Проза

Когда Веру Силантьеву судили, народу набился полный зал. Не каждый
день удается увидеть такое. Еще бы, ведь чуть не угробила здоровенного
мужика, мастера спорта по боксу.

Для кого-то она была героиней, для кого-то - преступницей. Судья
во время разбирательства призывал публику к порядку, грозно стуча
молотком. Он даже пообещал выгнать всех вон, если не будет тишины.
Но вот порядок восстановился, и процесс двинулся своим ходом.
Были вызваны многочисленные свидетели, с помощью которых и удалось
восстановить картину происшествия…

Поздно, поздно вышла Вера Шилова замуж за Павла Силантьева, в
тридцать семь лет, и о детях, конечно, речи уж не было. Представить
себя с животом не могла - перед людьми стыдно. Павлуша-то хотел
сына, наследника (ему уж под пятьдесят тогда подкатило), но как-то
неуверенно, словно сомневался, - и жена, видя это, однажды втайне
от него ходила в поликлинику, совершила там непоправимое, потом
месяц болела, и врачи сказали ей, что теперь детей уж точно не
будет. Она только головой мотнула: и не надо нам.

Выйдя из больницы, пересмотрела старые семейные фотографии, где
была запечатлена еще девочкой, поплакала немного, а потом убрала
их подальше на антресоли. Навсегда.

С тех пор у Силантьевых не случалось больше никаких затруднений
и разногласий. Мужа своего Вера очень любила.

Вот уже пятнадцать лет она работала обмотчицей в депо, перематывала
сгоревшие электродвигатели, сидя в маленьком удобном цеху. Коллеги
у нее были два мужичка, и целый день они посиживали, чаек попивали,
проволоку мотали и разговоры разговаривали.

Первый мужичок тихий был, маленький, боязливый, он больше слушал,
иногда подавая язвительные реплики, ну а второй был разливистый
болтун-балагур. Болтун любил Веру подначивать всяко, да она ничуть
не обижалась, посмеивалась только. Закончив в свое время техникум,
привыкла считать себя чуть-чуть повыше да поумнее большинства
окружающих. Может, потому и замуж в молодости не вышла. Предлагали
ей, да она больно разборчивая была, гордая, цену себе знала…

Любила Вера в разговоре употреблять разные сложные и загадочные
слова. Говорила о каком-нибудь мужичке: «Он такой экспансивный!».
Или о женщине, которая не вызывала у нее одобрения: «Инфернальная
дамочка!». Коллега-болтун пародировал эту ее привычку, но Вера
только все посмеивалась. Кто он был такой.

Народ вокруг считал ее интеллигенткой.

Павел из-за этого долго боялся к ней подойти, заговорить, хоть
и человек солидный, видный. Все-таки, бригадир монтажников - это
тебе не просто так. Разные люди попадаются - и пьянь, и нервные,
- а ты вот попробуй поруководи. Силантьев много где работал и
был всегда на хорошем счету. Если дело какое ответственное - поручали
ему, знали: не подведет. Вот и сюда перевелся недавно по особой
рекомендации с военного завода. Надо было помочь людям.

Однажды он прибежал к обмотчикам ругаться из-за отремонтированного
движка, который опять сгорел уже на второй день. Все дело из-за
него встало. Ворвался Павел в цех потный, яростный, на взводе,
открыл было рот, чтоб обматерить бракодела-балагура… И ничего
не сказал, увидев Веру. Смущенно покашлял в кулак, вызвал балагура
в коридор, спросил:

- Кто такая?

- Вера ее зовут, - сказал испуганный обмотчик, пытаясь оторвать
от себя железные пальцы Павла Силантьева, которыми тот как бы
невзначай ухватил его за воротник.

- Вера, - сказал Павел задумчиво. - Вера… Ладно. Ты вот чего,
ты движок мне обратно перемотай, но на этот раз качественно, понял?
- - Да понял, понял, - гарцевал перед ним балагур, стремясь поскорее
уйти.

- И вот чего, - добавил Силантьев очень тихо, - ты ее не трогай,
не обижай.

Долго смотрел Павел на Веру издалека, как мальчишка, пока однажды
на вечере, посвященном 8 марта, не набрался храбрости подойти
и пригласить ее на танец. Она пошла охотно. Задорно и весело взглядывала
на него, ни слова не говоря, словно знала о чем-то. Еще бы не
знать, когда балагур все уши прожужжал, сосватал ее давно. А на
следующий, белый, танец пригласила Павла сама. И, осторожно держа
ее в своих сильных, огрубевших от работы руках, он понял: вот
все и решилось. В этот самый момент. Словно где-то высоко-высоко
ударил небесный колокол, и серебряная нота еще долго висела в
вибрирующем пространстве. Теперь без Веры он не сможет…

А она сказала:

- Знаете, вам хорошо бы усы сбрить!

- Это можно, - ответил Павел без запинки.

И на следующий день явился на работу уже без усов. Странное дело
– всю жизнь был сам с усам, и вдруг…

Но все женщины сошлись во мнении, что так ему действительно лучше.
Стал похож на интеллигентного человека. А то был мужик мужиком.

Дачу Павел и Вера Силантьевы купили на десятом году счастливой
совместной жизни. Участок продавался что-то совсем недорого, хотя
и место было хорошее, и вода рядом, и до автобусной остановки
недалеко. Был на участке кирпичный домик, вернее, одни только
стены без крыши, и был работы непочатый край.

Павел увидел это - и загорелся. Давай купим! Смотри, какая красота!
Крышу сделаем, баню построим - и можно будет жить хоть все лето!
А? Ну, давай купим! Ведь пенсия скоро!

Надо сказать, что Павел раз и навсегда решил: в их браке главный
человек – Вера; он негласно поставил ее над собой начальником,
и хоть с виду все решения принимал сам, но только с одобрения
супруги.

Два месяца уговаривал, пока она согласилась.

Вера - человек не земляной. Родилась-то в деревне, но еще девчонкой
оттуда уехала, и уже забыла, что такое мыться в бане по-черному
и носить воду в ведрах. От деревенской жизни только в памяти и
осталось, как сено однажды летом гребли, батяня вилами наверх
стога подает охапки, а она с граблями принимает… «Поберегись!»
- кричит батяня и улыбается весело. Опасная штука, эти вилы.

Красиво, но сколько времени прошло… Не хотелось ей теперь выращивать
картошку и вообще что бы то ни было, когда все можно без хлопот
купить в магазине. Не желала она таскать навоз и укладывать его
в грядки.

Но мужу отказать не могла. Ведь Павлуша такой с ней добрый да
ласковый.

И они приобрели участок.

Павел позвал нескольких мужиков с работы, они за два дня сладили
отличную крышу, покрыв ее толем. Теперь было где спрятаться от
дождя. Это вдохновило Павла на дальнейшие подвиги. Он приволок
и установил дверь, врезал замок и недели две после ходил вокруг
довольный и счастливый. Его дом. Его – и ничей больше! Он был
тут полновластный хозяин. Павел несколько раз на дню закрывался
в доме на замок и стоял посередине комнаты, сжимая в руке остро
наточенный топор и обводя глазами окружающее пространство. Чутко
прислушивался к малейшему шороху и скрипу…

Его деда раскулачили в двадцать восьмом. Однажды ночью подъехали
добрые люди в форме, с револьверами и готовой подводой. (Это были
односельчане-голодранцы, не умевшие и не хотевшие работать. У
новой власти такие почему-то были в особой милости.) Парни схватили
топоры, но бабка заголосила, и дед, на нее глядя, только бровью
повел, сказал – бросьте. Перебьют всех из револьверов прямо здесь,
как курей. А так, может, еще спасемся… Эх, и никто на помощь ведь
не придет, люди сидят по домам, дрожат и ждут, что будет. Хоть
бы в колокол ударили, может, нехристи эти испугаются да сбегут
или вообще исчезнут, бессмысленные…

Зря надеялся. Погрузили его со всем семейством и отправили на
станцию, потом куда-то в Сибирь, где дед и сгинул безвестно, а
его огромное справное имущество растащили. Из большой семьи Силантьевых
на родине остался лишь Егор, будущий отец Павла, - его успели
предупредить, когда он шел из соседней деревни от зазнобы. Так
Егор и мыкался по чужим углам, несколько лет старался не попадаться
на глаза начальничкам… Только после войны, вернувшись на родину
полным кавалером ордена Славы, он смог почувствовать себя более-менее
полноправным человеком, женился, родил детей - и Павлу, старшему
своему, рассказал все как есть, а тот накрепко запомнил.

Павел уехал в город; когда он уже работал бригадиром, ему не раз
предлагали вступать в партию. Он только смущенно и упорно отказывался
– не чувствую себя достойным - и из-за этого имел даже неприятности
с руководящими идеологическими товарищами. Потому остался всего
лишь бригадиром, но уж тут крепко был на своем месте, не сковырнуть.

Иногда, обняв Веру за плечи, он водил ее по участку и показывал:
вот здесь мы пробьем скважину, чтобы пить чистую воду, здесь поставим
баню, здесь выкопаем яму для компоста… а тут высадим яблони, представляешь,
какая красота будет весной, когда они зацветут? Лицо Павла при
этом светилось вдохновенным счастьем, Вера такого лица у него
и не видывала, и хоть сама-то не понимала, что же такого хорошего
в яме для компоста, но согласно кивала и неопределенно улыбалась,
скрестив руки на груди. Она любила мужа, своего Павлушу. Правда,
на даче он запрещал называть себя так, тут он был Павел Егорович,
по крайней мере, - Павел. А в городе - как угодно, даже еще по
дороге в город он снова превращался в Павлушу. Однако все эти
деревенские хлопоты вызывали у нее подспудную тревогу.

Здоровье Павла было неплохим, во всяком случае, он ни на что особенно
не жаловался. А ведь в его возрасте, и даже еще раньше, начинаются
всякие болячки, это Вера знала хорошо. Сердце, желудок, суставы…
В депо она насмотрелась всякого. Большинство мужиков не дотягивало
и до пенсии, что-то совсем не хотели они жить на белом свете.
Кого водка убивала, кого работа, кого что… Или, если дотянул,
буквально годика через два смотришь – опять нету мужичка, висит
только на стене траурное объявление с фотографией: дескать, так
и так, преставился бедняга, приходите поминать, люди добрые. Какое-то
словно поветрие косило их, видать, решали зря небо не коптить,
и бабы под старость оставались бедовать одни. Хорошо, если у кого
дети взрослые – помогают. Ну а нет? Страшно.

У Веры никаких излишеств Павел себе не позволял, пил редко, вел
себя солидно. Вот только с дачей этой, думала она, завязался зря,
сидел бы лучше дома, смотрел телевизор. Нет, мотался туда каждый
свободный день, чего-то там копал, рубил, стучал молотком. Все
спешил. И высшим счастьем в жизни для него было поехать туда,
заняться делами. Он еще дня за три до выходных начинал мечтать:
вот поеду… сделаю то-то и то-то… а потом еще чего-нибудь… вот
поеду…

Перемены на участке Вере были очень заметны, потому что довольно
часто в выходные она предпочитала посидеть дома с какой-нибудь
умной книжкой, вместо того чтобы месить грязь на огороде. Иногда
так приедет, посмотрит – откуда что взялось? Вот уже и щитовая
терраса к дому пристроена, и труба торчит (печку где-то раздобыл,
установил), и тропинки проложены аккуратные, посыпанные чистым
песком, так что пройти по ним приятно… Да, муж ее на все руки
был мастер, и проблем для него не существовало. Любая деревенская
работа была ему откуда-то знакома, а если не знал чего, то с легкостью
перенимал у людей, в этом деле опытных.

Павел часто оставался там ночевать, путь все-таки неблизкий, да
и на транспорт что зря тратиться? Вера скучала по нему в такие
дни, тревожилась и, собравшись с силами, наутро все-таки ехала
на дачу, имея в авоське судок с нажаренными котлетами и вареными
яйцами.

Муж обычно бывал занят какой-нибудь работой, и, завидев Веру,
бросал все, шел к ней, нежно и неловко обнимал, отнимал сумку,
бормотал что-то вроде: «Ну вот… зачем в такую даль тащилась… я
тут и сам не пропаду… отдыхай, ведь завтра на работу…» - он бывал
в такие минуты неимоверно счастлив и чуть не плакал. А иногда
и плакал тайком, уйдя в дальний угол.

Баня у него обычно бывала уже натоплена, и они вместе шли париться.

Вера телом была еще крепка и статна, даже некоторые молодухи ей
завидовали. Ну а чего ж, детей не вынашивала, не выкармливала.
Муж с удовольствием смотрел, как в предбаннике она раздевалась
и быстро прошмыгивала в парилку, прикрыв наготу руками. Павлу
это страшно нравилось, он усмехался, басовито кашлял и шел следом
с вениками, чувствуя в теле приятную истому.

Через несколько лет Силантьевы обустроили свою дачу. Не до конца,
конечно, а так, почти. До конца-то все разве сделаешь? Павел прикидывал,
что работы впереди еще ой-ой сколько.

Но оказалось, ошибался он. Его труды и дни на земле были сочтены.

Как-то по весне, вскопав особенно длинную и широкую гряду под
картошку, он устало выпрямился, опершись на лопату, и минут десять
стоял неподвижно, крепко задумавшись, ни на что вокруг не обращая
внимания. А может, просто слушал соловья, выдававшего нежные,
сказочные трели в ближайших кустах. Потом, оставив лопату немым
восклицательным знаком торчать посреди гряды, он прошел в дом,
где Вера уже собрала поесть и как раз заваривала чай из первых
смородиновых листьев.

Павел тяжело опустился на табуретку и прилег грудью на стол. Вытянул
перед собой руки и в такой странной позе сидел некоторое время.
Потом позвал тихо:

- Вера…

Жена не услышала его в трех шагах, так тих был его голос.

- Вера… слышишь…

Наконец она оторвалась от чайника и посмотрела в его сторону.
Павел сидел за столом и плакал, беззвучно и так горько, что ей
в первую секунду стало даже смешно (вот расселся старик и ревет
чего-то), а после - страшно, хоть беги из дома вон.

- Все, Вера… отработался, - сказал Павел, глотая соленые слезы,
текущие ему прямо в рот. - Умру сейчас.

- Ты что! - взвизгнула Вера. - Ты что такое говоришь, Павлуша!
Ты меня не пугай, пожалуйста!

- Не пугаю я, Вер, прости. Только умру вот сейчас, понимаешь?
Рука болит… левая… о-ох, тянет, зараза! Не успел я… не успел…

Повторяя эти слова, он смотрел на свой весенний полувскопанный
участок, на солнце, так ярко сиявшее в небе, что, глядя на него,
казалось, никакой смерти в мире быть просто не могло, на яблони,
уже покрывшиеся нежным белым первоцветом. Оглядел он и свой почти
достроенный дом.

- Жаль, не успел…

- Да чего ты придумал-то?! – визжала в истерике Вера. Вся интеллигентность
слетела с нее в один миг. Словам мужа нельзя было не поверить.
- Чего ты, помирать собрался? Ты живи! Как я одна без тебя? Ты
обо мне-то подумал?! Да я сейчас побегу «скорую» вызову, обожди
помирать-то!

- Прости, - сказал Павел почти нормальным голосом. Видно было,
что он пытается совладать с собой. - Рука… видишь, рука левая
тянет… это верный признак. Брат у меня, Игорь, так помер, - тут
его лицо снова начало кривиться в гримасе неудержимого плача.
- Прости, Вера, не успел я все тут достроить и доделать… как ты
будешь одна, не знаю, прости… Верочка!

Он протянул к ней руки через стол (она инстинктивно отпрянула
в первый момент), кончиками дрожащих пальцев водя в воздухе, словно
гладил ее по лицу, а может, ваял ее так в своей памяти, унося
с собой навеки.

Высокий-высокий небесный колокол ударил дважды, и его страшный
рев влился в уши Павла.

- Вера!

Последнее его слово потонуло в каком-то лошадином храпе, Павел
схватил себя за горло – и, как был, ткнулся лицом в стол.

Вера вскочила и выбежала вон с громким криком, который тотчас
услышали соседи, подошли с лопатами и топорами (мало ли что),
а узнав, в чем дело, вызвали по мобильнику врачей. Впрочем, понятно
было, что врачи здесь уже не требуются.

Те приехали часа через два, зафиксировали факт смерти, потом еще
через час прибыла милиция, покрутилась немного и исчезла. Ну а
труповозка неторопливо подвалила уже около одиннадцати, когда
начало темнеть, и два грязноватых небритых мужика вытащили Павла
Егоровича Силантьева из дома, который он построил, на носилках,
прикрытого случайной белой тряпкой. Возле машины носилки опустили
на землю, дали Вере расписаться в какой-то бумаге, назвали адрес,
по которому надо будет забирать тело, спросили полтинник на помин
души. А потом задвинули носилки в гостеприимно распахнутый кузов
«Газели» и все так же неторопливо (куда теперь спешить?) запылили,
переваливаясь на дорожных ухабах. Вера смотрела вслед удаляющимся
габаритным огням и повторяла, как заклинание:

- Вот и поехал ты, Павел Егорович. Вот и поехал…

Все это время ее трясло, колотило. Ночевать на даче не смогла,
было страшно до жути; быстро собрала вещи и побежала на автобусную
остановку; хорошо, сразу подошла «маршрутка», через полчаса Вера
была уже дома. Эту ночь она, разумеется, не спала ни минуты.

И впоследствии ей пришлось лечить начавшееся нервное расстройство;
только через год смогла она более-менее оправиться от этого внезапного,
как гром с неба, удара, только через год смогла, прижимая ладони
к вискам заученным театральным жестом, сказать коллегам по работе:

- Это случилось так спонтанно!

Снова был май, и в этот май Вере настал срок уходить на пенсию.
Коллеги проводили ее как полагается, приготовили подарки, поздравили.
Руководство выделило небольшую денежную сумму. В общем, все, как
у людей.

Коллега-балагур поинтересовался, станет ли она теперь заниматься
дачей. Потому что одной-то ей многовато будет, не потянуть, надо
искать мужичка. При этом он хитро подмигнул: дескать, ты только
намекни, я всегда готов. Во всех смыслах…

Прошлое лето дача простояла запертой, и огородом Вера не занималась,
так что соседи передавали ей, мол, заросло все травой по пояс,
и в дом кто-то забирался, окно выбито… Стыдно, конечно, перед
людьми. Однако она решилась выехать туда лишь в июне, просто посмотреть,
без намерения что-нибудь делать. Ей все еще до жути страшно было
это место, иногда в кошмарных снах снилось. Так что, какое тут
огородничество.

В самом деле, за год все изменилось ужасно. Трава была теперь
такая, что не пройдешь, от тропинок осталось лишь воспоминание,
крапива и малина заполонили все. Дом стоял какой-то словно покосившийся,
нахохленный, щерился битым стеклом в окнах. Он не ждал хозяйку.

Замок еле открылся, и дверь, сварливо скрипя, медленно отделилась
от косяка. В первый момент Вера вскрикнула – ей показалось, что
там внутри стоит Павел. Но это просто висел на гвозде его рабочий
комбинезон…

Дом зарос паутиной и пылью, на окнах было полно высохших мух и
бабочек. Под потолком висело несколько прошлогодних осиных гнезд,
повсюду валялся мышиный помет. Воры, залезавшие сюда в прошлом
году, унесли алюминиевую посуду, а инструмент, вот удивительно,
почти не тронули.

Все здесь было теперь чужим и враждебным. Мерзость запустения,
вспомнила Вера слова из какой-то книжки.

Да, поняла она, без Павла это место, эта земля, не имеет абсолютно
никакого смысла. Пока был Павел, здесь все ладилось, а теперь
сбилось с колеи и застряло, увязло безнадежно. И ей одной здесь,
конечно, делать нечего, не стоит даже и пытаться, зря только силы
тратить.

Окончание следует…