Проза

Широченная двуспальная кровать. Она занимает почти всю комнату — по
крайней мере, так кажется, хотя комната, по нынешним меркам,
не маленькая. Еще четырехстворчатый шкаф — таких я теперь и
не встречал — из красного дерева. Шкаф и кровать здесь явно
не по размерам: ближний угол кровати почти достает до шкафа
— и к окну мы проходим боком. Кровать стоит вдоль окна, их
разделяет пространство шириной в ночной столик. Кровать,
кстати, также из красного дерева. (Так все говорили. Или из
ореха, но отделана красным деревом.)

В этой тесноте: кровать и по обеим ее сторонам два ночных столика;
шкаф, на котором пылятся пустые коробки и какое-то забытое
тряпье; круглый столик с гнутыми ножками, тоже «красного
дерева» (ножки широкие, плоские, сходятся под круглым
основанием); два кресла с не виданной нигде атласной обивкой; и в самом
углу, слева от двери — небольшая печь, которую никогда не
топили (один раз в холод попробовали и бросили). Печь
осталась от бывших хозяев дома — от той недавней роскоши, что была
в этой квартире до нас.

Саму комнату я вспоминаю часто. Тихую зимой — с замороженными
окнами… кровать аккуратно застелена... светлый час полированной
мебели. Летом — с открытыми окнами. Весной — с грязными и без
занавесов, которые снимали стирать, а потом долго не вешали.
В этой комнате было тепло (под окном радиатор, отгороженный
деревянной решеткой) и тесно. А бывало светло и просторно —
когда открывали настежь окна, а деревянный крашеный пол
вымывали до влажного блеска.

Уже поздний вечер. Горят только ночные лампы, и кажется, что
освещена лишь половина комнаты — та, что у окна.

На кровати я и Бетти. (Да, вот такое «не наше» имя. Бетти еврейка
«из России», как говорили прибалтийские евреи, из Ленинграда —
и все равно странно, что ленинградские евреи в конце
тридцатых годов называют свою дочь БЕТТИ — странно, что так
подчеркнуто продолжают свое.) Бетти немного
старше меня, ей скоро будет тринадцать, а мне только исполнилось
двенадцать.

Взрослые куда-то ушли, оставили нас. Когда они придут — неизвестно.
Бетти лежит на половине, ближней к окну, по левую руку от
меня. Она в этой квартире впервые, мы и сами недавно здесь,
втиснулись со своей громоздкой спальней (остальные комнаты
попустее и со случайной мебелью).

До этого мы не виделись с Бетти несколько лет и были приятно
удивлены, что стали такими уже нужными друг другу.

Ее лицо повернуто ко мне, к наблюдателю, на нем лукавая улыбка.
Верхняя половина тела почти поперек кровати, одеяло туго
натянуто до подбородка — Бетти как в коконе. А себя я вижу только
темной тенью слева: затылок, угадывается еще неразвитое лицо.
Тогда и возникает это непонятное освещение,
назойливо-зеленоватого цвета, по всей комнате. Но такого у нас не могло
быть. Такое освещение требует специального к нему внимания; его
планируют, думают о нем, долго вынашивают, а потом
торжественно водворяют. Я преувеличиваю насчет торжественности, но
что в подкорке должно просигналить «значительность
достигнутого» — в этом я убежден, иначе зачем все это!

А гореть могли ночники, мог проникать свет из соседней столовой — в
двери вставка из хрусталя, непрозрачная, но свет пропускает.
Наверное, если попробовать доискаться до истины, было так:
верхний свет не включен, горят только ночные лампы, окно
темное, и из столовой пробивается свет. На темных полированных
боках шкафа вертикальные желтые блики. А вся комната
погружена в красно-коричневый сумрак. Но стоит мне увидеть себя и
рядом Бетти — она под своим одеялом, я под своим — и все
пространство наполняется тихим зеленоватым светом, только место,
где лежит Бетти, высвечено побольше.

В какой-то момент я выпростал из своего кокона руку, просунул под
краешек ее одеяла, которое неожиданно легко поддалось, и
коснулся горячей голой руки Бетти.

Надо сказать, чувство было таким непохожим на другие, что еще долго,
много лет после, оно легко возникало во мне. И даже став
взрослым (ну, каким взрослым?... лет двадцать-двадцать один,
до армии), я еще хотел найти Бетти и нашел.

Они опять жили в Ленинграде. Опять — потому что в ту ночь, когда
Бетти у нас ночевала, ее семья переезжала.

В огромной мрачной квартире, похожей на коммуналку — большая семья,
разлохмаченные родственники с некрасивыми лицами, комнаты
заставлены какими-то плоскими темно-коричневым диванами,
креслами. Я сидел в большой комнате — может, ее
даже называли «гостиная», хотя слово «гостиная» прибранней и
светлей — посредине стоял круглый стол, тяжелый и темный,
как все в этой квартире. Напротив сидела
бабушка — седая, морщинистая, но еще достаточно агрессивная.
Сзади меня обдували две робкие плоти — две сестры Бетти,
старшая и младшая. Обе они в детстве были тихими. Старшая рано
стала послушной помощницей, а младшая была болезненной
девочкой. Весь жизненный ток забрала Бетти... ее улыбка на мягком
лице, горячая рука под одеялом. Старшая вначале радостно
удивилась моему приходу, произнесла что-то независимое, в полный
голос, свое, но только я задал вопрос: «А
где Бетти?» — как она затихла, и до тех пор, пока не пришла
Бетти, не произнесла ни слова, чтобы, не дай бог, не взять
от чужой радости.

Бетти пришла, когда я уже уходил. Встретились с ней в темном
коридоре. Пока разбирались, кто, что, пока вышли на свет, мне уже в
самом деле надо было идти — поезд ждать не будет.

На несколько кратких минут вернулись в большую комнату. Бетти знала,
что я здесь, сюрприза не получилось — она готовилась к
встрече. Стоим возле круглого стола, друг против друга,
бабушка все так же прямо сидит на том же месте.
Младшая исчезла, а старшая нервно копошится возле черного
буфета, не понимая, доставать чашки или нет. Первые улыбки сошли,
лица расслабились. То, что мне уезжать, как нельзя кстати —
сразу появилась общая цель: мне нельзя опаздывать, и меня
надо проводить. Я отказываюсь, хотя, почему бы и нет? У
Бетти, к тому же, встреча — взрослые люди!
Сошлись на попутной дороге. Я всем покивал... такой светлый
молодой человек в светло-сером костюме, рубашка белая, пиджачок
нараспашку, улыбка открытая, но смущенная, и попятился из
квартиры на лестницу. На площадке хоть и неуютно, но зато
гулко, есть куда двигаться, есть пространство, преодолеть его — и
уже улица. Здесь Бетти меня сразу подхватывает под руку...
освобожденная женщина... косметика... глаза ... губы, а я
принимаю эту игру, прижимаю за плечи к себе, тискаю туда-сюда,
тоже знаю, как это делается.

А у Бетти свидание. Она уже успела побыть женой без последствий. Или
соврала, что женой… Бетти смотрит на меня снизу вверх:
оказывается, небольшого роста, но задница, прямо скажем,
широкая, низкая, а морда лукавая. Блядская морда. Хочется отмыть и
покрыть свежей косметикой. О том, о сем, но как-то быстро
стали клонить к этому — то ли дорога
короткая, то ли тот факт, что между нами возник третий, а может,
наше напомнило о себе.

А игривая улыбка с лица не сходит.

Я не выдерживаю: нужна какая-то точка, я должен ответить. Я начинаю
настаивать, что глупо, потому что... ну
куда теперь? И не хочется... Она мне совсем не нравится, не
вызывает у меня никаких... И вижу: дура. Но что нужно — знает.
Слов немного, возможности не ахти какие, зато улыбка...
глаза... зубы белые... губы ничего... видимо, и вкус уже знает.
И нюх есть: я ей ни к черту не нужен, сразу поняла. Так что,
если повезет, свое схватит.

Шли по Невскому. Время под вечер, солнышко выглянуло. Все
повеселело, покатилось полегче, звонче, ее лицо посветлело, мелькнул
блик — и вдруг щека увиделась холодной. Неподатливой. И сразу
оборвалось. Но не внешне. Хотя обычно видно, когда я
скисаю.

Она остановилась. Я не понял: ей туда, что ли? — но уточнять не
стал. Наверно, туда, а мне еще прямо, к вокзалу.

Она протягивает руку...

Спустя двадцать лет осталась такая сцена: она протягивает руку,
роста совсем небольшого, к тому же сутулая (кажется, тогда было
модным чуть подымать плечи с локтями), а взгляд мимо меня,
далеко, вдоль Невского, в ту сторону, куда мне уходить. Ей
уже скучно, хотя еще улыбается и отвечает. А во мне
зашевелилась досада, что я вечно суюсь первым, не обидеть бы, а я ей
сто лет не нужен. Вероятно, мы еще поцеловались — скорее
всего, без этого как же. Похулиганили язычками. Но это, правда,
не осталось в памяти. Зато остался ее прощальный взгляд —
то, как она посмотрела на меня в последний раз: по-свойски,
без всякого. Теперь я даже думаю, что тот, к кому она шла на
свидание, был значительно старше меня, мужчина... А все эти
поцелуйчики, тисканья, разговорчики со мной...— я как-то
сразу обезоружился, и моя лживая настойчивость мгновенно
улетучилась.

Получается, комната с широкой кроватью и странным тихим освещением,
светло-зеленым, появляется дважды: в начале и в конце. А
между — мрачная квартира с высокими потолками, хлам, потертая
кожа... и людный проспект, освещенный вечерним солнцем; на
проспекте свежо и все видится резко, в отдельности — люди,
дома, транспорт...

В комнате с широкой кроватью я испытал чувство, которое вспоминал
после как желаемое вплоть до встречи в той квартире
коммунального типа, хотя к моменту встречи оставалось только
любопытство, а после встречи чувство уже больше никогда не
появлялось. Может, оно давало как-то о себе знать, но я его уже давно
в себе не ношу, во всяком случае, оно никак не тревожит меня
— не останавливает, не заставляет грустить, не будоражит
воображение.

А комната осталась. Этот свет... при нем даже шкаф не давит,
растворенная в нем мебель, слева от двери с печкой на тонких
железных ножках. Но в какие-то моменты свет меняется, комната
естественно, без странной световой игры, освещается ночными
лампами на столиках и темно-красной полированной мебели — тогда
появляется ученическая тетрадь.

Кажется, это предложила сама Бетти, когда моя рука легла на ее
горячую руку под одеялом... выше локтя (я почти коснулся
подмышки, но не хватило духа). Из той тетради не осталось ни слова.
Какое-то время я ее хранил, мог всегда наткнуться на нее, и
мне делалось так же хорошо, как тогда, когда она переходила
от меня к Бетти и обратно. Мы писали друг другу что-то
такое, отчего ломило в затылке — как от мысли, что можно
дотронуться до подмышки (А рядом всегда шлейка от маечки).

Я что-то писал в тетради и передавал налево, и ждал (она улыбалась, читая).

Потом она писала, иногда отворачивалась к ночнику и передавала мне,
но перед этим забиралась глубже под одеяло, почти по глаза.
И не сводила с меня глаз, пока я писал.

Они остаются игривыми, но теперь в них мелькает тревога.