Проза

Я у Алика бывал много раз, даже жил в его квартире, когда уходил от жены, и, при желании, мог бы довольно подробно воспроизвести его обстановку – с книжными полками,  тахтой в алькове, сервантом и так далее. Но каждый раз, когда я вспоминаю его квартиру, перед глазами первым встает его пол. Причем в комнате еще ничего нет,  Алик вот-вот должен закончить ремонт, хотя в те годы в новой квартире можно было ничего не делать, а сразу въезжать и жить. Но Алик решил сделать ее по своему вкусу и   поменял обои, покрасил дверные косяки и пол. Он позвал меня в чем-то помочь. Скарб был свален в кучу на кухне и в ванной. Я протиснулся мимо него и уже в открытую дверь увидел нечто совершенно непривычное. Могу добавить – больше я такого нигде  не   видел. Мое удивление сорокалетней давности вполне оправдалось дальнейшей жизнью.

Пол был выкрашен в ярко красный цвет. 

Была еще одна новинка. По крайней мере, для меня: он был выложен плитами. До этого я знал, что полы бывают паркетные или из досок. Дома этой серии шли с дощатыми полами. Значит, Алик откуда-то узнал, что можно выложить плитами –  это, конечно, сразу делало пространство уютнее, - потом надо было достать плиты, что по тем временам было довольно не просто, потом грамотно выложить. Насколько мне было известно, Алик все делал сам.   Он, если уж во что-то упрется…

Алик стоял возле окна в правом от входа углу и явно ждал моей реакции.  Между нами ничего, кроме красного пола.

А я несколько минут  стоял на пороге, не решаясь ступить на эту странную площадь. Алик сказал: можешь входить, пол высох.

И я вошел, но остался около двери.

Я хотел спросить, а почему - красный? Но не стал. Алик был очень обидчивым, в простом вопросе он мог услышать сомнение, а сомневаться в его решениях было опасно – могло закончиться скандалом.   Даже если без всякого умысла поинтересоваться, почему он поступает так, а не иначе,  не имея в виду, что ты не одобряешь его выбор, Алик начинает заводиться так, как будто ты уже его не просто осудил, но еще и собираешься высмеять. Так что с ним надо было быть осторожным. Хотя иногда мне это надоедало.

Я сказал:  в общем, интересное решение, необычное. Но это Алика не удовлетворило, он нахмурился и сразу отрезал: мол, решение отличное, он не собирается обсуждать его, – и поручил мне какое-то дело, что-то куда-то переместить,  ради чего я приехал к нему.      Потом все то время, что я был у него, мне хотелось как-то развить тему – красный пол не укладывался в сознании, требовались какие-то дополнительные усилия ума и чего-то еще, чтобы свыкнуться и относится спокойно, - а Алик наоборот, чуть только я заводил разговор об этом, хмурился и начинал меня подгонять: мол, некогда сейчас, ему давно уже пора было въезжать в квартиру и праздновать новоселье. 

Своя квартира для Алика была важна не только как жилье, но и как факт его самоутверждения. И  он на это имел право. Так я считал тогда. Мы все тогда так считали.

Тогда только-только начиналось кооперативное строительство и Алик первый из моих знакомых, кто купил кооперативную квартиру. Мы учились на третьем курсе, еще не работали – так, иногда подрабатывали, кто где,  от случая к случаю, а квартира тогда стоила две тысячи с чем-то. Или около двух тысяч. Двухкомнатная стоила около четырех,  - я запомнил, потому что Алик  вначале думал о такой, с прицелом, но, в конце концов, остановился на однокомнатной, что тоже тогда казалось почти невероятным. Мне такие деньги и не снились. А Алик  где-то раздобыл. Он вообще был темнилой, все у него были  секреты. Знакомится с девочкой – никогда сразу не скажет, будет темнить пару месяцев, потом знакомит. Это когда уже он уверен, что ситуация необратима, он может не волноваться за девочку.

Про деньги он говорил, что   одолжил – что-то у  родственников, что-то дали родители, но тоже так, нехотя, уклончиво, буквально уклончиво: весь не очень внятный ответ укладывался в одно  замедленное движение головой    в сторону,  почти к плечу.

Его отец   работал сапожником, мать нигде не работала. Жили они в жуткой коммуналке. Им принадлежали  две комнаты и еще какой-то таинственный    закуток – то  ли чулан, то ли темная комната, которую я никогда не видел, но довольно часто слышал о ней, потому что это была территория неутихающей битвы с соседями за обладание ею. Соседей я тоже не видел, но наслышан об их коварстве и мелких пакостях.

Перед Ригой  они жили в Баку и тоже в каком-то непотребном жилье  – по-моему, в бараке.  Наверняка, это  тоже поспособствовало тому, что у Алика появился пунктик «своя квартира».  С родителями жила еще его младшая сестра, родители с дочкой были в дальней комнате, Алик в – большой, первой от входа, т.е. проходной. Не уединится.   Девочек тоже приводить было некуда. А уже очень надо было… 

 Как-то так сложилось, что к Алику я одно время приходил почти каждую субботу. К шабату это не имело никакого отношения, никто из нас не следовал традициям. Я – точно;   Алик, как и многое, мог скрывать от меня, а про родителей не знаю. Если и соблюдали что-то, то в те годы про это  не принято было особенно распространяться, даже среди своих. Его мать хорошо готовила. У нас в доме тоже всегда была разнообразная еда, но о матери я не могу сказать, что она была искусной кулинаркой. Мать Алика была из «простой семьи»,  занималась только  семьей,   а моя   считалась интеллигенткой,  работала. В ее кругу («в нашем кругу»)  ценились другие достоинства женщины, не только кулинарные.   

Если какая-то суббота была пропущена,  мать Алика обязательно спрашивала меня: а почему ты не пришел в прошлую субботу? Или ты был? Я уже не помню. Сводя эту вроде формальную информацию к небрежности, позволительной исключительно среди очень близких людей. Скорее всего, она помнила, но всем нам приятно было сознавать, что     мое отсутствие в их семье заметно и каким-то образом переживается. И  вот я, наконец, здесь и все светятся. 

На этих обедах  была  еще одна постоянная тема: болгарские помидорчики в банках. Я их очень любил, в этой семье это знали. Если  я долго   не приходил,  мать Алика, после обязательного упрека, добавит, что  она уже спрашивала  у Алика, почему меня нет, но Алик никогда толком ничего не ответит, а я уже давно купила болгарские помидорчики, специально для  тебя, ты же знаешь, у нас их никто не ест. Зачем я тогда покупала?

Да, так я про красный пол.

Если бы мне пришлось рисовать картину той сцены, когда он позвал меня на новую квартиру в чем-то помочь, то почти всю площадь полотна я бы занял красным многоугольником. Многоугольник получился бы сам собой, потому что геометрия пола ограничивалась бы рамой и тем, что фигура была наклонена по отношению к горизонтальной линии рамы. От этого он казался бы вздыбленным.  Но для современной картины это нормально.

На левой стороне пола… или поля картины -  контур… темное пятно:  это я, только что вошедший, не решаюсь ступить на свеже выкрашенный пол; на правой стороне – Алик, как всегда чуть оттопыривший зад, а руки зафиксированы в момент, когда они уже оторвались от бедер, но еще не принялись за очередное дело. До этого мгновения он ждал моего восхищения его необычной задумкой покрасить пол в красный цвет, но я уже разочаровал его неопределенностью своей оценки, и Алик больше не намерен тратить  на это время. Надо работать дальше. 

Потом несколько раз Алик предоставлял мне свою квартиру для свиданий. Алик намекал, что красный пол способствует повышенной сексуальности – не только   участвующих в этом субъектов, но и всей атмосферы, всего пространства. Я знал, что красный цвет что-то такое содержит в себе, но, сколько не пытался почувствовать, как это действует на меня, ничего такого не заметил.  Иногда красный пол даже   раздражал, потому что он никак не хотел становиться чем-то обыденным, все время брал на себя внимание. Я не выдерживал и отпускал какую-нибудь шпильку в адрес Алика и его вкуса, на что, как я сказал,  он    недовольно хмурился, и сразу чем-нибудь отрезал, не очень деликатным, не давая развиться искусствоведческой дискуссии. А поговорить об искусстве Алик любил.

Я уже начал писать и Алик долгое время был единственным человеком, которому я что-то читал. Писал я либо в маленький блокнот либо на отдельных листах бумаги в клеточку. Не знаю, продаются ли такие сейчас, - тогда такие были. И складывал. Это не были дневники. Я писал так, как будто пишу рассказ, не очень заботясь о сюжете, конструкции, никогда не возвращался к написанному,  не «работал над ним». Но там всегда были какие-то интересные, как я считал,  мысли, или зарисовки, чьи-то характеристики,  и все это описано   очень литературно, и мне важно было, чтобы мой друг увидел, как я  здорово этим владею.    

Ну и в какие-то моменты нашего общения,  в приливе какой-то потребности – наверно, тоже самоутверждения, - говорил Алику: «Хочешь я тебе почитаю что-нибудь?» Алик склонял голову набок, как будто боясь, что я прочту в его глазах  то, что он хочет на самом деле, и говорил: «Почитай». Иногда, правда, он чуть притормаживал: «Хочу,  но давай не сейчас. Сейчас мне надо…» и называлось какая-то  срочная причина, из-за которой откладывалось удовольствие. Но даже когда он соглашался, у меня   в первое мгновение  пропадало желание читать, потому что в его согласии я слышал недоверие к тому, что могу написать что-то путное. Интересное.      Хотя он был человеком читающим, вряд ли он понимал, что это еще не совсем то -   профессиональных  придирок  у него не было.  Он считал, что хорошая литература уже написана другими – та, которая пополняет его книжные полки. Представить, что  такая же может появиться в таком близком соседстве с ним, из-под пера приятеля, было трудно. В  противном случае, почему бы ему самому не быть автором хорошей литературы! А он ведь и не пытается… 

Но я все равно читал, чтобы не показать ему, что меня такое желание-нежелание задевает.  

После института мы  встречались уже не так часто, субботние обеды у мамы Алика  обставлялись долгими предварительными переговорами, и постепенно теряли что-то важное, а  стороны как будто старались удержать это, но оно все равно уходило.

 А потом я уехал в Москву и мы с Аликом стали видеться еще реже.      Даже не всегда, когда я приезжал в Ригу. Бывало, что обходились моими звонками. Алика это задевало, но там было больше ревности к тем, с кем я проводил время, чем обиды на старого друга, не удостоившего его   общением с ним. 

Алик  несколько раз освежал свою квартиру – менял обои, обстановку,   сантехнику, кафель на кухне, в обиходе замелькало новое слово «дизайн». Но цвет пола Алик не менял.   Одно время на полу ничего не было, потом появился   какой-то половик возле тахты, потом еще что-то – часть красной площади отнимали  мебель, кресло, стулья, стол письменный,  книжные полки;  в общем,  цвет пола перестал меня раздражать. Привык.  Когда мы встречались, то пока оставались вместе, радости от встречи хватало ровно на  время встречи, - два-три часа, плюс обязательное застолье, и только мы подходили к критическому порогу возможных обид, как мне пора уже уходить. Объятья,  посулы, обещания звонить и встречаться –   я уезжал с приятной тоской по нашей общей молодости и всему, что нас объединяло. 

А уже понимали, что мы  абсолютно разные.   И все в жизни у  нас теперь будет только разным и никогда одинаковым. 

Однажды в   Ригу привезли московский спектакль по моей пьесе. 

Мне очень хотелось, чтобы на нем были мои рижские приятели, родственники, из тех, кто остался, просто знакомые, одноклассники, однокурсники. Гастроль московских артистов  событие для Риги к тому времени стало рядовым, гастролируют много, но мне хотелось думать, что оно не должно пройти незамеченным для тех, кто меня знает, и они обязательно придут, чтобы засвидетельствовать мой маленький триумф. Они все будут считать его большим триумфом, а я буду скромно придерживать их оценки.  Но как  сделать, чтобы народ пришел? Если приглашать мне самому, пропадает чистота  доказательства того, на что я рассчитывал – интерес к моей персоне моих  земляков.  Конечно, если я напомню о себе, тем более, приглашу на спектакль с московскими артистами, да еще такими известными – наверняка, будет аншлаг, а их пригласили, им приятно будет сознавать свою исключительность, которую они обязательно свяжут со мной, - то придут все. Но всех бесплатно пригласить я не смогу, выкупить для них билеты, которых может и не быть, если аншлаг,  тоже будет  проблематично. Со всех сторон выходит, что мне лучше положиться на естественный ход событий. Но двум- трем  своим самым близким приятелям я позвонил. Им и звонить не надо было – они и так знали о моем предполагаемом приезде и пришли ко мне в гостиницу.  Один  из них спросил: «А Алик придет?»   Я сказал, что звонил,  но пока не застал его – ни на работе, ни дома.  «Наверно, у него сегодня тренировка», - сказал один. «Какая тренировка?» - «Ты разве не знаешь? Алик уже довольно давно тренирует в теннис» - «Тренирует или тренируется?» - удивился я. Алик никогда не отличался особой спортивностью. Я его помню только таким: сутулый,   оттопыренный зад, походка, хоть и довольно  шустрая, но почти шаркающая. Как будто экономил энергию на отрыве ступней от тротуара.  «Тренирует», - уточнили мне. Но по тону, с каким это было сказано, я понял, что мои приятели разделяют мое представление о спортивности Алика.  Оказалось, что теннисом он занимается давно (я прикинул: мы действительно не виделись с ним несколько лет; а я думал, что недавно!), и, в конце концов, получил то ли тренерскую лицензию, то ли удостоверение  тренера. С началом перестройки это оказалось кстати: на заводе, где он работал, все пошло наперекосяк, денег не платили, работы все меньше, вот-вот должны были вообще закрыть завод и продать под какой-то очередной мегамаркет.

Разговор происходил в гостинице. До спектакля оставалось достаточно времени. Мы выпили, я набрал номер Алика.

Он поднял трубку.

Алик, говорю, привет, я в Риге. С приездом, говорит. У меня спектакль, говорю я. Знаю, говорит Алик. Я говорю: жду тебя. А лучше, если ты прикатишь прямо сейчас в гостиницу. Тут у меня… - я  называю всех, кто в номере.  Алик всех знает. Спасибо, говорит, нет,   сейчас не могу. У меня тренировка. Отложи, говорю я  и смотрю на своих приятелей.    Те уже почти догадались, куда  поворачивается разговор. Не могу, говорит Алик,  придут люди. Какие люди? Куда придут? – я уже начинаю заводиться. На тренировку, говорит Алик. А это деньги, я не могу пренебрегать такими вещами. Тут до меня дошло, что Алик идет тренировать своих клиентов. Алик, говорю я, впервые за много лет… можно сказать, впервые в моей жизни,.. в нашей жизни  я привез в родной город спектакль. Свое детище. Когда это повториться, никто не знает. Может, уже никогда. А тренировки у тебя еще будут. Извинись перед своими клиентами, и приходи.

 Нет, Наум, это исключается. Каждый человек  – пять долларов. Сегодня у меня четверо.  Сейчас такое время…  сам знаешь. На заводе бардак. Даже бардака уже нет, ничего нет. Досиживаю до пенсии, хотя никто не дает гарантии, что это зачтется. Но теперь уже деваться некуда.  Если у меня пойдет все нормально, хозяин сдаст мне корт в аренду. Я буду почти что сам хозяином. А это уже совсем другой уровень.  Приезжай ко мне после спектакля.  Я вернусь часов в десять. Могу даже чуть пораньше, договорюсь, возьму машину.     Алик, говорю я, я тебе плачу двадцать долларов. Пятьдесят! Когда я впервые собрался в Москву показать кому-нибудь свои первые пьесы, Алик купил мне туфли, потому что в моих уже стыдно было выходить на улицу, а на новые у меня не было денег.   Я всегда это помнил и помню. Все ждал, когда у меня так повернутся дела, что смогу отплатить ему.

 Не надо мне, говорит Алик, пустой разговор. Приедешь?   Я тогда предупрежу Татьяну, чтобы она   приготовила. Не суетись,  сказал я, если приеду, что-нибудь сымпровизируем. Ладно, сказал Алик, там посмотрим. Что-то у меня всегда найдется дома.

Я положил трубку. Один из моих приятелей сказал: я знал, что   он не пойдет на спектакль.  Я спросил: почему? Потому что он так серьезно относится к своей новой профессии, даже смешно; говорил, что ему хозяин обещал сдать в аренду корт. Он мне сказал об этом, сказал я.

 Но что-то я не очень верю в это, сказал приятель.  Второй поддержал: я тоже не верю.   

 Он просто завидует, сказал первый.

Кому? Чему?! – спросил я.

Вообще. Тебе. Тому, что у тебя сегодня спектакль.

Не может быть, сказал я.

Может, сказал второй.

Сразу всплыли в памяти обидчивость Алика и его неустанная настороженность в наших отношениях.

Вряд ли, сказал я.

Ладно, пошли, уже пора, сказали оба. Ты собирался еще  отнести программки.

Елки-палки! – спохватился я. – Осталось полчаса.

Тут рядом, сказал первый, идти пять минут.

Что-то я так захмелел! – сказал я почти радостным голосом.

Было это… сейчас посчитаю… да, почти десять лет назад.

Какой «почти» – уже скоро одиннадцать.