Литературная критика

Я не получил от Вас письма. Значит ли это, что Вы решили не читать
мое сочинение? Очень жаль, если так. Сегодняшний отрывок — неожиданный.
И очень важный. Помните, я в самом начале говорил, что у меня
умер папа? Так вот, вчера мне приснился сон о том, как я с ним
встретился.

Папа был в большой комнате, заваленной книгами, которые читал
я. Он молился, читал правило. Не заметил, как я вошел. Я дотронулся
до его плеча, и он посмотрел на меня. Внезапно я почувствовал
резкую боль в ноге, моя малая берцовая кость была вырвана с мясом,
и я попросил папу вправить ее обратно. Что он и сделал. Я посмотрел
на свои ступни. Невероятно. Они были покрыты перьями.

От каждой ступни отходили два гусиных крыла. Я понял — чтобы
ходить, их надо подрезать. О том, чтобы полететь, у меня и мысли
не было. У меня сперло дыхание, я был совсем маленький. Очень-очень
маленький.

За дня до этого сна у меня появилось отчетливое ощущение, что
деление на сны и явь — очень зыбкое. Я, Галина Ивановна, вовсе
не хочу парить вам мозги бабочками Чжуан-Цзы. Это ощущение было
как бы физиологическим. То есть действительно жизнь стала похожа
(так оно и было) на непрерывную цепочку сновидений. Спонтанно
возникающих. Имеющих или не имеющих причину и
следствие. Другой штамп — «стирается граница между сном и явью»
— сюда тоже не подходит. Я шел. Потерянный, неприкаянный. Словно
впал в ступор. Вдохнул, посмотрел по сторонам. Мир, лишенный моделей,
схем, шаблонов. Красивый. Да, красивый. Пошел дальше. То там,
то сям зажигались огоньки. Во мне горел огонек, но я не уверен,
мой ли он был… Категорический императив? Не уверен. Сказал же
— моделей не было. Я исчезал потихоньку. С дурацкой улыбкой. Времени
не было, но было пространства. Огромное. Огромный мир.

Это пространство… возможно, именно здесь кроется ключ к пониманию
Детского мира, мира Неслужебных вещей, Зачарованного Места.
То самое Междумирье — куда мы можем попасть, читая Пушкина или
Давенпорта, Свифта или Додерера. Или никого не читая. Пальцы наших
рук, ног обрастают перьями. Получится ли у нас полететь?

5. Секретик четвертый. Зачарованное Место

Что же он сообщает теперь деревьям

— Ничего — он цепенеет.

Скалы или камни не сдвинулись с места. Они

молчанием и умолчанием и отсутствием звука внушали

и нам и вам и ему.

Спи. Прощай. Пришел конец.

За тобой пришел гонец.

Он пришел последний час.

Господи помилуй нас.

Господи помилуй нас.

Господи помилуй нас...

Александр Введенский, «Где»

Сегодняшний секретик самый простой из всех моих секретиков. Внутри
каждого человека (писателя, читателя, критика) есть свое Зачарованное
Место.

Не раз такое случалось, что читая книгу или общаясь с каким-нибудь
человеком, я впадал в ступор. Мозг был заблокирован, и я растворялся
в безмыслии. Но сосредоточившись на этом «ступоре», войдя в его
пространство, я начинал видеть все вокруг. Уничтожение
ненужных сущностей — наивная бритва Оккама. Я вживался в это «пространство
ступора» и начинал понимать… что хорошо было бы сейчас выйти на
улицу. Погулять. Прикоснуться к деревьям. И этот мир, лишенный
интеллектуальных или псевдоинтеллектуальных построений, был моим
миром. Моим детским миром, Зачарованным Местом.

В прошлом письме, Галина Ивановна, я написал об отсутствии Я,
отсутствии индивидуальности. В этом письме не было никаких особенных
отсылок — ни к буддизму, ни к Эрнсту Маху. Я не могу найти нужных
слов, чтобы передать эту детскую противоречивую мысль. Сегодняшнее
письмо построено на снах. Вот еще один.

Я шел по коридорам бесконечного здания. Оно не имело границ,
было бесконечным —влево, вправо, вниз, вверх. Оно заполняло весь
мир, а я… я шел, поднимался по ступенькам. Один лестничный пролет,
следующий. Никого нет, только эхо моих шагов. Так грустно, что
даже плакать не хочется. Я хорошо понимал, что за закрытыми (иногда
приоткрытыми) дверями находятся люди. Они проигрывают мои поведенческие
и разные другие модели. Громко смеются, разговаривают оживленно.
Они — это я. Но Я потерялся. Потому что они — это все-таки не
я. А настоящий я очень-очень маленький. Мне нужно выйти из этого
здания.

И тут я понимаю, что надо оторваться от пола. И полететь.
Летать ведь очень просто. Взмахнул руками, поднялся на метра полтора.
И летишь, очень плавно, будто плывешь брассом. Я подлетаю к окну,
прохожу сквозь него. И покидаю здание. Свежий воздух. ОГРОМНЫЙ
мир. Огни фонарей.

Такое ощущение у меня было однажды, когда я шел по трассе. Оппозиция:
маленький Я, в уютном замкнутом пространстве
— огромный, бесконечный мир, не ограничивающийся
лишь мной, такой огромный, что можно задохнуться. Это очень дружелюбный
мир. Казалось бы, можно оступиться, попасть под машину. Потрескавшийся
лед, трещины, и ты — в ледяной воде. И еще куча всяких ужасных
вещей. Но пока ты доверчиво смотришь по сторонам и бредешь, куда
глаза глядят, тебя никто не тронет! В этом мире я и нахожусь и
находился и буду находиться. Наверное, всегда.

Это Я. То здание, видимо, нужно. Но из него хочется и обязательно
нужно выйти. Нужно выйти из внешней оболочки книги, чтобы оказаться
там. Нужно выйти из музыкальной структуры, чтобы оказаться там.
И именно этот мир, это пространство, эту оппозицию я невольно,
как слепой котенок, ищу, когда открываю новую книгу, смотрю на
новую картину, ставлю новый музыкальный диск.

В «Страхе и трепете» Серен Кьеркегор не понял одну простую вещь:
облик «рыцаря веры» — это не обыватель в ночном колпаке. Это ребенок
(и, возможно, именно поэтому Гай Давенпорт изобразил собеседника
Кьеркегора ребенком-троллем). И этот ребенок
достижим. Тот прыжок, который совершает «рыцарь бесконечного самоотречения»
— это прыжок из того самого здания. Полет. А летать… летать ведь
очень просто.

Теперь пришло время раскрыть карты. В моем сочинении три героя.

1. Семилетний Вова — внутренний мальчик, на самом деле, лет ему
гораздо меньше — пять-шесть от силы. Он «рыцарь веры». У него
вся голова в дырках, его может занести куда угодно, но он всегда
останется в своем Зачарованном Месте.

2. Вовин папа — взрослый, «рыцарь бесконечного самоотречения»
— он житель здания. Он сам есть то самое Здание. Он обладает знаниями,
он осведомлен о литературных техниках, но чтобы у него возникло
Общение с Вовой, ему необходимо умереть.

3. Комичная Галина Ивановна, хорошая «земная» тетка, внутренний
движок-ограничитель, связь с более или менее объективной, более
или менее обыденно-обусловленной реальностью.

Думаю именно сейчас мы с Вами по-настоящему познакомились. Но
давайте для удобства не будем менять структуры. Оставайтесь, Галина
Ивановна, вместе с нами. Ладно? Главное, не требуйте от меня невозможного.
Я признаю реальность Вашей школы и этого достаточно.

Мой сегодняшний секретик, как я уже сказал, очень простой. Но
возможно, что и самый главный. Каждый смотрит на литературу из
своего Заколдованного Места. У каждого есть свой… как бы это точнее
выразиться — детский архетип, что ли? Наше Я — огонек — сливается
с Я других людей. А иногда вырывается и становится самостоятельными.
Есть маленькие мальчики и девочки, спокойные, задумчивые, чуть
заторможенные. А есть те, которые любят драться. У всех свои личные,
даже интимные отношения со временем и пространством. У кого-то
в детстве над кроватью висел «Синий конь» Франца Марка, у кого-то
— Рублев, у кого-то — Шишкин. Каждый летает во сне по-разному.
Кто-то в комнате, кто-то на улице, кто-то в космосе. Кто-то падает,
а кто-то летит только вверх. Все движения, цвета, запахи — мелкие,
очень важные, но ужасно важные, окрашенные детскими переживаниями
ощущения — похожи на искры. Быстро гаснущие, раздробленные. Но
если повертеть ночью палочкой с горящим угольком на конце, получаются
причудливые и цельные фигуры. Из них, этих фигур, и состоит Зачарованное
место. Здесь ключ к иллюзорной цельности литературы и к нашей
иллюзорной цельности — тоже. В той литературе, какой я хочу, чтобы
она была, читатель фиксирует эти искорки, ловит, как собака снежинки
языком, идет куда-то.

Главное, чтобы он не заснул.