Тот, кто, якобы, должен, может
об этом и не подозревать. Был разговор, обменялись какими-то
маловразумительными обещаниями, я мог бросить напоследок:
«Ну так ты позвонишь мне?» и делаю запись «Такой-то, звонок во
столько-то, мне». Слово «мне» обязательно выделено. Не я
ему, а он мне. Значит, так заинтересован во мне и моем
предложении. А он уже и думать не думает – ни о звонке, ни обо мне.
Про свои обязательства кому-то позвонить, что-то сделать я
тоже назначаю сам. Та сторона не очень-то и нуждается в моем
соучастии.

В ежедневнике действительно запись, рукой Анжелы: «Наумчик, отнесись
к себе серьезно, обязательно сегодня пойди к врачу. Тем
более, все уже договорились. Тебя ждут». Адрес, телефоны.

Анжела нередко приятно удивляет меня своими записями в моих
ежедневниках. Например, может уехать в отпуск и, ничего мне не
сказав, заполнить весь отрезок своего отсутствия такими текстами:
«Уже скучаю», «Наумчик, будь внимателен к Дане. Жена»,
«Всё, всё…» классная пьеса, все время о ней думаю», «Не
перекармливайте Котю», «Срочно навести порядок в квартире!», «Люби
меня, как я тебя!(песня) Анж.», «Ура, завтра праздник:
приезжает любимая жена!» «Встречаю Анжелу: Казанский в-л 403 п.
13.40. 1 вагон». Я перелистываю и постепенно подтягиваю ее к
дому

Я сажусь в кресло, прилаживаю тонометр…

13.

Телефонный звонок.

Скрипучий женский голос определителя произнес что-то не очень
членораздельное. Но я разобрал несколько цифр, явно намекающих на
то, что это Наташа СА. Я почувствовал, как у меня участилось
сердцебиение.

Наташа СА, как и я, человек свободной профессии, журналист, точнее,
зарабатывает журналистикой, пишет в разные издания про
писателей, актеров, режиссеров, – в общем, про всех, про кого и
без нее много пишут. На меня она вышла несколько лет назад,
посмотрев мой спектакль «Ну всё, всё… Всё?» в театре «На
Тачанке», и предложила свои услуги «по связям с
общественностью», т.е. стать моим литературным и театральным агентом, – так
ей понравился автор пьесы. Я сказал: спектакль и так
популярен, сплошные аншлаги, общественности, рвущейся на него на
халяву, хоть отбавляй, в том числе, журналисты. Но что-то пока
никто из них об авторе не написал. Я уже не говорю, о
человеке, который пожертвовал ради искусства самым дорогим, что
может быть у советского человека – квартирой. «Это ерунда, –
сказала Наташа, – Поправимо». Института агентов у нас в
стране нет. Раньше судьбой авторов, как и всех прочих граждан,
занималось государство. Пока автора ощупают, проверят, что он
не опасен для государства, в карманах пусто, неправильных
мыслей нет, – может пройти вся жизнь, а ты все это время как
будто стоишь с поднятыми вверх руками.

Я согласился. Наташа сразу сделала со мной несколько многочасовых
интервью, которые в итоге никуда не пошли. «Боже мой, сейчас
не пошло – пойдет потом, – говорила неунывающая Наташа. –
Нужен информационный повод» – «Но я тебе там наговорил столько
всего из своей жизни – это не информационный повод?» – «Как
будто вы сами не знаете, что за народ в издательствах. Их вы
не интересуете. Надо сделать следующий спектакль». – «На
какие шиши? У меня больше нет квартиры, которую я могу
продать».

Перед очередным показом спектакля Наташа СА торжественно объявила:
«Я вам не говорила, специально, чтобы напрасно вас не
обнадеживать, но завтра у вас на спектакле будет семь депутатов». –
«Именно семь?» – Я с трудом сдерживая ликование: и по
поводу того, какой у меня появился замечательный помощник; и по
поводу того, какой я замечательный драматург и теперь об этом
точно узнает вся страна. «Может, и больше, – сказала
Наташа. – По погоде. Вы же видите, какие пробки на улицах». Дело
было зимой, улицы были заметены снегом, я сам где-то бросил
машину, не доехав до театра. В итоге одолеть стихию удалось
только одному депутату, вернее, – одной: Ирине ХА.

Наташа СА подбежала ко мне с испуганными глазами, почти
выкатившимися из орбит. «Что же вы стоите? Ирина ХА пришла!» – «А что я
должен делать?» – «Идите, встречайте ее. Вы все-таки автор,
главный человек сегодня». – «Главный тот, кто продает
спектакль» – сказал я. На тот момент меня больше беспокоило,
заплатят мне или нет. Все шло к тому, что нет. НАТАША. «По-моему,
от испуга он наделал полные штаны. Он сказал: «Пусть Брод
ее встретит – он умет обращаться с женщинами». Наверно,
Наташа ждала, что я буду сопровождать высокую гостью в зал, время
от времени дотрагиваться до локоточка, усаживать в кресло,
любезничать. Наташа СА знала, что мне Ира ХА нравится не
только, как политик, но и как женщина. Но до спектакля мне, как
лицу заинтересованному, все эти цирли-манирли казались
чем-то вроде аванса за будущие комплименты. А после мы
разминулись: пока я выбивал деньги, Ирина ХА со своим сопровождением
ушла. Наташа сказала, что обиженная. Я думаю, Ирина ХА
настолько умна, что не стала бы обижаться на такую ерунду. А
Наташа сказала, чтобы повысить ценность своих оргусилий.

Официальных отношений у нас с Наташей нет – договора или еще
каких-то обязательств, зарплату я ей тоже не плачу. Предполагается,
что она в этом «имеет свою долю». (Граждане постсоветского
пространства с аппетитом пользуются деловой терминологией,
как изголодавшиеся по самостоятельной жизни). Соответственно
она и занимается моими вещами – от случая к случаю. Звонит и
сообщает, что «дала кому-то почитать, а там посмотрим, чем
черт не шутит». С одной стороны, я и этому рад; с другой –
от такой работы мало толку. Я рассуждаю так: я тебе не плачу,
но если так работать, то ни я, ни ты никаких денег не
увидим. Иногда я срываюсь и говорю ей это. Она, естественно,
обижается: платить не плачу, а понукаю, – швыряет трубку. Через
пару месяцев может объявится, как ни в чем не бывало с
очередным предложением или просьбой. :

Время от времени Наташа СА устраивается куда-то на работу. «С вашими
замечательными произведениями, господин Брод Наум
Иса-а-а-акович – безобразие: такое замечательно отчество
изуродовали(как будто я сам себя записал в метрике о рождении), – я
протяну ноги». Когда это случается, в ее голосе появляется
пружинистость, которая определяет дистанцию между ней и мной. Я
это чувствую физически. А когда теряет работу, пружина
исчезает, и она чуть ли не перетекает ко мне в трубку для слияния
в братско-сестринских объятиях.

Последний раз она звонила мне месяц назад. «Говорят, у вас скоро
юбилей? Театральная общественность бурлит, ломает голову, как
вас поздравить, отметить. – Ну, ясно: никому нет дела до
моего юбилея, кроме Наташи СА, для которой это еще один повод
расколоть меня на ужин в ресторане Дома кино. – А пока я вашу
фотографию отдала в журнал «Домашние животные». Надеюсь, вы
не против? Ту, где вы вместе с котом. Всем очень
понравилось. Это чтобы вы не говорили, что я ничего для вас не делаю.
Если вы хотите известности, мелькать надо всюду. Кстати, как
вы собираетесь праздновать?»– «Никак», – сказал я. «Что так?
– удивилась Наташа. – Так нельзя. Вот вам и информационный
повод. У меня есть хорошая идея: я позвоню в «Дату». Знаете
такую программу на тридцать третьей кнопке? У меня там
кто-то был из знакомых журналистов. Надо только вспомнить. У вас
там никого нет?» – «У меня нигде никого нет», – сказал я.
«Ну-у, так мрачно смотреть на жизнь никуда не годится. Наум–
чик! – Мое имя она неизменно произносит вот с таким делением
на два слога и восклицательным знаком в конце, а не так, что
после этого ждешь запятую. В ее «Наум-чик!» одновременно
можно услышать и «перестань хандрить», и «все нормально», и
«ты самый лучший» – Вы же счастливый человек: вам дано столько
таланта. Вы всегда должны быть бодрым, чтобы от вас люди
питались вашей энергией и … чем там еще питаются в таких
случаях? Ну, вам лучше известно. Я обязательно позвоню в «Дату» и
скажу им. Надеюсь, вы не будете возражать. А то я вас знаю:
вы капризны, майн либен. – «Звони», – говорю я без особого
энтузиазма, потому что это не первая инициатива Наташи, с
таким же напором, которая ничем не заканчивалась.

Неужели на сей раз договорилась с телевидением?

Дал еще немного поскрипеть определителю, чтобы не выдать Наташе свое
волнение. Посмотрел на тонометр – 140 на 90. Нормально. Не
знаю, что они паникуют.

– Нау-чик! Я вас приветствую.

– Что так бодренько?

– А что, все нормально. Все замечательно.

– Да? – Сейчас она должна мне что-то сказать насчет «Даты». На
всякий случай я прибегаю к своей обычной уловке: если я хочу,
чтобы что-то случилось приятное, я начинаю думать о прямо
противоположном. «С «Датой» ничего не получилось», – произнес я
почти вслух за Наташу.

В ответ получаю банальность:

– Потому что если так не думать, то совсем жить не захочется. Ну
расскажи, Наумчик, как дела.

Мне хочется сказать «херово», но на это Наташа скажет: «Сейчас у
всех дела… вот эти самые, как ты сказал… (она не любит, когда я
матерюсь), потом будут хорошие». Наташа настолько
переполнена оптимизмом, что просто некуда изливать душу.

– Нормально, – отвечаю я.

– У меня к тебе будут один сюрприз, одно деловое предложение и одна
просьба.. Не помню, как мы обращаемся друг к другу? – С этим
обращением у Наташи пунктик: ей очень хочется амикошонства,
общения поближе и попроще, но что-то не позволяет ей
чувствовать себя при этом свободно. Когда она полностью
освобождается от каких-либо обязательств передо мной, она обращается
на «ты»; когда ей что-то нужно – на «вы». Я остаюсь на «ты»,
но чуть-чуть неловкости это и мне добавляет: все-таки
девочка немолодая, уже одно это сглаживает неравенство. – С чего
начнем?

«Договорилась с «Датой!» – ударило в голову. У нее есть такой
приемчик: ждет, что я не выдержу и сам спрошу насчет обещанного.
«А что там насчет «Даты»?» На что она должна ответить: «А что
– «Дата»? «Дата» – это для нас тьфу!. Если я за что-то
берусь… Ты же знаешь, Наумчик, что мое слово…» И так далее.

– С делового предложения, – сказал я.

– С сюрприза, – постановила Наталья. – Вашу прозу прочитал Виталий ГИ.

– Какой Виталий ГИ?

– Какой Виталий ГИ? Он еще спрашивает, какой Виталий ГИ. У нас что,
много Виталиев ГИ, лауреатов нобелевской премии?

– Виталий ГИ?!

– Виталий ГИ. Я же вам про него уже говорила, но вы ничего не
помните. Вы весь в творчестве, я понимаю.

– Про Виталия ГИ? Ничего ты не говорила. Ты говорила про какого-то
критика, которому собиралась дать книгу. И аннотацию. Кому
именно, не говорила. Тоже сказала: сюрприз. Забыла?

– Ничего я не забыла, все помню отлично. Наум-чик! Не путайте меня.
Критик – это критик. А физик – это физик. Критик тогда был
болен, а я шла на интервью к Виталию ГИ, у меня с собой как
раз была твоя книга и еще что-то, неблагодарный вы человек. Я
ему вчера звонила, мне надо с ним еще встретиться, кое-что
уточнить для публикации, и спросила про ваши творения. Он
сказал, что уже ознакомился

– И что?

– Ничего. Звоните ему. Записывайте телефон…

Я открыл свой ежедневник.

– Как ему? Понравилось?

– Он вам все скажет сам.

– Тебе не говорил?

– Зачем? Я же не автор.

– Но по интонации – как тебе: понравилось… не понравилось? Это же
чувствуется.

– Интонация была хорошая. Наум Изакович, вы еще сомневаетесь? На вас
это не похоже. Так, телефона нигде нет. Сами найдете, в
Интернете. Я тоже оттуда брала. Наверно, оставила у себя в
офисе.

– У тебя уже офис? – Теперь понятно, откуда такие задор и
самоуверенность в голосе Натальи.

– Не у меня, конечно, – на моей работе. А чему вы удивляетесь? Я уже
давно работаю, месяца два. Мне тоже надо ням-ням. Ах!...
Ерундой всякой занимаюсь… В компании «Рашн корпо… рейшен – и
не выговоришь с первого раза – сериал продакшн». Подбираю
актеров в группу. Но, может, вам она тоже пригодится: подсуну
кому-нибудь ваши пьесы. Чуть позже, конечно, когда осмотрюсь.

– Ну, Наталья!

– Что – Наталья? Наталья все делает правильно. Это вы все мной
недовольны. Обвиняете меня в несерьезности.

– Ты считаешь, это серьезно: в журнал отдаешь меня вместе с котом,
прозу отдаешь физику вместо критика?

– Опять этот Брод чем-то недоволен. Лауреат нобелевской премии ему
уже не серьезно. Кто же тогда вам – серьезно? Какая вам
разница? Физик… лирик.. Расширяем читательский круг. Плохо, что
ли? Критик у нас тоже будет, не волнуйтесь. Он о вас слышал,
готов почитать. Автора уже не должны такие вещи волновать.
Его произведения живут своей самостоятельной жизнью. Вам
понятно, си-ир? Я сказала, что вашу литературу будут знать все?
Значит, будут знать все. Вы же давали свою прозу какому-то
физику. Сами мне рассказывали.

– Тот физик написал книгу об искусстве.

– Этот тоже многим интересуется, кроме физики. Мы говорили с ним и о
религии, и об искусстве. Очень приятный дядечка. Никогда не
скажешь, что ему уже почти девяносто. Без фанаберии,
умничка. Ты тоже говорил мне, что он тебе нравится.

Мне действительно всегда нравился Виталий ГИ. Как ученого я его не
могу оценить, но он часто выступает в периодике по разным
проблемам – социальным, общественным. О религии. Жесткий
мужичок, ни с кем не миндальничает, говорит, что думает. И еще,
чем он, на мой взгляд, отличается от других отечественных
ученых: я его воспринимал без прилагательного «советский».
Каким-то образом ему удалось ускользнуть от него. Или советская
власть что-то здесь упустила. Академик Евгений ФЕ, которому я
давал читать свои рукописи, тоже казался мне человеком
независимым, но это была независимость в компании таких же, как
он зависимых. А Виталий ГИ представлялся мне совсем
независимым.

НАТАЛЬЯ. Можно я перейду к предложению? Мне скоро бежать.

– Валяй!

– Итак, как твой замечательный «форд»? На ходу?

– В порядке. Что надо? – «Сейчас попросит завтра заехать за ней,
отвезти на программу «Дата».

– Отлично. Ко мне приехала знакомая из Красноярска, очень солидная
дама. Богатая. Хозяйка мебельного комбината. Даже двух. Вот
это я понимаю! Остановилась в гостинице «Украина». Номер
шикарный! Я такие апартаменты и не видела. Хотя она говорит,
бывают и покруче. Поездила дамочка по миру.

– Наталья, нам-то что с этого? Стулья по себестоимости? Или она
хочет дать денег на спектакль?

– Наум-чик! Какой вы нетерпеливый, однако. А почему бы ей не дать?
Всему свое время. Завтра она улетает. Самолет в двенадцать с
чем-то. Я подумала: может, Наумчик отвезет ее на аэродром?
Как вы?

Пауза.

«С «Датой» точно пролетаем, мать-перетак! Слов нет для этой Натальи».

НАТАЛЬЯ. Не бесплатно, конечно. Вы говорили, что занимаетесь иногда
извозом. Занимаетесь?

– А что мне еще остается?

– Только не прибедняйтесь, пожалуйста.

У Наташи неистребимое представление обо мне, как о человеке
обеспеченном. Всякие мои намеки на то, что это не так, заканчиваются
ее фразой: «Перестаньте. По вас это не видно».

– И сколько это будет стоить. Я должна буду ей сказать.

Красноярск – это Сибирь, дамы оттуда любят хорошо потратиться в
столице. Но богатые часто торгуются по мелочи. Тут главное и не
продешевить и не отпугнуть клиента.

– Договоримся. Много не возьму, мало тоже.

– И все-таки?

– Пятьдесят долларов.

– Ого! Не многовато?

– Для хозяйки двух комбинатов? – На всякий случай я поспешил
добавить: – Можешь передать, что я открыт для переговоров с
клиентом,

– Как это понимать?

– Пусть назовет свою цену. Меньше тысячи рублей не поеду.

– Отлично. По-моему, она так и говорила: рублей восемьсот. Значит, с
этим договорились? Пообщаетесь с интересным человеком,
пошевелите своими усищами, обаяете ее. Вы это умеете. Я ей
показывала вашу книгу с вашим портрЭтом на обложке. Она сказала:
какой импозантный мужчина. Так что все в вашей власти,
си-ир.

– Значит, ты говорила ей, что я не только извозчик?

– Конечно. Она даже видела ваш спектакль у себя в Красноярске, когда
он был на гастролях. Чем она меня удивила – ну и
обрадовала, конечно, – ей очень понравился. Наум Изакович, смените
взгляд на вещи! И слушайтесь меня.(Шутит). Теперь, наконец, моя
просьба. Мне нужен телефон Никиты МИ. Надо узнать у него
график съемок одного актера, который должен сниматься у нас,
но он у него тоже занят на картине. У тебя нет? Случайно. Или
не случайно. Я, конечно, найду. Спросила так: а вдруг у
Наумчика есть? Вы же общаешься со знаменитостями.

– Наталья, со знаменитостями я не общаюсь, мы с тобой это уже
обсуждали. Телефона у меня нет.

– А кто виноват, что не общаетесь?

– Никто не виноват.

– А я вам скажу: виноват Наум Брод. Не будь он такой… – Наталья
запнулась, подбирая нужное слово…

– Какой?

– Не важно. Вы сами все о себе прекрасно знаете. Наум-чик,
прекратите! Не вы ли мне говорили, что у вас были какие-то дела с
Никитой МИ?

– Не я.

– И что вам нравятся его фильмы.

– Фильмы нравятся.

– И вы не общались?

– Мы не общались.

– Вы в этом уверены?

– Уверен.

– Я не могла напутать. Я никогда ничего не путаю. Что-то вы мне про
него говорили. Я прослушаю свои старые записи с вами, там
точно что-то такое было. На вас, господин Брод, уже целое
досье. Так что, если что, вам не отвертеться. Когда-нибудь я его
выгодно продам. А-а, все вспомнила, вспоминаю. Можешь не
продолжать. Ты рассказывал о каком-то эстрадном авторе, у
которого дочка была любовницей папы Никиты МИ.

– Дочка его жены.

– Или дочка его жены. Это не принципиально. Все равно я почти права:
какая-то связь у вас с Никитой МИ была. А вы даже чем-то с
ним похожи. Ой, вы точно похожи! Я только сейчас сообразила:
усы! Наум-чик! Со мной бесполезно спорить.

Для тех, кто не понял, о ком речь: Никита МИ – режиссер, тот самый,
знаменитый, почти государственный деятель, сын еще более
знаменитого Сергея МИ, баснописца и гимнописца, о котором я вам
тоже говорил. Если нас сравнивать, то, пожалуй, кроме усов,
ничего похожего и то не формой, а выражением: у обоих это
заметное место на лице, как отвал у грейдера – вначале видишь
отвал, потом кабину с водителем. Но в остальном – мы с
Никитой МИ полные антиподы. Никита МИ образец успешности и
удачливости, во всем – в кино, в жизни. Все его произведения
известны широкой публике, в том числе президентам; все мои
произведения не известны даже Анжеле. «Смотри, какой он
накачанный», – может заметить Анжела, увидев Никиту на экране ТВ. Я
смотрю: никакой особой накаченности, но ухоженный, да, не то,
что я. Никита занимается теннисом и жмет руки президентам –
и то и то помогает поддерживать форму. Если сравнивать нас
по качеству наших произведений, я тоже мог бы жать руки
президентам. Но для таких рукопожатий требуются еще какие-то
качества, которыми я совершенно не обладаю. Или обстоятельства,
которые меня миновали, а его нет. Начиная с того, в какой
семье он родился. В юности я Никите даже завидовал: мне
хотелось так же шагать по утренней Москве с такими же преданными
и веселыми друзьями, какие были у его героя в его первом
фильме. И я мечтал о такой же счастливой развязке с
литературой, какая случилась с другим героем того же фильма. Рядом с
веселым, жизнерадостным героем Никиты другого и не могло быть.
Наверно, у меня с тех пор и осталось такое, киношное
представление о человеке, у которого всё замечательно. У Никиты
МИ, кроме выдающихся папы и мамы, был еще третий родитель –
власть. Она рядом с ним с рождения. А я, можно сказать, прожил
жизнь, практически в полном сиротстве по отношению к
власти. Никита МИ монархист. Или якобы монархист. А я не понимаю:
на что талантливому человеку царь? Зачем ему кого-то
возносить над собой? «Значит, ты свободней, чем он» – подыгрывает
мне Анжела в этом заочном соревновании.

Я, видимо, говорил Наталье… скорее всего, говорил, что Никита МИ в
нашей семье иногда обсуждается так, как будто он наш дальний
родственник, от успехов или неуспехов которого зависят наши
успехи. Почему она и могла решить, что я с ним как-то
связан. Но такое бывает во многих семьях с популярными людьми, а
Никита МИ из-за своей общественной активности все время на
слуху и на виду, значительно больше своих коллег. К тому же
Анжеле тоже нравятся его фильмы, она даже как-то сказала:
жаль, что он не знает твоих пьес – в них бы он нашел то, что
искал в Чехове. Я, правда, считаю, что нашел бы больше (как,
собственно, и должно быть у автора, который родился на сто лет
позже своего коллеги), но в принципе согласен с ней: жаль.
Это я тоже мог сказать Наталье, когда определял ей
направление своих интересов.

Но я отвлекся.

– Раз такое дело, вам надо обязательно познакомиться, – сказала
Наталья. – Я думаю, ему тоже должны понравится твои пьесы. Этим
я ближайшее время займусь.

– Я не против. Ты уже давно собираешься.

– Наум-чик! Такие вещи не решаются с бухты-барахты. Я знаю, что надо
делать. Вы, мистер, в этих тонкостях ничего не понимаете. И
не должны понимать. Всё, закругляемся?

Это в ее стиле, она и попрощаться может на середине фразы.

– Я не понял: подругу везем?

– Но вы так долго думаете… Конечно, везем. Я позвоню еще вечером.

Короткие гудки.

(Продолжение следует)