Проза

Начало

Продолжение

День

15.

День я делю не по часам, а по тому, где нахожусь. «Утро» – я дома.
Не обязательно работаю. «День» – значит, я выезжаю «в город»,
по времени это может быть еще утро. Сейчас я живу в
Ясенево, «в город» для меня – чуть дальше метро «Профсоюзная». Если
я туда забираюсь по каким-то делам, то стараюсь зря не
возвращаться домой, качу дальше, придумав себе еще что-то. Это
как траектория запуска ракеты: меньше первой космической
скорости – корабль возвращается на землю, как брошенный камень;
больше – вылетает на орбиту. Поэтому мой «день» может
начаться и рано утром. «Вечер» – я дома. Или уже по-настоящему
вечер, если где-нибудь загуляю.

Я запланировал так: вначале кредитка, зарядить мобильник, потом к
врачу, потом… Не знаю, может, заеду в Дом актера. Дел у меня
там никаких нет, но вдруг встречу кого, глядишь – в пустой,
необязательной болтовне выскочит какое-нибудь предложение. А
так как мне и пустой болтовни не хватает, я имею в виду – с
коллегами, то я прихожу сюда почти не зря. Мы иногда
схватываемся с Анжелой, если я куда-то ее хочу вытащить – в
ресторан или на какую-нибудь вечеринку. Она человек домашний,
всегда отбивается одним и тем же: «Я устаю от людей на работе.
Это тебе дома не с кем общаться, я тебя понимаю. Так что иди
один».

Потом, если придумаю, наконец, куда уехать, вернусь домой,
желательно до прихода Анжелы, чтобы не подвергать лишний раз свою
волю испытанию, быстренько соберусь и уеду.

Надо бы заехать в парикмахерскую давно не был там. Последние
несколько месяцев меня постригала подруга Анжелы – не ахти как, но
бесплатно. Я замечаю, что к внешнему виду я уже становлюсь
все менее привередливым. И парикмахерская далеко, рядом с
моим предыдущим домом, на Коломенской; пока соберешься…

В моем кошельке оставалось: стодолларовая купюра, несколько рублевых
сотен и мелочь. Рублей хватит на парикмахерскую и кредитку.
Доллары я стараюсь не менять как можно дольше. Не
размененные они ограждают от трат, как дамба от паводка. Плещешься
перед ней в рублевом мелководье, поддерживаешь уровень
посторонними случайными заработками, но стоит перевести доллары в
рубли, дамбу как будто прорывает, и уже не удержаться от
расходов. Жаль, что с сотней придется сейчас расстаться. Но, с
другой стороны, завтра половину компенсирую с хозяйкой
мебельного комбината. Может, и сегодня что-то подвернется по
дороге.

Да, мне еще должны полторы тысячи долларов. Должны давно, с осени,
но пока я стараюсь не включать их в свой бюджет. Время от
времени меня подмывает позвонить должнику, но появляется
какая-то случайная денежка , я успокаиваюсь, мысленно откладываю
долг на потом, как НЗ в копилке, когда без них уже будет не
обойтись. Хвалю себя за выдержку, и уже не так волнует, что
эта копилка стоит в чужой квартире.

На самом деле, моя там тысяча, а пятьсот – это навар, на который я
рассчитываю. Дело было так. Я заехал на авто мойку и зашел в
кафе, там же, при мойке. Переждать. Там сидел парень, пил
кофе. По ТВ как раз шла какая-то программа для автолюбителей.
Чего-то мы разговорились, он представился одним из хозяев
мойки. У нас еще магазин запчастей, сказал парень. У вас
какая? «Форд-мондео». Хорошая машина, у меня такая была. Сейчас –
«ленд-крузер», много приходится мотаться по бездорожью.
Если нужны запчасти – всегда, пожалуйста, у нас любые. И не
дорогие и качественные, гарантия. Слово за слово, он говорит:
«Мне ваше лицо знакомо. Вас по ящику не показывали?». Я
удивился, но в таких случаях я всегда внутренне преображаюсь. Как
будто опасность для жизни миновала, можно отставить свою
трехлинейку в сторону. Показывали, говорю, но так мало, что
оно никому не успело бы показаться знакомым. «Да знакомо мне!
Сейчас вспомню…» Я решил ему помочь. Если человек сам
заговорил о телевидении, как бы распахивая мое затворничество, то
почему бы мне не «выйти к людям» и сказать, кто я на самом
деле. «Может, вы были на премьере моего спектакля?» –
«Какого?» – «Ну всё, всё… Всё?» – «Что-то знакомое. Что-то
очень-очень знакомое. Необычное название».– Молодец, – отметил я
мысленно, – с чувством юмора и вообще. Согласитесь, пытать
память моего нового знакомого в такой ситуации – уже
недопустимое кокетство. Я сказал: «В театре «На Тачанке». Несколько
первых премьерных спектаклей я выходил на поклон». – «Точно! Я
там был. Видел. Так-так-так, сейчас вспомню, о чем…». – «На
сцене – двое» – «Да-да, я еще сказал жене: что за дела? А
где остальные? – Он протянул мне руку. – Саша» – «Наум» – «А
вы режиссер?» – «Драматург» – Драматург в глазах обывателя
статус несколько менее убедительный, чем режиссер, но если
тебя знает сам зритель, то можно представляться и драматургом,
не роняя себя в его глазах. «ЗдОрово! Я тоже в какой-то
степени автор, – сказал Саша. – Пишу песни». – «Да? Я когда-то
работал в эстраде». Хотелось ввернуть «с Аллой ПУ», но такой
неожиданной близости к звезде не всегда верят, и в глазах
собеседника ты рискуешь превратиться в пустобреха. (Если не
врешь, то почему ты не так же известен, как она?) «А я могу
вам показать парочку моих песен?» – спросил Саша. Глаза у него
горели, в них появился лихорадочный блеск. Я подумал:
талантливый парень, в наше время вынужден заниматься такой
фигней. «Сейчас?» – спросил я. В принципе мне было без разницы,
когда. Мог бы и сейчас послушать. Хотя в кафе стоял постоянный
шум, доносившийся из мойки.

«Сейчас у меня нет гитары, но я могу придти к вам. Куда скажете. У
вас есть визитка?» – Я достал визитку. Он стал ее
рассматривать. Повертел туда-сюда – искал род занятий или должность. Но
у меня на визитке ничего этого нет, только имя и фамилия.
«Отлично! – заметил Саша. – Это правильно: только имя и
фамилия важны. Я у себя так же сделаю. Вы не возражаете?
Авторское право я не нарушу? Мои визитки как раз кончились, на днях
буду заказывать» – «Не возражаю». Он пришел ко мне через
неделю. С гитарой. Сразу приступил к делу: спел несколько
песен. Голос приятный, тексты – что-то среднее между
туристическо-патриотическим пафосом и тюремной лирикой. Но явно не
плохие, не бездарные. Опять – в глазах лихорадочней блеск, щеки
горят. Завелись на общую тему: посредственности все
захватили, время тупой коммерции, пробиться невозможно. Но все равно
мы их всех… в одно место! Саша говорит: «Мне неудобно тебе
предлагать, но если хочешь, можно кое-что заработать» –
«Хочу». – «Я закупаю машинное масло на той неделе. Беру в
Тольятти, продаем здесь у себя в магазине. Расходится хорошо –
продаем по демпинговым ценам. Большой процент не могу обещать,
но с тысячи, например, полторы вернуть – как нечего делать».
«Неплохо», – сказал я. В столе у меня лежала как раз тысяча,
приготовленная на лето – на всю семью. Я достаю тысячу,
Саша достает из своего кармана небольшой листок накладной.
Что-то пишет на нем, передает мне. Читаю: «Маш. масло. 1000$» .
Знак Зет. Подпись. Из которой разобрать можно только первую
букву А. На обратной стороне – номер телефона. «На той
неделе поеду, – сказал Саша, пряча деньги в карман. – Туда-сюда,
через пару недель буду звонить. Если ты не против, покажу
тебе еще несколько песен. Я, между нами говоря, готовлю
альбом». – «Конечно, приноси. Я всегда с удовольствием. Только
снисхождения от меня не жди. – Я не удержался от того, чтобы
немного поважничать. – Если мне не понравится, так и скажу» –
«А мне другого и не надо. Я чувствую: ты профессионал».

Несколько раз он мне звонил: вот-вот выезжаю в Тольятти, почти
загрузили вагоны. Чуть ли не растрогал меня: мол, я тебе
благодарен, что ты не дергаешься; ты благородный человек. Я говорю:
напоминать человеку о долге – подозревать его в
недобросовестности. К тому же мы люди творческие, должны понимать друг
друга, помогать друг другу. Конечно, конечно. Есть новые
песни, послушаешь? С удовольствием. Приезжай хоть сегодня.
Сегодня уже не успею, но когда вернусь, обязательно встретимся.

Один раз я все же позвонил ему сам – Данька хотел пообщаться с ним
насчет альбома. Как это делается и так далее. На самом деле
для меня самого это был всего лишь повод поинтересоваться
что-то узнать о долгожданной прибыли. Трубку взяла женщина.
Саши не было. «Вы его жена?» – на всякий случай спросил я.
Наличие жены повышало доверие к этому предприятию. «Можно
сказать». – «А когда он будет?» – «Ой, не знаю. Он так часто
делает: исчезает, потом появляется. У него же бизнес, вы,
наверно, знаете». – «Знаю». – «Вы звоните. А если он позвонит,
скажите ему… ну что же он так?!»

16.

Выходя из дома, я обязательно загляну в почтовый ящик. Мне уже давно
никто не пишет. Раньше тоже мало, кто писал, но я все равно
запускаю вглубь ящика руку, обстоятельно шарю по его
невидимому днищу, боясь упустить что-нибудь, адресованное мне.
Особенно, когда стали забивать ящик всякой рекламной ерундой.

Иногда достаю из ящика что-нибудь официальное: какое-нибудь
уведомление или банковское письмо. Всякое напоминание государства о
себе вызывает у меня внутренне напряжение, всегда жду от
него какой-нибудь пакости. Банковские послания я вскрываю с
опаской. Думаю, это синдром советского обывателя. Отношения с
банком у нас были примерно такие же, как с Кремлем – так же
страшно и недоступно, но иногда могут пригласить на встречу с
высшим руководством. От волнения человек теряет в весе и
может покрыться нервной сыпью, зато потом до конца дней живет
с мыслью, что «жизнь удалась».

Было время, я выписывал какую-то прессу, но прекратил. Вначале из-за
элементарной экономии. Потом чтобы хоть немного расширить
круг своего существования: теперь я покупаю газеты в
универсаме. Значит, надо одеться, выйти из дома, перекинуться
парой-тройкой фраз со встретившимся соседом, дойти до универсама,
прикинуть: покупать ли заодно «что-нибудь вкусненькое» и
обязательно что-нибудь покупаю (если есть возможность), тем
самым разнообразя жизнь и в этой ее механической части. Потом
можно потолкаться возле газетного прилавка, как будто
ожидаешь от него что-то неожиданное, и берешь, наконец, газетку, а
то и не одну. Здесь может случиться еще одно маленькое чудо
общения: когда у тебя нет точной мелочи и продавец щедрой
отмашкой освобождает тебя: «Принесете в следующий раз». –
«Нет-нет, когда-а еще будет он, следующий, – отшучиваюсь я. – Да
и забуду я. С удовольствием забуду». И понятливая
продавщица поддерживает мое настроение улыбкой – ей тоже приятна ее
щедрость. Хотя бывают такие дни, когда я действительно рад не
доплатить, потому что нечем. Слава богу, она не знает об
этом.

Когда-то я мечтал, чтобы мой почтовый ящик заваливали «письма
трудящихся» – так им понравилась моя пьеса или моя проза. Время от
времени средства массовой информации меня дразнили
сообщениями о каком-нибудь писателе, на имя которого в редакцию
приходили «мешки писем». Или «почтальон уже сама знает адрес,
куда относить сотни писем без указания адресата».

Мне очень хотелось того, что подпадает под любимую формулу
журналистов: «На утро он проснулся знаменитым». Проснуться знаменитым
мне так и не довелось, но поскольку у меня все получается
наоборот, почти знаменитым я заснул.

Это было в Первый тяжелый период, он заканчивался, только-только
началась перестройка, что-то забрезжило, но еще ничего не
менялось, – только какие-то новые слова появились в обороте наших
руководителей. Мне позвонили и сказали, что возможно –
возможно! – «Щенка» покажут в Доме актеров. Вот с такой
осторожной оговоркой. Якобы получено официальное разрешение на
показ. Правда, в малом зале – это максимум человек сто. До этого
показы носили нелегальный характер, разрешения на публичный
показ не было. Объявлений о предстоящем показе никогда не
было – только из уст в уста. О деньгах вообще – только
многозначительной мимикой и конвертами. Автору ни о предстоящих
показах, ни, тем более, о деньгах, никто не сообщал. В основном
узнавал об этом по слухам. Видимо, в целях глубокой
конспирации автора нигде ни разу не упомянули – раз не знаем, кто
автор, значит, мы почти не виноваты перед советской цензурой;
текст подобрали на улице. А раз не было официального
разрешения, значит, в репертуар театра «СОВ» спектакль попасть не
мог. Насколько я успел понять, главный режиссер театра
Галина Борисовна ВО к этому и не стремилась. Т.е. по сути
спектакль оставался бомжом. Но меня это не очень тогда волновало.
Про деньги я думал: суки, конечно, что меня обходят, но
актерам и администраторам, которые их возили, я ничего не
говорил. Неудобно было. Моему честолюбию достаточно было того, что
он есть. Так что показ в Доме актера был для меня очень
значимым событием. Он был бесплатным, – еще и поэтому решили
пригласить, наконец, автора.

Каждый день, проходя мимо доски объявлений в Доме актеров, я ждал,
что появится объявление о спектакле. Мне очень хотелось
увидеть там название своего спектакля и свое имя. Я представлял:
осененный такой информацией, прихожу в ресторан Дома, все,
разумеется, о спектакле читали, заводят со мной разные
разговоры, щекочущие самолюбие, а моя задача только не показать,
как мне все это приятно. Однако объявление все не появлялось.
За день до спектакля – нет! Появилось другое объявление: в
этот же день параллельно с моим спектаклем, но в Большом
зале должна состояться встреча с вьетнамской делегацией.
Большой зал – человек на триста, нормальная сцена. Меня, конечно,
задело: все время меня запихивают по углам. Ну ладно,
подумал, у меня тоже есть выбор, не только у них. И в день
спектакля остался дома. На спектакль пошла Анжела. Она спросила,
сколько человек она может захватить с собой? Я сказал: сколько
хочешь. Она забеспокоилась: что, никого не будет? А кому
быть, если никто не знает. В семь часов двадцать восемь минут,
т.е. за две минуты до начала спектакля, раздается звонок. Я
сижу на кухне, глушу водку. Анжела, голос взволнованный:
«Наумчик, ты сказал, что никого не будет, а мы не можем даже
раздеться – в гардеробе не принимают пальто: некуда вешать И
еще в зал на спектакль рвутся какие-то вьетнамцы». Я говорю…
Спокойно, не придуриваясь, как будто для меня это обычное
явление, хотя фактически это НАЧАЛО, все впервые: первый
легальный показ моей драматургии, в Доме актеров!… – тогда Дом
актеров для меня еще был – о-го-го!– что за место… аншлаг! –
говорю: «Теперь я, по крайней мере, знаю, что будет, кому
идти за моим гробом». Допил водку, лег на диван смотреть
какую-то фигню по телевизору и довольно быстро уснул.

Утром я написал (только без претензий, пожалуйста; я не считаю себя
поэтом, но у больших поэтов тоже не всегда удачно такое
поэтическое баловство):

Я не проснулся знаменитым.
Проснулся я опять с бронхитом.
Покашлял. Вымыл солью нос 
И снова стал решать вопрос:
«Как быть мне: бить или быть битым?
Забыть за бытом? Быть забытым?
Прилично жить, презрев приличья?»
А, впрочем, это ли решать, 
когда такой бронхит в наличьи?
Пусть станет легче мне дышать
В любом обличье.

В конце я слукавил – получилось с намеком на положение художника в
этой стране, а я это сделал исключительно ради поэтического
усиления. Лично мне в тот момент было плевать, как мне
дышится в переносном смысле, лишь бы спектакль состоялся.

…Писем трудящихся я уже давно не жду, но в ящик обязательно залезаю,
чтобы освободить его от кучи листовок, рекламных
проспектов, бесплатных газет, которыми ежедневно забивают его
почтальон и разные коммивояжеры. Время от времени я прикидываю: не
подать ли мне на них в суд? Во-первых, скандал. Вряд ли его
обойдут средства массовой информации. Это все-таки не
тонкости литературы. Во-вторых: а вдруг выиграю процесс, заработаю?
Мне же говорили когда-то, что из меня вышел бы неплохой
юрист.

Самое очевидное мое бытовое завоевание – ракушка, стоящая точно
против подъезда. Сейчас это называется «пенал» (официально «тент
металлический»), хотя в разговоре я употребляю «гараж». «В
моем гараже…поставил в гараж..» и т.д., исподволь повышая
статус своего благосостояния. То, что я меня «гараж» рядом,
получилось само собой, моего организационного таланта в этом
мне не пришлось проявлять. (Стал бы проявлять – ничего бы не
получилось). Как ни странно такая мелочь, как ракушка против
подъезда, тоже вызывает у жильцов данного подъезда разное
отношение. У одних – уважение, у кого-то ненависть и зависть.
Безразличных к чужой удаче почти не бывает. Но тут у нас
прошел ремонт тротуара, бордюр сделался высоким и машины,
которые раньше парковались на тротуаре, стали парковаться вдоль
тротуара на проезжей части, перекрывая мне выезд из моего
пенала. Мое социальное преимущество сошло на нет. Каждое утро,
чтобы вызволить заранее свою машину, я должен выглянуть в
окно, убедиться, что выезд есть или, если нет, спуститься
вниз и начать искать хозяина машины, которая перекрыла мне
выезд. Вначале я возмущался: «Ну что за безголовый народ!
Неужели нельзя немного подумать о другом человеке?!». Теперь одни
философствовали с плохо скрытым злорадством: «За все надо
платить»; другие – злорадствовали без всякого
философствования. Однажды, приехав к кому-то, я сам поставил машину там, где
было свободно, и перекрыл выезд. Когда я вышел к машине,
возле нее уже топталось несколько мужиков с хорошо читаемым
выражением лиц. Увидев хозяина, они огласили весь текст. С тех
пор я лучше стал понимать смысл не нашего слова
«толерантность». Если мой «форд» кем-то перекрыт, я либо дожидаюсь,
пока не отъедут, либо меняю планы.

Обратите внимание на мою фамилию и марку автомобиля. Можете это
отнести к мистике, но это тоже вышло случайно. Мне всегда
нравился именно «форд». Я знал, что это фамилия изобретателя и
заводовладельца, и вдруг выясняется, что в переводе на русский
язык «форд» – это брод. Появилась идея обратиться в филиал
«форда» и попросить у них денег. Вариантов было три:
прокатиться по миру, рекламируя «форд», заодно и себя (как будто
«ford» и Ford нуждались в рекламе Брода); стать спонсором
очередного спектакля; бесплатный сервис. Отгадайте с трех раз, к
какому из них я прибегнул. Правильно: ни к одному.

Машиной я пользуюсь по любому поводу. Мне уже лень тащиться к метро
(это с полкилометра) или в универсам (это метров сто).

Машина – это моя автономия. Скорлупа. Униформа, особенно, когда
появился «форд». Подъезжаешь – уже кое-что завоевываешь в глазах
окружающих; выходишь – никто не обращает внимание, во что
ты одет. Задачу самоутверждения ты выполнил. Много раз так и
было: меня куда-нибудь приглашают, где надо выглядеть
поприличней, а у меня ничего приличного нет; тогда я прикатываю на
«форде», якобы некогда было переодеться. Всем понятно.

Машина – мое достоинство, компенсирующее отсутствие некоторых
собственных достоинств: например, проявление мужественности.
Мужчина за рулем, где еще быть мужчине?

Перед тем, как собраться куда-то подальше, сто раз прикину: не
поехать ли мне на машине. С машиной теоретически я могу
отправиться «куда глаза глядят». В любой момент я могу остановиться,
где и когда захочется, а не по чьему-то расписанию. Мое
воображение начинает нести меня к какому-то новому повороту к
счастью: где-то в небольшом городишке у меня квартира,
женщина, ко мне в гости стремятся «лучшие люди города». В первой
половине дня, когда все на работе, я могу позволить себе
посидеть в местном кафе, где борщ не отдает кислятиной и кофе
подают не в пластмассовом стаканчике с пластмассовой ложкой, и
окна не на всю стену, так, что ты как будто вываливаешься на
улицу; а если еще и день не пасмурный, – от таких мечтаний
душу начинает рвать почище, чем удачно сочиненная строчка.
Одно время я был под впечатлением «Путешествия с Чарли по
Америке» Стейнбека, хотелось такого же путешествия по СССР. И
тоже с собачкой. Очень трогательно. Но надо заводить собачку,
а кто с ней будет гулять по утрам? Анжела на работе, Данька
спит до двух часов дня, я берегу для себя утро. Идея отпала
сама собой. Тем более, что у нее уже был другой автор.

Первая машина избавила меня от одной из самых унизительных для
автора процедур – когда ему возвращают его рукопись. Я выдерживаю
после отказа достаточно долгое время, пока не наберется
несколько, а потом сажусь в машину и объезжаю все адреса разом.
Небрежно швыряю экземпляры на заднее сиденье и, вроде как
не выносил из дома. Эта процедура называется у меня «полное
собИрание моих сочинений»

17.

Выезжаю на улицу. Возле остановки уже стоит пара бомбил, ждут
клиентов. Коллеги. Мне на такое стояние, выжидание клиента никогда
не хватает терпения. Если занять себя чтением газеты,
прозеваешь клиента, который может просто пройти мимо читающего
водителя к тому, кто сзади. Иногда можно кружиться час – ни
одного клиента.. Но если ты едешь по делу и у тебя нет времени
останавливаться, – тут же появляются десятки голосующих.
Наглядное подтверждение того, что формула «оказаться в нужное
время в нужном месте» не зависит от твоего желания. верно,
что нужно «оказаться», но нельзя ни ждать этого, ни рыскать в
поисках места, – как получится.

Извоз вообще богат такими философскими наблюдениями. Когда я кого-то
учу водить машину, я вбиваю в них три золотых правила на
дороге. Первое: никогда не повторяй маневр предыдущей машины.
То, что удается одному, не обязательно должно удастся
другому. Второе: не озирайся по сторонам, беспокоясь за других
водителей. Следи только за тем, как сам рулишь. Третье: все
сомнения решай в пользу «нет!». Лучше тормози. Сомневаешься –
подожди, ничего не предпринимай. Чем не руководство к жизни
вообще?

Ты можешь присмотреть вдалеке очередную жертву, уже, в предвкушении
заработка, аккуратно перестраиваешься в правый ряд, как
откуда-то, как чертик, выскакивает лихач и, махнув поперек
полос, останавливается прямо у ног твоего клиента. (Удача не
всегда жалует соблюдающих правила!) Тебе остается уныло
пристроиться в зад этому шустрику, создавая пробку. На тебя еще
падает возмущение остальных водителей, потому что закрываешь
собой главного виновника. Так и хочется всем крикнуть, как в
детстве: «Это не я!» На твоих глазах двое случайно
встретившихся из торгующихся противников превращаются во временных
союзников, чуть ли не друзей. Если, например, я обгоню их и
посигналю злобно за задержку всеобщего движения, то они, дружно
объединившись, в два голоса обложат меня матерком. Я это
называю «трамвайный патриотизм» (можете приплюсовать к
известным трем видам по Вересаеву). Коротко: еду как-то в трамвае,
останавливаемся между двумя остановками. Посидели, помолчали,
потерпели, вдруг кто-то не выдерживает, спрашивает, что
случилось. Ему отвечают: что-то с водителем. «С нашим?»– «Нет,
впереди». – «Не с нашим. Слава богу». Все удовлетворенно
закивали. Вот так стремительно и случайно мы становимся
«нашими». Или «не нашими».

В такие мгновения убеждаешься, как зыбок мир человеческий, в обоих
смыслах слова «мир».

О машине я мечтал давно. Для человека, так стремящегося к свободе,
как я, общественный транспорт становится издевательским
напоминанием несвободы. Как раз в это время я работал сторожем на
автостоянке и присматривался к «запорожцам». Те, которые
без ушей, мне даже нравились своим современным, как мне
казалось, дизайном. Сторожить чужие машины, не имея возможности
купить свою, это, я вам скажу, почти мазохизм. Хотя лично я
особых страданий не испытывал, скорее, мое положение вызывало
молчаливое недоумении владельцев машин: зрелый мужик, не
пенсионер, не инвалид, глаза умные, и не может купить даже
сраного «запорожца».

В середине восьмидесятых умирает моя тетка Полина – последний родной
мне человек и оставляет: деньги, какие-то тряпки, старые
шоколадные конфеты в огромном количестве и «Энциклопедический
словарь» с неразрезанными страницами. (Подчеркиваю эту
деталь, так как много раз просил ее отдать словарь мне, вроде как
писателю для работы, на что та отвечала: «Ты – писатель? Я
знаю, что ты инженер. Когда я умру, ты заберешь себе все,
что у меня есть. А пока оставь меня в покое») Тряпки и конфеты
я раздал соседям, деньги поделил со старшим сыном, а
словарь забрал себе. Денег было много, именно о таких я мечтал,
когда уходил на вольные хлеба: если не покупать ничего
существенного, должно было хватить на несколько лет аскетической
жизни. За это время я собирался написать что-то такое, что,
наконец, позволит мне заняться литературой профессионально.
Перед глазами стоял еще недавний пример – Валентин Савич ПИ.
Он мне рассказывал: за свою первую книгу – про юнгу, т.е. про
себя, он засел в четырнадцать лет и писал до двадцати
восьми. Теперь и у меня появился шанс. Но одно дело, когда на
такое решается четырнадцатилетний романтик моря. А мне уже было
хорошо за сорок. И все-таки я стал готовить домочадцев к
очередному долготерпению. Анжела сказала: «Наумчик, если ты
считаешь, что это тебе поможет, делай так, как считаешь. Мне
ни копейки не надо. Обходились без денег тетки, обойдемся и
дальше». Тут я опомнился и вбухал все деньги в машину.

Что собой представляли тогда автомобильные рынки, народ помнит. Я
что делал? Опыта вождения не было, в машинах ничего не смыслил
– что крутить, куда нажимать, – не больше. Но напускал на
себя вид большого специалиста. Поскольку на рынке машины
впаривали в основном убитые, я почти никогда не ошибался, если,
нахмурив брови, вдруг надолго замирал над открытым движком.
Хозяин, как правило, не выдерживал первым. «Кольца надо
менять», – признавался он. «Про кольца я давно все понял,–
говорил я. – Меня смущает какой-то звучок». – «Какой звучок?» –
вконец сдавался хозяин. Я заключал: «Надо прокатиться» –
«Конечно, конечно». С этим уже проблем не было, а я таким
способом понемногу набирал практику вождения. В итоге со вздохом
сожаления отказывался. Но чтобы хозяину было не так обидно,
записывал номер его телефона, добавляя: «Новое знакомство
дороже любой покупки».

Так как денег на бензин не было, тем более – на обслуживание
полусгнившей машины, пришлось сразу заняться извозом. За последние
двадцать лет извоз – мой единственный более менее стабильный
заработок. «Иногда» – это Наташа по-женски смягчила.
«Иногда» – это можно сказать про мои заработки литературой.
Которые, к сожалению, пока не зависят ни от моего усердия, ни от
таланта. А заработки на извозе зависят только от моего
здоровья и состояния моей машины. Сел, поехал, заработал.

Москву я совсем не знал. Я и сейчас не очень ее знаю, хотя, казалось
бы, уже исколесил ее всю. Во-первых, плохо ориентируюсь.
Могу проехать сто раз мимо какого-то места, но стоит мне
подъехать к нему с другой стороны, как я его уже не узнаю.
Во-вторых, у меня нет интереса к местным достопримечательностям, я
на них не обращаю внимания, не влюбляюсь в них, и таким
образом лишаю себя заметных ориентиров. Но я сразу решил, что
изображать из себя опытного водилу не буду, клиент сам
подскажет, куда и как ехать. Тогда мне еще было неудобно первым
заговаривать о цене, так что для пассажира функция штурмана в
моем экипаже становилась оправданием его прижимистости.

Первой меня остановила женщина лет сорока. Я так обрадовался: сейчас
будут деньги. Как здорово! Жизнь прекрасна: я за рулем,
страх перед будущим растаял. Несмотря на мороз, я полностью
опустил правое стекло, она протиснулась в окно, уютно
облокотилась, посмотрела на меня оценивающе и сказала: «Нет,
красавчик, ты в этот городок не поедешь». Меня удивило: как она
догадалась о моей неопытности? Я решил, что ей надо куда-нибудь
в московскую область. Но не близко, явно не в Подольск, раз
«не поедешь». За пределы Москвы я еще не выезжал, ну,
значит, пора начинать. Самолюбие взыграло. «Говори, что за
городок», – Я потянулся к бардачку за картой. Она проследила за
моими манипуляциями и вдруг быстро-быстро поиграла язычком.
«Вот в такой городок. Понял? У тебя и бесплатных предложений
достаточно. Я не права? Я бы сама обслужила тебя просто так,
но …» – Она решительно выпихнула свое тело из салона и,
увидев пристраивающуюся сзади меня машину, переключилась на нее.

Проститутки часто вводят в заблуждение. Рванешь поперек полос к
лениво голосующей даме, а она, оказывается, сама ловит клиента.
Еще окинет меня оценивающим взглядом, отвернется, как будто
я ничего, кроме извоза, не могу ей предложить. Задевает,
надо признаться. Хотя услугами проституток никогда не
пользовался. Я вообще не очень понимаю, почему есть спрос на платную
женщину. Ведь женщин больше, чем мужчин. И удовлетворить эту
специфическую потребность мужчина может почти в любой
момент почти с любой женщиной. Дешевле, что ли? Чтобы там ни
говорили о социальных мотивах, профессионализме и прочих умных
вещах, оправдывающих эту деятельность, по мне проститутка –
всего лишь отхожее место.

Однажды я неделю обслуживал на своем «жигуленке» притон проституток.
Работать надо было только ночью, за хорошие деньги, пока не
найдут постоянного водителя. Их водителя бандиты ослепили
какой-то гадостью. Я сидел на кухне, ждал очередного выезда.
Пришла совершенно очаровательная деваха, лет двадцати.
Как-то очень по-домашнему захлопотала, надела передничек,
спросила у меня: «Вас покормили?» – «Я поел дома». – «Совсем,
совсем не хотите?» – «Совсем-совсем». Насчет «совсем-совсем» мог
и загнуть: тогда «совсем-совсем» случалось не часто. Просто
я там брезговал. Мало ли… Судя по кухне, особой опрятностью
держательница притона не отличалась. Воздух спертый,
казалось, что прилипает. Вся квартира как будто обита изнутри
свето-звуко-воздухонепроницаемым войлоком. Видимо, конспирация.
Эта девочка своим стремительным появлением как бы распахнула
все настежь. Она возилась у плиты, стоя ко мне спиной, и
что-то тихо напевала. Я решил, что это приходящая прислуга –
тогда стали появляться фирмы с подобным сервисом. Раздался
звонок. К телефону на холодильнике подошла «диспетчер» – она
сидела в комнате вместе с бандершей и еще двумя проститутками.

« Девочки-и, – пропела диспетчерша, приняв заказ – собираться!
Гостиница «Спорт», япошки. Шесть штук». Что делает «моя»?
Радостно вскрикивает: «Ой!», быстренько вытирает руки о бока,
скидывает передничек, и бежит в ванную комнату. Туда же
заскакивают две остальные.

Потом я их вез по засыпающей Москве. «Моя» сидела рядом со мной.
Каждый раз, когда я поворачивал к ней голову, меня встречала ее
улыбка. Мой любимый фильм – «Ночи Кабирии». Любой человек
хочет счастья. «Моя», вероятно, не исключение. Великий
Феллини нашел своей героине оправдание. Я не нашел. Какое-то
участие было, но тонуло в чувстве брезгливости. Или во времена
Феллини были другие оценки. Или у нас с ним разные масштабы.
Этому художнику я готов уступить.

18.

Сразу за остановкой меня тормознул парень.

– Батя, до Коломенской далеко отсюда?

Такие везения тоже случаются: на Коломенской, как я уже сказал, моя
парикмахерская. Правда, пока я не собирался туда. Но раз
такая выпала оказия, да еще возможность заработать…

– Не близко, сынок, – говорю я. Парень, похоже, не москвич,

– Отвезешь?

– Сколько денег?

– Сколько надо?

– Много.

– Двести – годится?

Стрижка стоит двести пятьдесят. Может, пока меня не было,
подорожала. Но просить триста – потеряю клиента. .

– Коломенская – это другой конец города, – начинаю я дипломатию. –
Ты не москвич?

– Из Уфы.

– Минимум двести пятьдесят.

Парень на несколько секунд замер в дверном проеме, уставившись на меня.

– Нет, батя, извини. Осталось только двести. Может, отвезешь?

– Садись.

Садится. На всякий случай осторожно спросил:

– Знаете, где это?

– Не заблудимся.

В Москве я почти тридцать лет, но ориентируюсь не очень. Москва
такая огромная! Мне кажется, можно всю жизнь посвятить извозу и
все равно будут находится места, куда ты забираешься в
первый раз. Провинциалы теряются от таких масштабов. В Клубе
кинолюбителей один из консультантов, вроде меня, перебравшийся с
Киевского телевидения на московское, говорил мне: «Москва –
страшный город. За восемь дет я получил три инфаркта».
Через полгода умер в своей квартире, несколько дней пролежал в
ней, пока не пропах подъезд. В Киеве, наверно, с ним тоже
могло такое случится, но Москва, конечно, может сломать. Надо
быть к этому готовым. В отличие от большинства таких же
провинциалов я не был потрясен ее масштабами. Ну большая и
большая. Метро, люди… Мне даже понравилось, что она больше Риги. И
суета, которая якобы характерна для москвичей и так
психологически угнетает приезжих, скорее, больше подошла моему
характеру, чем размеренность жизни в Риге. Еще много, чего. С
самого начала я себе вменил два условия: по возможности не
крутиться туда-сюда по несколько раз в день, выстраивать
маршруты перемещения так, чтобы двигаться в одном направлении; и
стараться, чтобы были свободны руки. Свободные руки создают
ощущение свободы вообще. По-моему, помогало. Москва пока еще
ничего мне не дала, даже приличной работы – я имею в виду
места в профессии, тем не менее, я к ней отношусь нормально.
Спокойно. Все, что не получил в Москве, я мог не получить в
любом другом месте.

Я включаю приемник. В основном слушаю музыку, бывает – интервью,
дискуссии. Если это интерактив, иногда начинаю названивать.
Пока мне ни разу не удалось дозвониться, всегда занято. Правда,
особой настойчивости я тоже не проявляю. Во-первых, почти
всегда кто-то и без меня скажет то, что хотел бы сказать я.
Это меня, кстати, удивляет: так я не очень высокого мнения о
тех, кто туда дозванивается, а они, оказывается, не глупее
меня. Во-вторых, ведущие почему-то настойчиво просят
«представьтесь, пожалуйста, и откуда вы», а я так и не решил, как
мне представляться. «Наум Брод, Москва». – «Да, пожалуйста,
Наум, вы в эфире». И всё, меня уже не будет интересовать ни
мой вопрос, ни их ответ: меня уже заденет то, что мое имя
ничего ему не сказало. И какой я тебе Наум, черт возьми?
Позвонил бы Никита МИ, ты бы не стал обращаться к нему по имени, а?
Сразу бы залебезил. Другое дело: «О, неужели сам Наум Брод?
Слушаем вас, Наум Изакович». Но вероятность такого слишком
мала. А если еще от волнения не успею коротко сформулировать
свой вопрос, начну умничать и ведущий без церемоний
перебьет меня «вопрос понятен»… Потом себя загрызу. Можно
кем-нибудь назваться, никто же тебя не видит. И голос можно изменить.
Но это уже совсем ронять себя в своих же глазах.

Мой приемник постоянно настроен на волну «Радио джаз». В нашей семье
считается, что я не просто поклонник джаза, но и разбираюсь
в нем. Анжела на мой день рождения или просто по
какому-нибудь случаю готовя стол, приносит в кухню магнитолу и ставит
моих любимых певцов – Рей Чарльза, Армстронга, еще
кого-нибудь из подобной компании. Собственно, мое увлечение джазом
ограничено его песенно-танцевальной частью, серьезную джазовую
музыку я слушаю так же насилуя свое внимание, как
классическую. Не проникает. Наверно, сказывается недостаток
воспитания. Одно время я старался скрывать его, как скрывают незнание
этикета в компании аристократов, пока не прочитал где-то,
что склонность к музыке зависит от состояние кислотности в
желудке. У меня как раз пониженная, под эстраду. Тут уж ничего
не поделаешь. Анжела все равно удивляется: «Как может не
нравится ария Снегурочки?» В свою очередь и я удивляюсь: «Как
можно без смеха слушать пение лежащего на сцене?» Или с
наклеенной бородой. Зато могу умилиться до слез, услышав
«Джорджия» Рей Чарльза. (Тем более, теперь, когда я знаю, что он
ушел. И Он ушел!) В юности, когда я наслаждался оркестром
Виктора Сильвестра на Би-би-си или программой «Ол мьюзик оф
уорлд» Уилли Кановера по «Голосу Америки», воображение рисовало
такую картинку: небольшое кафе, я тоже там, в небольшой, но
приятной мне компании, рядом со мной – любимая женщина, я
весьма соблазнителен, впереди – жизнь, сплошные успехи и
радости. Я знал, что это запись, но почему-то всегда представлял,
что это происходит где-то сейчас, в момент, когда слушаю.
Такая картинка может появиться у меня и сейчас. Если она
застает меня в машине, к моему инфантильному романтизму она
может добавить уверенности в том, что все остальное я еще смогу
сделать так же лихо, как сейчас обгоняю попутный транспорт.

После нескольких минут молчания, когда я уже успел забыть о своем
пассажире, вдруг слышу:

– Так вчера посидели с ребятами, головка бо-бо до сих пор.

Ну что на это можно ответить? Ясно, что человеку нужно с кем-то
пообщаться, он рад мне. Чтобы не бросать его в его одиночестве,
киваю. А чтобы он не счел мой кивок излишне формальным,
сопровождаю его улыбкой. Такой же идиотской, как и его
впечатления от вчерашнего вечера. Это моя ошибка. Взбодренный
поддержкой, он продолжил:

– Выпили вчера... я уже и не помню, сколько. Но хорошо посидели.
Часов до двух ночи. Нет, раньше разошлись.

На этом месте я уже сдерживаюсь, не меняю выражение лица. Если еще
немного помолчать, он заткнется.

– В Уфе не бывали?

Я в Уфе был, но сказать «да», – вызвать в нем приступ ностальгии до
конца совместной поездки. Сказать «нет», – он начнет
рассказывать мне о достопримечательностях города, так же интересно,
как о вчерашних посиделках. Я улыбнулся, потому что
вспомнил довольно смешной эпизод, связанный с Уфой.

– Бывали? – обрадовался пассажир.

– Нет, – решительно отрекся я.

В Уфе я проводил фестиваль любительских фильмов. После завершения на
банкет приперся секретарь по идеологии со свитой. Меня
представили: председатель жюри. Он не без подозрительности
осмотрел меня: худое лицо, длинные волосы, гуцульские усы,
сутулый, подвижный, хохочет в горло – никакой солидности,
приличествующей председателю такого важного идеологического
мероприятия, тем более – из столицы. Как себя вести со мной,
секретарю не понятно. За банкетным столом его голова была все время
повернута в мою сторону, как будто он ждал от меня какой-то
общей оценки состоянию умов башкирской республики. Но я уже
успел оценить экзотическую фото корреспондентку, метиску, –
круглое лицо, черные глаза, – вовсю ухаживал за ней. Не
дождавшись инициативы с моей стороны, секретарь призвал всех к
вниманию.

– А типэр пуст гост из Москвы скажет нам что-нибудь такое.

Все зааплодировали, повернулись ко мне. Я знал, что мне этого не
избежать, и уже пытался заранее обыграть название города.
Напрашивалось какое-нибудь восклицание «Уф!» или У-у! Фа!», но
реприза никак не складывалась. На всякий случай, чтобы
сблокировать надвигающееся волнение, хлопнул несколько рюмок водки.
Главное, чтобы меня не начало трясти, пока я не закончу
этот идиотскую процедуру взаимной любезности.

Встал.

– На въезде в ваш замечательный город стоит памятник Салавату Юлаеву
на вздыбленном коне, – начал я, но тут вспомнил, что когда
смотришь на коня героя, задрав голову, первыми видишь его
огромные гениталии – коня, разумеется, и испугался, что мою
наблюдательность неправильно поймут. – Вздыбленный конь,
высота… – Я никак не мог отделаться от вида снизу. – Вот таким же
мне виделся наш фестиваль, – вдруг ляпнул я. Секретарь
закивал: кажется, высокий гость из Москвы выруливал в нужное
направление. – Он открыл нам много новых талантов… – Секретарь
закивал еще радостнее. – …которые взнуздали любительский
кинематограф так же, как Салават Юлаев коня. – Тут
корреспондентка, до этого момента слушавшая мой бред, опустив голову,
подняла на меня удивленные глаза. Я ответил ей взглядом: мол,
что ты ждешь от меня в этой компании. Секретарь поймал, наши
переглядки, зашептался с соседкой по правую руку. Лицо
сделалось недовольным. Я понял, что теперь мне терять нечего – я
не добрался до предложенной высоты, могу катиться к своему
социальному низу. – Но все уже позади и я с облегчением
произношу «Уф! А?»

На «А?» я выкинул большой палец. Никто ничего не понял, но последний
мой жест публику расшевелил. Корреспондентка снова
посмотрела на меня с недоумением. Секретарь, явно недовольный, не
попрощавшись со мной, скоро ушел, и всё покатилось по сюжету
обыкновенной пьянки. Потом корреспондентка шла ко мне в
номер, как мне показалось, с несколько угасшим интересом.
Внимание к ней высокого гостя (мое) сулило ей покровительство у
местной власти. После демонстративного ухода секретаря, это
автоматически отпадало. Я мог покрыть недостачу своей мужской
прытью в номере, но, по-моему, в этом я ее тоже разочаровал.

В четыре часа ночи я пошел ее провожать. Мороз двадцать градусов. Я
вышел в пальто, ботинках на босу ногу и без трусов. Заметил
это, пройдя почти с километр. Она сказала: «Иди, ты
простудишься. Здесь уже близко. Со мной ничего не случится». На утро
я улетел. Через месяц она прислала мне профессионально
сработанную фотографию. На задней стороне было написано: «Я тебя
помню». Я удивился, мне даже захотелось в Уфу. Интересно,
помнит ли она меня до сих пор?

– В Москве я всего два дня, а уже устал от бесконечной суеты, –
продолжал мой пассажир. – Как вы здесь выживаете?

– Нормально, – сказал я, уверенный, что клиент заткнется.

– Вчера вечером зашел в бар. Мне говорят: «Вход двести рублей».
Вхожу, а в баре кроме меня, никого. У нас в Уфе такого не
бывает.

– Пустых баров? – включаюсь я в разговор. Все равно не успокоится.

– Нет. Чтобы в пустой бар и платить за вход.

– Какая разница, если платный? Ты заходишь в пустой магазин, тебе
что, должны все отдать бесплатно?

– Как это «какая разница?»

Мелькнула мысль: «Прекрати!» Это у меня есть: мне обязательно нужно
доказать человеку, что он неправ, даже если это случайный
попутчик. Или, наоборот, отстоять свою правоту. Сколько раз я
одергивал себя! Сколько раз меня одергивала Анжела! Ну какая
разница мне, что думает этот дурак из Уфы? А ведь бывает,
завожусь так, что доходит до драки. «Как это не солидно!» –
переживает Анжела. «Потому что нет дел», – оправдываюсь я.

– А у меня было всего двести рублей. Хорошо, часов в одиннадцать
друзья заехали за мной, расплатились и увезли в центр. В
какое-то казино.

В этой последней информации самым важным для него было, что «его
увезли друзья». Нам всем приятно подчеркнуть, что у нас есть,
кому извлечь нас из нашего одиночества и непредвиденной
неприятности.

Пробка.

.Еще не хватало, чтобы мои заработки напрямую зависели от состояния
российских дорог.

В извозе есть свои достоинства. Одно из них – мозги освобождаются и
иногда являются неплохие мысли. Вот, кстати, эта, я ее
записал: «В извозе есть свои достоинства. Одно из них… » Перед
выездом я кладу рядом с собой лист бумаги, сложенный три раза,
чтобы поле для записи стало плотным, ручку, очки. Если надо
что-то вдруг записать, делаю это, не обращая внимания на
пассажира. Так же я пережидаю пробки. Если не удается
заработать, время все равно не потерянно

– Приближаемся к Коломенской, – сказал я. Парень стал отчаянно
крутить головой, всматриваясь во все стекла, как будто кто-то
должен его ждать.

– Вот здесь, батя, притормози на секундочку.

Я остановил машину чуть дальше метро.

– Та-ак, – протянул парень, продолжая кого-то искать в толпе. Одну
ногу он уже поставил на тротуар, вторая оставалась в салоне.
– Ага, – сказал он, кого-то увидев. И мне: – Сейчас.

– Можем развернуться, – сказал я. Парикмахерская была на той
стороне. Но парень только отмахнулся, и, лавируя между машинами
совсем не как растерянный провинциал, перебежал на другую
сторону и скрылся в толпе. Я погнал машину к перекрестку, чтобы
развернуться. Парень из виду пропал напрочь. Ах, поганец! Для
очистки совести я еще побегал среди толпы, заглянул даже во
двор, но поймал себя на мысли, что лучше бы мне его не
найти. Что я буду с ним делать, если схвачу? Побью, отниму
деньги? Это уже уголовка мне. Этот тип вообще может сказать, что
не причем, я ошибся. Толпа вряд ли станет на мою сторону. И
еще неизвестно, кто кого поколотит. Он, между прочим, в два
раза моложе меня. Это я в своем воображении еще полон сил и
возможностей за себя постоять. В общем, ничего хорошего.

Звать милицию? А какое право я имею катать за деньги? Между прочим,
моя скромная деятельность на самом деле является
противозаконной. Если вы успели заметить, всякий раз, когда я делал то,
что считал нужным или то, на что мне было интересным, или
то, что меня спасало, я переступал существующие законы – будь
то закон жанра, общежития или трудоустройства. Хотя при
этом никому не мешал, никому от этого не становилось хуже. Мой
любимчик Сомерсет Моэм примерно про это уже говорил: в своих
отношениях с государством художник и преступник похожи. Я
представлял, как мне устраивают провокацию: под видом
клиентов садятся какие-то молодые контрразведчики или
несостоявшиеся полковники, и, передав купюры, объявляют: «Контрольная
посадка! Купюры помечены! Ура!» Когда карали за нетрудовые
доходы, эти фантазии были достаточно правдоподобными. Обычно в
таких ситуациях я теряю самообладание, что-то лепечу и не
нахожу сразу, чем отбрехаться. Но бывает, раньше испуга я вдруг
начинаю орать, причем никто, в том числе я сам, не может
понять, что я хочу сказать в свое оправдание. За это время
нужный мне лживый сюжет успевает придуматься, и от меня отстают
даже с радостью (это я – из своего опыта общения с
гаишниками). Иногда мое воображение предлагает другое развитие и я
представляю себе, как дело доходит до суда, и как я клеймлю
государство с его идиотскими законами, среди которых нет ни
одного, написанного под меня. Особое наслаждение мне
доставляют сцены, где я иронизирую над судьей, – над его бессилием
соревноваться со мной в логике. А заключительная реплика о
том, что «и среди судей немало глупых и ангажированных людей»
(слово «ангажированных» я несколько раз примеряю на слух: не
слишком ли оно чужеродно звучит в этом обществе), вызывает
в зале одобрительный гул, аплодисменты и гневный окрик
судьи. Меня выводят из зала. В зале повисает молчаливое
возмущения. Публику выпроваживают.

Я вернулся к машине. Настроение было вконец испорчено. Не из-за
денег – из-за своей беспомощности. Ну какой поганец! Кого
обманул! Убил бы гада. Не убил бы, конечно, но… Не знаю, что бы
сделал. Я вообще не знаю, что с такими делать. Сколько раз я
стоял вот таким же растерянным перед подлостью. Смотрит на
тебя немигающим глазом какой-нибудь театральный деятель, от
которого зависит твоя судьба, твоя жизнь (при других
обстоятельствах – буквально), но это для него – тьфу! – никогда он
тебя никуда не пропустит, и ты это знаешь. Такого убил бы. Он
же никогда не станет другим. Он и рожден был для этого. Но
ты себя сдерживаешь, потому что законопослушен,
благовоспитан, стараешься «быть выше». В итоге момент упускаешь – всегда
упускаешь! – и тебя выбрасывают, обманывают, самого убивают.

Тут какая-то неуловимая граница между моралью и справедливостью.
Только справедливостью по чьей морали?

Я представил себя со стороны. Строишь, строишь из себя черт знает,
что, а появляется на твоем пути такой мелкий прохиндей, и нет
у тебя никакой от него зашиты. Только смеяться.

(Продолжение следует)