Литературная критика

Русским публикациям Кортасара не повезло с фотографиями. Все они
какие-то нечеткие, смазанные: начиная от первого фотопортрета,
который в середине 70-х я увидел в «Студенческом меридиане»,
и заканчивая изображением, открывающим подборку
кортасаровских материалов в нынешней «Иностранке». Не лицо, но лик,
личина, иероглиф, предупреждение о намерениях, обозначение
того, что здесь должно быть лицо писателя.

Так, невольно, Кортасар превращается в собственного персонажа —
Персио, Лукаса или Морелли.

Да, Морелли из «Игры в классики» — мой любимый кортасаровский герой,
идеальный писатель, отсутствующее присутствие которого
действует на всех магнетически. Все эти затейливые лабиринты и
умозрительные тоннели, которые поверх привычных барьеров
вычерчивает его мысль. «Игра в классики» переполнена его
заметками к несуществующим книгам, ситуация вполне естественная для
автора и его alter ego, признаемся, мы же и Кортасара не за
его тексты любим. Но за то, что находится «по ту
сторону».

Или, точнее, «с других сторон»: стиля, образа
жизни, нашего представления о стиле и, особенно, за те наши
собственные мысли, которые возникают во время чтения Кортасара
или за то послевкусие, которое остается (или же оставалось)
после чтения его книг.

Важен повод, «модель для сборки», выход во вне; сам Кортасар
оказывается средством перемещения, вполне таким служебным,
освоенным, привычным.

Прочитанный, перечитанный, зачитанный, он уже давно поставлен на
полку и забыт. После покупки четырехтомника, я раздал друзьям
разнобойные сборники и книжки, выходившие до этого: зачем мне
они теперь? Но к четырехтомнику так и не привык, так и
стоит непуганый, пришло время других книг.

Одним из важнейших мотивов творчества Кортасара для меня была тема
метро, особенного, таинственного, сугубо ведь городского вида
передвижения. Подпольная утопия, совмещающая пространство и
время, людей и неуловимые вирусы грусти, надежды, отчаянья
и невыразительной, невыразимой полноты бытия. При всей
явленной, явной утилитарности, метро всегда казалось мне
избыточным. Помимо обязательной доставки пассажира до нужного ему
места, оно контрабандно протаскивает в человеческое
бессознание знание о себе. Электрички вырываются из темных пещер с
ревом всадников Апокалипсиса, с регулярностью часов возвещая о
том, что конец света уже наступил, а вы и не заметили.
Мегаполисы, имеющие подземки, обречены не только на эпидемии
гриппа, но и повышенное количество самоубийств.

Метро для Кортасара — странное, замороченное место, обиталище
городской души, таинственный двойник города, живущий собственной
жизнью. Место, где привычное сочетается с фантастическим,
вырастающим из повседневности. Здесь пропадают люди и
совершаются чудеса, именно здесь происходит таинство причащения к
метафизическим глубинам. Кажется, тут возникают и размножаются
существа, придуманные Кортасаром, все эти фамы и надейки,
танцующие краковяк. В конце концов, метрополитен — идеальное
место невстречи, никогда не соединяющее
концы с концами, напротив, разъединяющее, разводящее людей в
разные стороны.

Потом стало очевидным: Кортасар строит свои книги подобно подземным
лабиринтам, прорывая в реальности пунктиры станций и тоннели
сообщающихся сосудов между ними. Каждый способен выбрать в
этих замороченных системах свои собственные маршруты.
Аналогия, естественно, возникает во время чтения «Игры в
классики», предполагающей свободное перемещение внутри романа, но
позже распространяется и на все остальные книги и даже тексты
Кортасара тоже.

Редко (не реже, чем читаем Кортасара) мы бываем в чужих городах и
имеем возможность сравнивать. Меня всегда привлекали схемы
расположения станций, хотя я так и не догадался
коллекционировать эти идеальные прообразы повседневных маршрутов, они
всегда со мной, в моей памяти.

Схема Берлинской подземки, имеющей относительно
(относительно!) правильные, а 1а Мондриан, очертания
прямоугольника, разрезанного вертикалями, горизонталями и даже
диагоналями, с длинными хвостами, выскакивающими наружу
(«инфузория-туфелька», как сказал про них Китуп),
напоминает мне «Выигрыши». С прямолинейно развивающимся сюжетом
путешествия в одну сторону, внутри которого, правда,
существуют подводные течения и хвосты монологов Персио, набранных
курсивом. В берлинских подземельях всегда много воздуха,
совсем как на палубе корабля, везущего выигравших тур в
сомнительную неизвестность.

Впрочем, в Берлине два метрополитена, наземное С и подземное У,
которые, время от времени, меняются местами. Вполне логичная,
для раннего метафизического романа, амбивалентность.

В Барселоне тоже несколько видов наземно-подземного транспорта
сплетено в единый узел. Попадая в город, пригородная электричка
неожиданно ныряет под землю, где параллелится линиям
метрополитена. К Олимпиаде, видимо, Барселону почистили и уплотнили,
лишив всех этих вокзальчиков и вокзалов, а также серой
полосы отчуждения. Город сбросил технологические проблемы под
землю, обновился-омолодился и с тех пор живет особенной и
модной жизнью. В кортасаровском романе
«62. Модель для сборки»
можно найти схожие структурные аналогии: темы вампиризма,
крови и болезней убраны вглубь рассыпающегося на сегменты
повествования.

Дебютный «Экзамен» я бы сравнил с лондонским
метрополитеном, самым старым и глубоким, темным, давящим. Точно
московское метро, он имеет радиальную структуру и замкнут на себя,
подобно тому, как кружат в недобром ожидании развязки
лейтмотивы этого неопубликованного при жизни автора текста. Туман,
окутавший город (не Лондон, да?), мрачная поэзия сырости,
скандал на концерте, весь этот джаз, укутанный в страх и
нежность.

Музыка, музыка — вот что ведет нас по этому маршруту, постоянно
сопровождает во всех невидимых и незаметных приключениях наших:
ибо в метро никогда не бывает тихо. А изгибы тоннелей есть
воплощенное соло его любимых духовых, кларнета или там
саксофона, однажды вылетевшего из дудки, да так и застывшего с
черным ободком нечищеных ногтей и спазмами кабелей и фонариков.
Помню ощущение полета, возникшее, когда вечерняя электричка
в Кельне вдруг выныривает на воздух, вы пересекаете Рейн, и
город манит и мигает на том, невидимом, берегу. Мой
приятель, случившийся рядом, предложил озвучить наш выход на
поверхность «Полетом валькирий», а я вспомнил о джазовом музыканте
Джонни из «Преследователя». В лучшие мгновения импровизаций
Джонни казалось, что он обгоняет время.

«Вот, например, в Чикаго (в центре города) метро чаще всего
идет на столбах над улицами, на уровне примерно третьего
этажа. А так как улицы проложены раньше метро, то повороты,
естественно, под прямым углом. И поезда медленно и со страшным
скрежетом поворачивают по очень крутой дуге — а в метре от
окна поезда может быть окно старого дома, забитое досками от
грохота»,— пишет Борис Левин, а я вспоминаю
«Последний раунд», и на душе становится тихо-тихо и
спокойно-спокойно, будто дождь прошел.

«Книгу Мануэля» и «Вокруг дня за восемьдесят
миров» оставим в стороне (аналогии принимаются по
электронному адресу), чтобы перейти к апофеозу метростроительства —
«Игре в классики». Разумеется, это орденоносный,
имени Кагановича и Ленина, самый лучший и утопичный
метрополитен в мире. Его знаешь и не знаешь много сильнее, чем все
остальные подземки, где довелось прокатиться.

Машина времени, мандала, несгораемый ящик, дворец съездов-разъездов,
ВДНХ, змея, кусающая собственный хвост, словом — все жизни,
все жизни, и мало ли что еще. Главное здесь, в принятой
нами системе соответствий,— это кольцо, лежащее в основании
станций пересадок, круг вечных возвращений. Именно так, точно
таким же образом замкнут на себя финал «Игры». Когда ты
пересаживаешься с ветки на ветку, скачешь по циферкам,
придуманным автором, и нет тебе, как тому Оливейре, ни выхода, ни
входа, ни дна, ни покрышки.

Впрочем, когда-нибудь, ты все-таки закрываешь книжку и выбираешься
наружу. Несмотря на видимый пессимизм, «Игра в классики» —
зело жизнерадостное произведение. Рельсы подземного кольца
наводят на мысль о кругах вечного обращения. Убежавший вагон
никогда не оказывается последним,— следом же обязательно
подтянется еще один, и еще. Еще. Необходимый, как инсулин. Если
уже поздно и электричка не придет вечером, она обязательно
прогремит железными боками утром соседнего дня. Время должно
восприниматься нами циклично, ибо необратимость времени
непереносима.

Вот ведь участь — стать этаким писателем-метрополитеном, сколь
необходимым, столь и незамечаемым, незамеченным. Перевозить на
себе десятки тысяч случайных пассажиров, высаживая их в
незнакомых местах, где они, быть может, впервые остаются один на
один с метрополитеном собственной жизни.