Онтологические прогулки

• Продолжение.
• Начало.

(обращение к себе)

6. Истина всюду. Что огрубляет истину?

Опыт — критерий истины. Справедливость этой сентенции доказана
многократно. Но опыт самого опыта показывает, что смысл понятия
«опыт» сужен — обычно имеется в виду физический опыт. Однако
есть еще и опыт... филологический.

Вспомним одну из наших первых пар, возникшую из долгого молчание:
естество и познание естества. Я сказал, что познание было
гуманитарным, но только потому, что не было такой науки —
физики, не было вообще никакой науки, познание шло через «аханья»,
но уже в первом «ахе» было столько же эмоциональной лирики,
сколько и будущей рациональной физики. В этом расслоении по
одну сторону остался объект познания — например, КАМЕНЬ, по
другую — само познание, представление о камне. Его образ.
«Физики» и «лирики» изначально оказались в одной компании
познающих мир и только значительно позже хомосапиенсы со своими
вечными метаниями и амбициями стали выяснять, кто главней.

Самый веский аргумент в пользу физиков — опыт. Физик получает
результат. Он поддается измерению, взвешиванию, его
можно наблюдать, можно даже потрогать. Физик в опыте
материализует догадку, мысль. Но дает ли ему все это право
считать опыт единственным критерием истины?

Вот два факта из истории познаниям: идея атомистики, высказанная
Демокритом, и обнаружение атома физиками конца Х1Х столетия.
Если бы Демокрит дожил до второго события, он вполне мог бы
сказать: «Я же вам об этом долблю две с половиной тысячи лет!»
На чем основана догадка Демокрита? Первое, что приходит в
голову: на интуиции. На чем основана интуиция? Минуя всю
сложность причинно-следственных отношений с окружающей
действительностью, можно сказать: на опыте. Правда, опыт Демокрита и
опыты физиков, почти наших современников, разнятся но
масштабам: у Демокрита мега-макроопыт, у физиков — микро опыт
(конечно, не в смысле «незначительный»). Но мир един, все в нем
взаимосвязано и бесспорно, что признаки микромира каким-то
образом, но обязательно дают о себе знать в мега-макромирах,
просто до поры до времени мы об этом не подозреваем.
Человек, даже самый гениальный, всегда мыслит только о
том, что уже есть в природе. (Мне могут возразить, например,
тем, что авторучки, которой я вывожу эти слова, в природе
нет, но мыслить о ней можно, более того, о ней можно было
мыслить ДО ее изобретения. Но, во-первых, все,
произведенное человеком, в той или иной степени подсказано
природой, подсмотрено у нее и заимствовано. Во-вторых, все
производное от человека есть производное от той же природы, свои
таланты и умение человек черпает не из какого-то отдельного
источника — они даны ему милостью Природы). Но у человечества
помимо опыта, извлеченного из отношений с природой, уже давно
копится опыт познания. Этот опыт подсказывает, что догадки
о природе вещей, рожденные интуицией, априори, всегда
подтверждались апостериори. Без ошибок, правда, не обходилось, но
и результаты опытов нередко истолковывались, осмысливались
неверно (недобросовестность в расчет не берем). Почему же
все-таки физики, по-прежнему с недоверием относятся к озарениям
«лириков»?

Представители естественных наук очень боятся упрощенных, как они
постоянно оговариваются, аналогий. Как раз того, к чему
стремятся «лирики». Спору нет, аналогия «огрубляет» истину. Но ее
«огрубляет» и результат опыта! Образ объекта исследования (не
аналогия), идея объекта и сам объект бесконечно сложны; з н
а н и е об объекте, результат некоего опыта (или же
аналогия) огрубляют как идею, так и сам объект.

Знание о КАМНЕ всегда неполно, неточно, только сам КАМЕНЬ
полон, точен и только... без наблюдателя. Так что путь в
сторону от истины к «грубой аналогии» точно такой же, как путь
к результату опыта, только с другой стороны.

Истина — не посередине, истина — всюду. Как основа. От бесконечных
краев истины мы извлекаем какое-то
з н а н и е так же, как из основы однажды были «извлечены» мы
сами. Со всей нашей бесконечностью и... ограниченностью.

7. Слово слову в познании

В начале 60-х годов академик Ландау на встрече с деятелями культуры
высказал мысль, которую с тех пор часто цитируют:
«Величайшим триумфом человеческого разума является то, что мы начинаем
понимать такие явления и процессы, которые не можем даже
вообразить». Я, стало быть, не исключение. Строгая суровая
наука стала нуждаться в нестрогой живой наглядности. Но мне
захотелось вообразить сам процесс «невозможности
вообразить», наглядно представить отсутствие... наглядности.

Может быть, подумал я, тогда станет понятным не только то, что имел
в виду Ландау, но и почему произошел такой разрыв между
пониманием и возможностью вообразить.

Рисунок — тоже «грубая аналогия» (см. ниже), тем не менее, изошутка
навела на любопытные выводы.

Кривая — масштаб исследования от мегамира до микромира. Под ней
«размещены» слова, символика, просто созерцательное
существование наших пращуров. Вначале познание согласуется с нашим
опытом, находятся слова, образы для определения «открытий» того,
что достаточно очевидно, наглядно. Но по мере повышения
уровня абстракций — то, что имел в виду Ландау, мы со своим
опытом, словами, образами уже не в состоянии «просунуться» в
узкую щель между горизонталью и кривой. Где-то на бесконечном
сближении с горизонталью мысль, так же, как и символика,
размещенная по другую сторону кривой, должны...
квантоваться?

Пространство под кривой хоть и бесконечно, но неизмеримо меньшей
мощности, чем открытое пространство по наружную сторону кривой.

Здесь — МЫСЛЬ. Здесь ВСЁ. Здесь ОСНОВА.

Ученому миру не хватало образности и до .Ландау. В 20-х годах среди
отцов квантовой механики можно было наблюдать нечто вроде
растерянности: детище пошло поперек логики отцов. С
проникновением в микромир к привычной Аристотелевой логике макромира
добавилась какая-то особая логика квантового мира. Особенной
ее делали два фундаментальных принципа: запрет Паули и
принцип неопределенности. И тот и другой были нелогичны, и тому и
другому можно было адресовать слова Ландау о невозможности
вообразить. Но что это за потребность такая: найти образный
эквивалент какой-то следующей истине, уже сформулированной
языком математических символов?

Познание, как уже говорилось, разделилось на естественнонаучное и
гуманитарное. ТАМ(у «физиков) царство символов,
3 Д Е С Ь (у «лириков») — территория простых и
понятных слов, образов, очевидностей, предметов, которые можно
потрогать, измерить. Но хотя разделение — процесс естественный,
само разделение искусственно (или условно: в познании, как и
в общении, человек не может обойтись без условностей) На
самом деле это две части одного целого — познания. Природа нас
создала таким образом, что у одних бОльшая склонность к
точному мышлению («физики»), у других — к образному («лирики»).
Хотя образ должен быть точным, а точность только тогда
точна, когда за ней стоит обобщение, т. е. один из самых главных
признаков образа.

Между этими двумя частями познания можно поставить знак равенства,
но равенства в смысле равноправия, равно обязательности, а не
в смысле «поровну». В процессе познания пропорции меняются,
иногда настолько, что выявляется приоритет одной части,
чуть ли не с пренебрежением к другой. Но теперь, если уж мы
посмотрели на это со стороны, можно сказать: образ — это не
любезный жест «физиков» в сторону «лириков», а обязательная
потребность к любой истине, добытой ТАМ, в мире символов,
добавить представление о ней ЗДЕСЬ, в мире образов и очевидных
вещей. Образ — это вторая обязательная часть истины.

Слово — тоже образ. Слово «камень» — не сам КАМЕНЬ, а знак, за
которым стоит образ. За каждым словом стоит некая сущность,
явление, объект, действие. К слову «камень» тянется вся сущность
КАМНЯ. Если представитель естественных наук скажет, что о
КАМНЕ он знает больше, чем я, спорить не стану. Но
совокупность всех известных свойств КАМНЯ от этого не меняется, а я,
произнося слово «камень», имею в виду как раз всю
совокупность. Слово „камень, без подробного, дифференцированного знания
о камне, столь же содержательно, как и сам камень,
избежавший

нашего знания о нем. Мы его можем назвать «курды-мурды» –это уже
условия нашего общения, сущность, понимаемая под этим, не
меняется.

«Физик» утверждает, что под частицей не следует понимать кирпичи или
шарики, как это делает «лирик». Но даже представляя частицу
шариком, «лирик» вовсе не имеет в виду воздушный шарик — он
имеет в виду то же, что и «физик», с теми же свойствами
(известными «физику», неизвестными «лирику»), той же сущностью,
которая абсолютно не зависит ни от знания «физика», ни от
незнания «лирика». Объект без наблюдателя — совокупность
основ, попросту говоря, сгусток энергии (волны, поля), которую
не увидишь, не пощупаешь. Наблюдатель назовет это веществом,
но мыслью о ней, образом, СЛОВОМ снова обратит ее в энергию
(волну, поле).

Если искомая основа- основа для ВСЕГО сущего, то не будем делать
исключения для СЛОВА, являющегося частью сущего. В той
загадочной точке, в которой началось «отслоение» познания от объекта
познания (или превращений волны в то, что наблюдатель
назовет частицей), слово и то, что оно определяет, сливаются в
одно, как время сливается с пространством. Это место, где
идеализм и материализм находятся в абсолютном согласии между
собой.

8. Обращенное к себе возвращается к основе. Основа всего — неопределенность?

После такой речи в защиту слова пора перейти к делу... словом.
Удивление перед странностью микромира было несколько сглажено
третьим принципом — принципом дополнительности Бора. Он
примирял противоположности, как дополняющие друг друга. Принцип
оказался универсальным, распространяющимся на ВСЁ. Он скреплял
«узами» все «пары» — единое — множественное», «все —
ничего», «микро — макро», «да — нет», «волна –частица» и т. д.
Принцип дополнительности примирял непримиримое, но обладал
недостатком первых двух принципов: его так же нельзя
вообразить. Он всего лишь словесное объяснение,
джентльменская договоренность: так есть и с этим нам всем надо считаться.
Но таким же словесным объяснением можно считать и ссылки на
божественный промысел. Для воображения требуется более
основательная опора, чем просто объяснение. С какой стороны ни
посмотреть, а без «грубой аналогии» не обойтись.

Перейдем с территории «физиков» на территорию «лириков», где мы
можем позволить себе разные филологические вольности. Вот два
слова (речь пока идет только о словах):
запрет и неопределенность. За каждым
из них стоит строгий, вполне конкретный физический смысл.
Если кто-либо из физиков возьмется меня проэкзаменовать,
выяснится, что я в физике почти профан. Почти, потому что под
словом запрет я понимаю некое запрещение (чего-то чему-то), а
под словом неопределенность какую-то...
неопределенность каких-то свойств чего-то. Звучит, конечно, не
очень научно, но неожиданно для себя я обнаруживаю, что слова
запрет и неопределенность
соотносятся между собой точно так же, как слова
волна и частица.
Запрет вызывает у меня ассоциации с чем-то жестким,
ограничивающим, однозначным; наоборот, слово
неопределенность — это что-то размытое, неясное, НЕограниченное,
Неоднозначное. Но те же ассоциации вызывают у меня (да и у
любого нормального человека) соответственно слова
частица и волна. Первая вольность: я
представил себе, что запрет есть дополнительна часть
неопределенности и наоборот; как волна дополняет
частицу и наоборот. Еще одна вольность: если принцип
дополнительности приложим ко всему сущему — ведь все три принципа
мы обнаружили на самой глубокой глубине, на уровне основы,—
то он должен быть приложим к запрету и к
неопределенности. Т.е. некоему запрету — в
подробности, что он собой представляет с точки зрения строгого
физика, не вдаемся — должно быть противопоставлено нечто НЕ-
запретное; в свою очередь неопределенности должна
отыскаться пара в облике НЕ-неопределенности, т.е. определенность. Но
эти два принципа могут и сами обратиться в свою
противоположность, без принципа дополнительности. Запрет приложим ко
всему сущему, значит, и к самому себе, т.е превращается в
НЕ-запрет. То же с неопределенностью. Наконец, и самому принципу
дополнительности, сотворившему такую филологическую шутку,
тоже должно отыскаться... отсутствие принципа
дополнительности.

На все эти размышления меня навели антиномии. Я заметил (из этого не
следует, что я считаю, что заметил первый), что антиномия
возникает всякий раз, когда какое-либо суждение обращается к
самому себе. «Вы должны брить только тех солдат, кто не
бреется сам».— «А сам?» Парадокс Рассела с брадобреем, который
так и не смог себя побрить. «Нет правил без исключений!» А
как же само это правило?» «Всё относительно» — А само
утверждение, что «всё относительно»?

И т. д.

Вероятно, все суждения, которые мы называем парадоксальными,
антиномичны. В каждом из них можно обнаружить, что парадоксальность
как раз и возникает тогда, когда сущность обращается к себе

«Нельзя не думать о том, о чем нельзя думать».

Сущность, обращенная к себе, становится своей противоположностью. И
не нужно никакого примирения противоположностей принципом
дополнительности! Вот где отозвалось его «отсутствие». Теперь
он не нужен, потому что установлено
с о б ы т и е, приводящее к такой тупиковой ситуации.
Или к парадоксальности.

Но что значит «сущность, обращенная к себе»? Что значит «камень,
обращенный к себе»? Или «частица, обращенная к себе»?

Сама частица «обратиться к себе» конечно же, не может. К себе ее
обращает наблюдатель. Наблюдатель же устанавливает, что частица
— это форма, в которой содержание — волна. В этой частице,
в этой, наверно, последней инстанции мироздания, ничего,
кроме волны, нет. На этом уровне — уровне основы следует
говорить не о двух свойствах в одном объекте, а об объекте,
состоящего из другого объекта. Или, если в «обращении» участвует
наблюдатель: частица — это та же волна, но наблюдаемая, как
частица! Ведь волну наблюдатель... не наблюдает, это мы уже
выяснили. Но она есть и выявляется всеми своими свойствами.

Но если частица- это волна и, значит, ничего, кроме волны, нет, то
во что превращается сама волна, «обернувшаяся на себя»?

Разумеется, сама по себе волна остается волной и ничем другим. Так
же, как основа основой и ничего другого, кроме основы, в
мироздании нет. Вернее, не было, пока не появился наблюдатель. С
его появлением от волны «отслоилось»
з н а н и е о в о л н е. Но эта уже
не волна! Это уже НЕ-неопределенность; знание — это
определенность. Знание обладает конкретностью, размерностью,
ограниченностью (не в смысле возможностей), дискретностью — одним
словам, полным набором признаков частицы. Выходит, что волна
принципиально не может быть познана. Познанная, она, строго
говоря, перестает быть волной. Что не исключает сам процесс
познания волны. (Не в этом ли объективный корень
агностицизма?) Упростим схему: пока мы молчим (и не думаем!) о волне, мы
молчим о волне; первая же робкая мысль о ней превращает ее
в то, что мы понимаем, как частицу.

Принцип дополнительности помог нам отказаться, во-первых, от
запрета, во-вторых, от самого принципа дополнительности — от
«самого себя». Он оставил нас наедине с неопределенностью. Значит,
в основе всего сущего НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ?

Вечность — время, бесконечность — пространство, неопределенность —
основа, из которой состоит ВСЁ. Обращает на себя внимание то,
что понятия времени и пространства такая же прерогатива
наблюдателя, как и понятие основы.

9. Дуализм — следствие психики наблюдателя

Сегодня известно, что наблюдатель и его прибор, с помощью которого
он наблюдает, влияют на результаты наблюдения. Но установить
это оказалось возможным на самом высоком (низком...
глубоком) уровне познания — на уровне основы. Конечно, уютнее жить с
мыслью, что твой дом сложен из кирпича, а не из
«неопределенности», но представления об уюте меняются, свыкнемся и с
неопределенностью.

Когда-то идеалисты утверждали, что мир есть плод нашего воображения.
Наверно это не так. КАМЕНЬ есть КАМЕНЬ без того, чтобы мы
что-либо воображали о нем (что не исключает воздействие
нашего воображения на состояние камня, но это слишком зыбкая
связь). Но представление о мире, в том числе и о
нашем КАМНЕ, зависит от нашего воображения, т.е. от психики.
Раньше такое право — и возможность — признавались только за
Художником. Теперь — за познанием вообще. Нет микромира и
макромира — на самом деле есть какой-то один. Это МЫ своим
воображением, своей психикой разделили его на два. Хорошо это или
плохо, обогащает нас или ограничивает — по-моему, оценивать
это все равно, что оценивать вечность, бесконечность и
неопределенность. Это данность, следствием которой является не
только условность нашего общения (в частности, с л о в а ), но
и условность познания. Если бы мы обладали органами чувств
с проникающей способностью синхрофазотрона, то и общались бы
между собой «синхрофазотронно» и мера дополнительности была
бы иная, на уровне основы ее бы вообще не было бы и не
стало бы самого познания и общения между людьми.

Из-за этой данности микромир и макромир мы можем воспринимать только
как две п о
с л е д о в а т е л ь н ы е картинки, ухватить
их одновременно или параллельно мы можем, но не можем об
этом сообщить друг другу. На самом деле каждая часть мира может
одновременно рассматриваться как макромир по отношению к
чему-то внутри себя и как микромир по отношению к тому, внутри
чего она находится сама. Опять мы подошли, к тому, что
«обернувшееся на себя» становится своей противоположностью.
Любое движение в познании мира — вверх, вширь или вглубь в
случае целостного, параллельного восприятия как раз и
оборачивается своей противоположностью. Направленное внимание в одну
сторону дает нам одно представление об объекте, в другую —
другое:
п р о т и в о л о ж н о е. Бесконечность уравнивает в
правах ВСЕ направления, в т.ч. и противоположные.

Но если результаты наблюдения зависят от наблюдателя, то будь у него
иная психика, мы бы имели иные результаты? И представление
об основе было бы иным?

То, что у кого-то во Вселенной иная психика, вполне вероятно. Но
иная она для нашей психики, а не для
Вселенной. Наша психика является таким же родным детищем
Вселенной, как и любая иная психика. Вселенная одарила нас всем
необходимым, чтобы быть познанной сама собой. Наш аппарат
познания совершенен — несовершенно умение им пользоваться. В
процессе познания мы и обучаемся. Но мы так же неизбежно
ограничены, как ограничены представители иных цивилизаций. Вполне
возможно, что у кого-то жилища уже складываются не из
кирпича, а из какой-то иной «суммы основ». Комбинаций может быть
множество, так что у наших братьев по разуму есть все шансы
нас удивить.

А основа ЕДИНА для ВСЕГО СУЩЕГО. И одинакова для любого наблюдателя,
какой бы она ни была. (Даже если наши нынешние
представления о ней ошибочны, на смену им придут другие и когда-нибудь —
истинные). Основа так же не зависит от наблюдателя, как не
зависят вечность и бесконечность.

Казалось бы, человеческая мысль обречена, биться между основой и...
основой. Мы будем развиваться, совершенствоваться, извлекать
из основы все более удивительные вещи, чтобы в итоге придти
к... основе? Однако это не большая обреченность, чем
обреченность на жизнь, на познание, если иметь в виду жизнь всего
человечества и познание, пока человечество существует. В
масштабах одной человеческой жизни оно бесконечно. Вполне
возможно, что бесконечно вообще. Тогда и познание бесконечно. В
конце концов, в силу разных причин познание, как процесс,
может повторяться бесконечное число раз. Но знание о знании
столь же конечно, как знание об «основе всего сущего».

***

Наконец, два слова об эпиграфе. В какой-то степени он помог мне
решиться на этот материал. Дело в том, что я не «физик» — строго
говоря, не тот человек, которому позволительно
высказываться о физических сущностях. В течение многих лег я занимался
тем, что Руссо назвал «опытами на самом себе». Так, по
крайней мере, мне кажется. Разумеется, ни физических, ни
химических опытов на себе я не производил; не вдаваясь в подробности
— это можно назвать самонаблюдениями. Я понимаю, что любое
занятие само по себе еще не повод, чтобы результаты занятий
предавать широкой огласке. Но один вывод из моих занятий
натолкнул меня на мысль, что все основополагающие наблюдения
совпадают, производишь ли ты опыт на самом себе или на чем-то
ином. Вот он: «Я, познавший своё я, уже не я».