Литературная критика

Вы правы. Не надо ругаться. И строить классификации. Когда козленок
посчитал зверей, они обиделись, и были правы. Но вот в Ваших словах
о том, что моя гирлянда тусклая, тоже кроется большая-пребольшая
неправда. Вы ведь видели — наверное, видели! — картины Павла Филонова.
Сверкающая раздробленность. Картины такие, будто их ножом исполосовали.
Светящиеся ячейки — в них всякие звери, люди, пятна. То самое,
о чем я говорил — конфликт паутины дхарм и детского чувства
грусти-радости. Вы правы, когда говорите о том, что надо
сосредоточиться на рассказе, повествовании. Но сначала давайте
разберемся с гирляндой. Может быть, Вы не поняли, при чем тут
Филонов… я объясню… Да, а в школу все равно не пойду, там у вас
плохо. Честное слово.

Давайте, значит, начнем вот с чего. Чтобы не было недоразумений
— я никакой не «левый». Во всяком случае, не тот, кто самоопределяется
таким образом сейчас. Все разговоры о современном мире с частной
собственностью, отчужденностью и прочими напастями — это, по-моему,
бред собачий. Кризис индивидуализма. Всякие-разные говорят: Свобода.
Какая уж тут свобода, если личности никакой нет, какой индивидуализм_ ¹? Где Вы видели эту личность? Когда
я с вами, Галина Ивановна, разговариваю — это Галиныванно-вова.
Когда я, Вова, читаю книжку, это книжко-вова. Конечно, все сложнее.
Внутри книжко-вовы есть еще книжко-вова, а внутри — мамапапа-вова
и еще многомного-вова. Я, Вова, сложен из разных красивых камушков,
а грязные дурацкие камушки я выковыриваю и выбрасываю, а иногда
нет — они такие смешные. Но чтобы Вова был Вовой,
эти камешки должны быть красивыми. Кто их делает
такими? Я или Бог? А у него «г» на конце обычное или фрикативное?
Какая разница?!!!

И вот еще, уходящая эпоха постмодернизма — она ведь замечательная!
В ней главное — то и есть, что никакой личности, а все — камушки.
А всякие соблазны, симулякры, сны во сне, Большие братья — да
какое они отношение имеют ко мне, Вове? Во мне есть — красивые
камушки, конечно, есть и соблазны с симулякрами, во мне есть Маша
И., и у нас скоро будет свадьба. И замечательно. Мы оденемся в
смешные цветастые балахоны из лоскутков. То есть, вы улавливаете,
Галина Ивановна? — красивые, смешные, а Маша…
— как Вы думаете, как мы относимся друг к другу? Да отлично
относимся. А Вы говорите — личность. Не о том же совсем
говорите!

Вы не думайте, Галина Ивановна, что я так просто говорю. Все это
напрямую относится к литературе, какой я хочу, чтобы она была.
Я сегодня отвлекусь от маленьких детей, от них устал совсем. Вы
правильно говорите — не надо их идеализировать. Бесконфликтность,
мол. Те еще конфликты. Но не совсем те… Ладно, без детей. Сегодня
я расскажу Вам про один из моих любимых секретиков. Про идеальную
книжку — древнерусский рукописный сборник. Тут есть тайна,
самая настоящая. Будьте уверены — это интересно.

4. Секретик третий. Гроб хожаше, в нем мертвец пояше

(Роберт Фрипп и древнерусские сборники)

Стоит древо без корений, без ветвей, а на нем седит вран
без очью и без крил. И прииде к нему без ног и взя его без рук
и сьяде его безо рта и несть ему сытости.

Из древнерусского рукописного сборника 15 века

Сначала такая история. Мы с Машей И. были в деревне Старобачаты
(это в Кемеровской области) у староверов. У Маши потому что папа
— археограф. Обманывает старушек и выклянчивает рукописи древние.
Та еще свинья. Ну так вот, заходим мы с Машей в домик деревянный…
И — слушайте внимательно! — видим в щелочку, как дядька бородатый,
прежде чем выйти нас встречать, возится с подушкой, делает что-то
непонятное. Я дыхание затаил, смотрю. Вот он, оказывается что
делает! Берет рукопись старую, in quarto, в кожаном дряхлом переплете
с застежками, целует ее. Потом накрывает синим платком, расшитым
цветами. Сверху кладет ПОДУШКУ! Нервничает, глаза туда-сюда бегают,
а потом, бережно так, всю кровать, с подушкой вместе одеялом застилает.
Выдохнул и говорит: «Кто там?» Мы Машиному папе этого не рассказали,
а уж бородатый заявил, что ни о каких рукописях и слыхом не слыхивал.

И вот, еще раз подумайте, здоровенный бородатый мужик целует книжку
и сует ее под подушку. Представьте себе нынешнего городского дяденьку
без бороды, как он кладет под подушку «Американского психопата».
Или Берроуза. Навряд ли положит…

А теперь я хочу рассказать Вам про древнерусских монахов. У них
в кельях было вещей совсем немного. А книжек и подавно — совсем
мало. Евангелие, молитвослов и сборник — один или два. Что такое
сборник? Это такая рукопись, в которую монах сам (или же по заказу
это делал другой) переписывал самое важное из многих-многих рукописей.
Из всех, что хранились в монастырской библиотеке. Иногда приходилось
в другой монастырь ехать, где скрипторий побогаче. А иногда —
и на Афон. Такой сборник так и назывался — «келейным». В этой
книге — СВЯЗЬ со всем миром. И молитвы, и наука, и дидактика,
и занимательные истории, и толкования (их больше всего) и даже
загадки. Вот, Галина Ивановна, загадка: «Что есть два супостата
борются век до век?» А вот что — день и ночь. Или вот: «Гроб
хожаше, а в нем мертвець пояше, что это?» Не знаете? Гроб
— кит, а мертвец — Иона-пророк.

Ну да, книжка — листов на 400-600. Всю жизнь читать можно (так
и было!). И под подушку класть. И представлять в дальней индийской
стране диковинных зверей, почитать, как во время оно оленята с
неба падали. Четкие каноны, но отрывочков разных чертова уйма,
и для суггестии простор невероятный. Да. Это связь со всем миром,
но еще и цепочка внутрилитературных связок. Потому что такой сборник
— идеальный постмодернистский текст с одним единственным отличием:
он — ЖИВОЙ_ ². А до личности этим
средневековым разгильдяям дела не было. И правильно.

Средневековый сборник — это литературное произведение. Из канонических
цитат строится новый и новый текст. Цитата как слово в предложении.
Цитата как огонек елочной гирлянды. Это центон, но центон особый.
Не тоталитарный и безнадежный, как, скажем, у Кибирова_ ³. Этот центон горизонтален и вертикален. Потому
что отрывки могут браться и из современных рукописей и из тех,
что были написаны 4-5, а то и 7-8 веков назад. Причем отдаленные
временем написания отрывки тут не воспринимаются Прошлым в нашем
понимании этого слова. Потому что, когда работает обратная перспектива,
отрезок Прошлое-Настоящее в любой своей точке жизнеспособен. Это
мирное путешествие во времени чем-то похоже на безумные перемещения
в пространствах героев Филиппа К. Дика. Конечно же, ведь монахи
смеялись! Как же иначе? При этом сосредоточенность, осознанность
и позиция доброжелательного наблюдателя — все то, о чем я писал
Вам в первых письмах — здесь налицо. Если не это, зачем вообще
читать?

Эта горизонтальность-вертикальность позволяет нам понимать
прошлое. Есть такой дяденька, Эдуард Лимонов, который написал,
что место Пушкина — на календарях. Что это значит? Это значит,
что мы ставим крест — понимание Пушкина невозможно. Понимание
Пушкина невозможно и точка. Как же?

Итак, сборник — центонное произведение. Текст внутри сборника
— произведение и одновременно слово в контексте сборника как произведения.
Сборник и текст внутри сборника — слово в предложении многих подобных
сборников. Гипертекст, но не по Павичу. Гипертекст, обращенный
к религиозному переживанию. Которое есть центр, которое присутствует
в каждой лампочке гирлянды. Это и есть древнерусская
литература. Вопреки общепринятому мнению, она — не хронологический
список отдельных произведений. Единица древнерусской литературы
— сборник подвижного, непостоянного состава. Каждое произведение
в ней — часть, функциональная или не функциональная, служебная
или неслужебная часть сборника.

О религиозном переживании говорить не принято. И я, Галина Ивановна,
его намеренно обхожу стороной. Я не Ареопагит_ ⁴
, не Экхарт, не Мартин Бубер… не умею. Я скажу одно, это не страдание,
это огонек. Помню, как шел ночью по улице, и все фонари мне улыбались.
Что-то вроде этого.

Каким образом заставить гирлянду произведения сверкать? Если говорить
о чем-то современном, то давайте вспомним «Введение в гитарное
ремесло» Роберта Фриппа_ ⁵.
Несомненно, все 9 уровней учебы фрипповских музыкантов приложимы
и к писательству. Писатель, как и музыкант, работая, становится
хорошим инструментом, на котором играет музыка. Писательство —
как и музыка — это личная дисциплина. Писатель — как и музыкант
— должен сначала научиться играть одну ноту, воздерживаться, если
эта нота не требуется, а также должен научиться по(про)чувствовать
тишину. Затем мы должны понять, «можем ли мы применить
качественную суть наших взаимоотношений с гитарой к рутинным занятиям
нашей жизни». Посвятив себя гитаре (литературе), достигнув
определенных результатов, мы можем подарить себя миру. И отправиться
на покой. Не знаю, удалось ли это в полной мере Фриппу и его ученикам,
но кажется, что все эти слова универсальны для любого искусства.

Возвращаясь, к древнерусским сборникам. Монахи, их создававшие,
были, прежде всего, переписчиками. Нетрудно заметить, что современные
писатели — тоже. Но переписывание — это ведь тоже дисциплина.
Создание сложного центонного текста — это тоже ремесло, требующее
внутренней отдачи. Интерпретация (и древнерусские монахи, и современные
писатели, прежде всего, интерпретаторы) — это тоже дисциплина,
тоже ответственность.

И тут маленькая оговорка: мое восхищение детскими текстами вовсе
не касается их наивности, я ни в коем случае не навязываю литературе
наивность, скорее наоборот. Я-то о чем говорю? О гирлянде, о камушках.
Проза второй половины двадцатого века научилась делать из камушков
узоры (отказываться от этого глупо), и только одного не научилась
— сделать так, чтобы из этих камушков ожерелье можно было бы кому-нибудь
подарить, и этот кто-то такой феньке очень бы обрадовался. Если
такое у кого получится, я, семилетний мальчик Вова, возьму в охапку
свою Машу, мы выйдем на трассу и отправимся этого кого-то искать.

Надоел я Вам, Галина Ивановна, со своей гирляндой. Но главное
в ней что? Каждый огонечек имеет настоящую ценность, каждый огонечек
— музыка, образ, улыбка, thinking provocation, марка с кислотой,
подарок, прожитая цитата. Литература, какой я
хочу, чтобы она была — это средневековый сборник, фенька из разноцветных,
блестящих, неслужебных камушков. В ней не будет личности, потому
что личность и индивидуальность — это глупость. И если ее не будет,
то не будет и проблем. И мы таки будем свободными.

1 Ну да, помните стишок Пригова про посуду и свободу?

2 Собственно, именно здесь кроется причина, почему в народе так
популярны стали книги Милорада Павича. Они все построены по принципу
средневекового сборника. Физиологизм, сны и а ля религиозные пропозиции,
мелко нашинкованные. Но Павичу не хватило Жизни, его тексты были
изначально мертворожденными. Поэтому и популярность его романов
сошла на нет. Одинаковая гипертекстовая структура без наполнителя.
Опять тоталитарность. Выхода не предвидится.

3 Любопытный пример «нетоталитарного центона» — иногда такое получается
в песнях Умки и «Броневичка», а если точнее — в текстах-песнях
Ани Герасимовой. Большинство из них центонны, сотканы из цитат
и аллюзий, но все они, словно звери в Теремке, живут мирно и дружно.
Однако оживление аниного центона происходит за счет музыки, интонации,
внутреннего ощущения свободы — вещей экстралитературных.

4 Говорят о том, что Дионисий Ареопагит переписал Плотина и Прокла.
Неправда. Здесь то же отличие: Дети и Зомби. Сверкающая и тусклая
Гирлянда. От Единого можно придти в экстаз, но вспомните описание
плотиновского сборища у Пьера Адо — никакой человечности и сопереживания
друг другу.

5 Цитаты из фрипповского «Введения» даю по переводу Андрея Мадисона
в его книге: Мадисон А.О., Миленький Е.М. Отражение. Спб.: «Новое
культурное пространство», 2004. С. 295 – 312.