Литературная критика

В постели мы очутились часа в четыре утра. Как только мы разделись, я заполз на Сару и по-простому взял и засунул ей. Я счел, что за любовные игры сойдут и те несколько часов, что мы провели в гостиной. Сара вела себя в постели примерно как кит, выброшенный на берег: она была слишком пьяна, для того чтобы вдохновить меня на подвиги. Я решил не сдерживать себя и спустил через три-четыре минуты с того момента, как мы начали. Как только я скатился с партнерши, она моментально заснула. Я лежал рядом с Сарой с открытыми глазами, а когда она принялась храпеть, я решил встать. Одевшись, я сделал себе чашку чая и пошел пить ее в гостиную. Приглядевшись к полкам, я обнаружил, что библиотека Сары состоит в основном из произведений современной классики, написанных писательницами, - такими как Симона де Бовуар и Вирджиния Вульф. Среди них одиноко, словно перст, выделялась полка с книгами на тему стукачества. Рядом с работами, посвященными кембриджской сети и меняющейся роли секретных служб в современном обществе, размещалась подборка книг о промывании мозгов с такими названиями как "Битва за сознание", "Контроль над Кэнди Джонсом", "В поисках "Маньчжурского кандидата"", "Операция "Контроль над сознанием"", "Врачи и пытки", "Война в мозгах" и "Мозгоправы". Вся та чушь, которую Сара молола весь вечер, вполне могла быть позаимствована из этих книжонок.

Стюарт Хоум «Встан(в)ь перед Христом и убей любовь»

Стюарт Хоум в России ныне известен как виднейший, значительнейший и радикальнейший деятель английского литературного андеграунда. За последние три года мы успели насладиться политической сатирой в романе «Отсос», политико-литературной сатирой в романе «Встан(в)ь перед Христом и убей любовь». И вот, наконец, еще одна сатира. Непонятно какая и на кого. Роман «69 мест, где надо побывать с мертвой принцессей». Библиографический справочник, написанный в стиле хард-порно. Не в силах разобраться в этой чудовищной абракадабре, я договорился об интервью с самим Стюартом. В надежде, что станет понятнее. Но понятнее не стало. Впрочем, времена такие. Кому сейчас легко?

– Стюарт, расскажите немного о себе. Обо всем, что касается литературы, политики, да и просто жизни.

Стюарт Хоум: Думаю, если уж давать мне определение, то лучше всего подойдет такое: в масштабах мировой истории я маньяк-эгоист. Я могу делать все — писать книги, снимать фильмы, совершать оккультные ритуалы. Ну, и так далее.

На публику я начал работать в семидесятых. Это была лондонская панк-сцена. Тогда я писал очерки в фанзинах и играл в разных группах — ска, инди и панк. Что касается политики, то ребята, которых я знал в те времена (тогда они были равнодушными или что-то типа того), стали анархистами и троцкистами.

Еще будучи тинейджером я стал ходить на собрания Лондонских Рабочих — такая была ультралевая группировка, интересы которой сводились к тому, что еще Ленин осуждал в своей статье «Детская болезнь «левизны» в коммунизме». Они синтезировали итальянский «бордигизм» с немецким и голландским «коммунизмом советов». На мой взгляд, Бордига знаменит прежде всего тем, что бросил вызов Сталину и выжил, рассказав об этом. На конгрессе Коминтерна в 1926 году Бордига сказал Сталину, что лучший способ показать пролетарскую природу русской революции — это позволить всем коммунистическим партиям «интернационально» править страной. Ничего, конечно, не получилось, зато месяц спустя Бордига провел весьма интересное исследование сельскохозяйственного вопроса в Советской России и пришел к выводу, что большевики устроили капиталистическую, а вовсе не коммунистическую революцию. И я с ним согласен. Я имею в виду следующее: многие идеи Бордиги мне не нравятся — ну, например, революция, осуществляемая партией, да и главная его идея «органического централизма» — но я уверен, что он будет покруче иных теоретиков. Собственно, из этой вот политической хрени и вышла моя проза. Начинал я с сатирических рассказов о враждебных политических группировках.

Многим я обязан и своей матери Джулии Каллан-Томпсон. Она умерла в 1976-ом. В 16 лет она переехала в Лондон из Южного Уэллса и работала клубах «Черчилль» и «Мюррейз Кабаре» — хостес, да и на сцене тоже. Она много тусовалась с битиниками и проводила уйму времени, накуриваясь, слушая джаз, рассуждая о философии и духовности.

В подвале дома, где мама снимала комнатушку, в которой я и родился, была точка у Расса Хендерсона из Тринидада. Он создал первый в Англии стил бэнд (традиционный тринидадский оркестрик, инструментами которого являются пустые бочки из-под бензина — В.И) и участвовал в организации Ноттингхилльского Карнавала. Вообще, там было много интереснейшего народа, включая главных наркоконтрабандистов 60-70-х. Мама хорошо знала Грэма Принстона еще до того, как он стал главным английским импортером дури в конце 60-х. Знала она и ребят из банды Мурлэнда – Уилкинсона, которые проворачивали первые операции по контрабанде марихуаны, пока в 1967 году их яхта с грузом не накрылась.

На деньги, которые мама скопила, работая хостес (а их была хренова куча!), она много шастала по заграницам. В числе первых, в 1962 году она приехала на Ибицу, и потом варилась во всей этой прото-хипповой тусне, подолгу зависая в Париже, в Испании, в Андорре.

Многочисленные эксперименты с наркотиками, сдвиги в музыкальных и философских вкусах, отражающие трансформацию битничества в хиппизм — в начале 60-х мама слушала Майлза Дэвиса, Телониуса Монка, Джулиана «Кэннонбола» Эддерли и Сонни Ролинза. К середине 60-ых ей по кайфу больше был фолк — Дэйви Грэм, «Инкредибл Стриг Бэнд», Дилан. Хотя и «Роллинг Стоунз» она тоже очень любила. Мамина эволюция внутри общего контркультурного процесса (битники, «дети цветов», пост-хипповский упадок) не всегда шла ей на пользу. Начиная с семидесятых она здорово подсела на иглу, слушала и слушала Сантану, водила дружбу с завсегдатаями бесплатных фестивалей типа «Глобал Вилледж Тракинг Компани». Она начала принимать героин в середине 60-х, и за исключением нескольких попыток слезть, так и осталась наркоманкой на всю жизнь.

Мама также дружила с различными литераторами. С Биллом Хопкинсом, одним из «рассерженных молодых людей», автором одного значительного романа, «Божество и упадок», другом Колина Уилсона. В середине 60-х — с Колином Макиннесом, автором «Абсолютных новичков», «Города черномазых» и особенно с Терри Тэйлором, который был прототипом для макиннесовского Мистера Лава в «Мистере Лаве и мистере Джастисе» а также автором битнического наркоманского романа «Баронс-Корт, освободите вагоны» («Baron’s Court, All Change»). Связана (просто так, на уровне общения, и в смысле драгдилерства) она была и с британским новеллистом-битником, а по совместительству членом Ситуационистского Интернационала Алексом Троччи. В эпизодах мама снималась в нескольких фильмах: «Казино Ройяль», «Несчастном случае», «Беккете» и «Шпионе с холодным носом». Еще она пыталась сделать карьеру модели, но дальше парочки рекламок «Макс фактор» дело не пошло.

– Стюарт, понимаю, что вопрос странный, но все-таки — о чем Ваш роман «69 мест…»?

Стюарт Хоум: Это роман о том, что может произойти с сознанием человека, помешанного на совершенно безумной конспирологической теории. О реальности или о том, что мы понимаем под реальностью. О модернизме и постмодернизме. Это произведение о произведениях и, вместе с тем, признание того, что подобное произведение может иметь свое содержание. В романе также содержится множество сведений о современной литературе и древних Каменных Кругах на северо-востоке Шотландии, а также в большом количестве — порнография.

В моей ранней прозе я разрабатывал что-то, вроде переложения Бодрийяровского концепта симулякра, и это смущала многих английских (и не только английских) критиков. Мои произведения всегда шли от следующей отправной точки: как, применяя в духе сюрреализма и нового романа нелинейную структуру, можно вписать бульварное чтиво в контекст романа. Думаю, что можно «подвергнуть деконструкции» литературу, плодя симулякры бульварных сюжетов. Но можно сделать и по-другому: вживить «бульвар» в книги, наполненные высоким модернизмом, который в результате бесчисленных повторений раскроет свои карты. Фактически, я читаю бульварных авторов как писателей-модернистов Это очень просто: вместо одной книги, я беру целую обойму ширпотреба, и, в результате, раз и навсегда отказавшись от необоснованного понятия «индивидуальности», повторение сюжетов, слов, предложений, а иногда и целых абзацев я трансформирую в высокий модернизм. А затем… затем я использую разрушительный эффект от чтения книг подобным образом, вставляя его в свои собственные «антироманы».

Это касается «Чистой мании», «Вызывающей позы», «Красного Лондона» и «Отсоса», где бесконечно повторяются описания секса и насилия. В некоторых моих книгах на каждой странице повторяются сцены секса, почти не отличающиеся друг от друга. Я всегда старался обогатить эти дешевые метафоры рассуждениями о генетическом аспекте и всяком таком прочем. Таким образом, если уж мой персонаж оргазмирует, то это будет свертывание и развертывание генетических кодов по всему массиву его мускулов или Большой Взрыв, воспроизведенный через ДНК-кодирование, и т.д. Эти повторы у меня используются по-разному и существенно экономят рабочее время: я делаю лишь половину того, что делают люди, чтобы написать книгу, остальное — лишь «вырезать» да «вставить». Я конечно же давал себе отчет и в том, что, согласно словам Анри Бергсона, представителя философии жизни, повторение — основа всякого юмора. Таким образом, мои книги уморительно смешны. А также являются образцами постмодернистской «деконструкции» etc, etc.

После пяти книг я почувствовал, что этот композиционный прием истощил себя, и решил написать «анти-роман», который бы не был основан на симуляции повествования. «Вста(в)нь перед Христом и убей любовь» был первым текстом такого рода, потом последовали «69 мест, где надо побывать с мертвой принцессой», а сейчас в Англии будет издано «Тунеядство в Шодтиче и Хокстоне» (Down & Out in Hoxton & Shoredtich). Все эти последовательности в один прекрасный момент, конечно, надоедают. Что меня действительно интересует, так это свержение мирового капитализма и осознаниие своей видовой специфики: вот, например, утром я эгоцентрист, днем — порнозвезда, а ночью — критически настроенный критикан. Иными словами, я стремлюсь выразить многогранность человеческой натуры (и это относится равно к моей жизни и к моим произведениям, типа «69 мест»): цели, эмоции, смех, оргазмы и пр. Когда-нибудь я, должно быть, разъебу к чертям все последовательности, и буду порнозвездой вечером, а утром — критиканом (если, конечно, у меня получится изменить своей богемной привычке и не ложиться спать поздно).

– Как Вы считаете, обязательно ли читателю Ваших романов знать все имена и книги, которые Вы упоминаете и цитируете? Или все это лишь цепочка симулякров?

Стюарт Хоум: Нет, это совершенно необязательно. Я читал и перечитывал все эти книги до того, как начал писать «69 мест…», и пока писал роман – тоже. Так что я не вижу никакого смысла в том, чтобы читатель повторял эту работу. Обращение к этим книгам служит дезориентации, однако, с другой стороны, я предлагаю их сжатые обзоры — я сказал о них все и даже больше, чем они заслуживают.

Лирическое отступление: как выглядят сжатые обзоры Стюарта Хоума:«Фаринья, как сообщил мне Алан, был полным бездарем, худший тип хипповых писаний, которые только можно представить. Леонард Коэн на Транквилизаторах. «Кокаиновые ночи» Балларда он бы не стал рекомендовать в любом случае — речь шла о поздней работе, в которой было сделано масса уступок устаревшим литературным условностям, таким как описания характеров. Алан добавил, что слышал спор о том, что «Кокаиновые ночи» не просто попытка Балларда описать туристический лагерь, что автор задумал издевку над самим собой, пародируя как свои собственные работы, так и традиционных романистов. Он не купился на эту теорию. Плохая книга есть плохая книга, ею и останется» (69 мест. М.: АСТ, 2004. С. 63) В «сжатых обзорах» чаще всего встречаются слова «вторичный», «украл у» и пр. Естественно, в приведенном отрывке мы имеем дело не с интерпретацией самого Хоума. Речь идет о персонаже, к которому мы вправе относится с подозрением. Что, впрочем, особенно не меняет дела.

– Кажется, в 21 веке литература должна отличаться от того, чем она была в 19-20 веках. Что Вы думаете об этих отличиях. Какими специфическими функциями должна обладать литература сейчас?

Стюарт Хоум: Думаю, сейчас мы несомненно находимся в ситуации постмодерна, когда иллюзия «реального» все-таки значит больше, нежели риторический отказ от глобальных нарративов. В конечном счете, отказываясь от традиционной романной формы и через постмодернизм воспринимая модернизм, мы возвращаемся к до-модерну — к более традиционному представлению о персонажах и манере письма. Это значит, что на деле мы не отделяем форму от содержания… но в тоже время всегда находимся в финансовых тисках, что особенно очевидно, когда речь идет о кино и художественной литературе. Не представляю себе большей мерзости, чем смотреть фильм, который пытается протолкнуть радикальную идею, имитируя при этом документалистские принципы телевидения. У меня нет денег, чтобы соревноваться с ТВ и кинематографом, да я бы и не хотел — я не люблю голливудские блокбастеры и большинство телепрограмм. Одна из главных проблем ТВ и Голливуда в том, что они стараются привлечь как можно больше людей. Но если руководствоваться таким принципом, сам образ зрителя становится размытым, и ты перестаешь понимать, к кому обращаешься. Стремление заработать побольше денег вступает в противоречие с тем, чтобы угодить чьим-то конкретным вкусам. Когда я снимаю фильм, пишу книгу, делаю что-угодно, в мыслях у меня — маленькая аудитория, к тому же я не всегда жду положительных откликов. Иногда я даже специально делаю так, чтобы определенным людям не понравиться. Кто не способен к внутренней работе, кто не готов участвовать в моей игре — тот злоебучий буржуа, и мне наплевать на его взгляды, которые сродни тем, что бытуют у дурдомовского персонала.

Беседовал Владимир Иткин