Проза

Наум Брод 5

Таня

...обходишь этот дом со стороны угрюмых подъездов – угрюмых оттого,
что ими почти некому любоваться, потому что жильцы на работе с
раннего утра до темноты, - обходишь эти подъезды, особенно, если
тебе в данный момент самому нечего делать, и твои мысли заняты
всякой ерундой, сворачиваешь у торца направо и тут – приятная
неожиданность: крыльцо из нескольких ступенек и дверь. Вначале
просто неожиданность – крыльцо, а потом и приятная, даже ошеломляюще
приятная, потому что узнаешь, что крыльцо ведет в кафе! Представь
себе, читающий эти строки: начало шестидесятых, советская власть
в разгаре, чему прямое доказательство - сам дом, сложенный из
кирпича так же бесхитростно, как первый очаг неандертальца, хотя
и пять этажей и кирпич белый, и вдруг – кафе. Обычный жилой дом,
в котором - кафе. Как правило, такое архитектурное добавление
предназначалось для хозяйственных нужд жэков или для опорных пунктов
охраны порядка. Кафе в жилом доме - тогда это было не принято.
В самом слове «кафе» слышался ругательный оттенок. «Столовая»
была социальной родственницей; «ресторан» не трогали - как дипломатическую
миссию, как территорию другого, суверенного государства.

И вот я вхожу в это кафе.

Видимо, от непривычности для горожан и даже для соседствующих
с кафе домов оно почти всегда пустует. Когда там бывают посетители,
сказать трудно. Может, часов в пять завалится какая-нибудь веселая
компания из близлежащих предприятий - распить бутылку с двумя
котлетами на пятерых перед тем, как идти домой. Или кто-нибудь
из хозяек заскочит сюда в период обострения дефицита, да и то
решится на это не всякая, потому что все здесь «с наценкой».

Трудно представить, что кто-то специально налаживается в такое
кафе, тем более из других районов, тем более с «кем-то» – посидеть.
Кстати, можно считать, что это обстоятельство делает кафе особенно
привлекательным для меня: невостребованное, никому не известное,
оно кажется больше принадлежащим мне.

В утренние часы я вообще не помню, чтобы я кого-то здесь заставал.
Может быть, на самом деле и были посетители, но тем и отличается
художественная правда от документальной, что в первом случае память
предлагает автору только то, что наиболее характерно.

Я занимаю столик, конечно же, у окна. Глазеть, в общем-то, не
на кого – это район из тех, куда приезжают работать, а местные
тоже знают цену своему району и не жалуют его прогулками. Беззвучно
за окном проплывут пара-тройка бабуль, или какой-нибудь редкий
пассажир сойдет с троллейбуса. Так еще не всякий сразу пойдет:
иной постоит, поозирается в поисках нужного адреса... Место, в
общем, глухое, живущие в центре высокомерно отказываются понимать,
«как люди живут там».

Но все равно в окно смотреть приятно. Как на воду. Или на огонь.
Такая же глубокомысленная пустота в голове.

Еще одна привлекательная деталь – буфетчица. Мы с ней не знакомы,
но клиент примелькался. Особого радушия это в ней не рождает,
но, по крайней мере, я чувствую себя защищенным от ее же агрессии.
Которая для такого типа людей более характерна, чем радушие. (Я
имею в виду не то, что она буфетчица, а характер).

Я сажусь у окна после кивка буфетчицы, одновременно приветственного
и одобряющего мой приход, закуриваю... Да, вот еще одно удовольствие:
право курить под планшетом «У нас не курят» – этакое маленькое
завоевание избранности, - достаю записную книжку, ручку, кладу
все это на стол, как будто готовлюсь к чему-то серьезному, и иду
к буфету за кофе. Мое сдержанное любезничание с буфетчицей ничуть
не меняет ее неприступности, и, слегка переигрывая неловкость
в обращении с чашкой-блюдцем, я возвращаюсь к столу.

(Взгляд в окно – там по-прежнему пусто; это наполняет меня радостью
обладания не только этим кафе, но и кусочком улицы, кстати, разделенным
на теневую и солнечную части, что делает ее особенно привлекательной.
Я представил, как вначале по солнечной части, потом по теневой
застучат каблучки Тани).

Сейчас я пригублю кофе, медленно пролистаю записную книжку до
чистой страницы и надолго замру над ней. Потому что:

я не могу отделаться от мысли, что за мной наблюдает буфетчица.
На самом деле ей, скорее всего, до фени, чем я собираюсь заняться,
у нее своих дел по горло - вон, руки не показываются из-под прилавка,
и все внимание туда, – тем более обидно, что не на меня. Вот если
бы она заметила, что я пишу, и поняла, что я пишу,
и если бы могла придать этому какое-то значение, - вот тогда было
бы то, что надо. Мне оставалось бы дождаться, пока я обо всем
этом уже перестану думать, чтобы моему желанию писать вернулась
искренность;

меня сковывает знание о том, что так уже делал один писатель,
и об этом знает весь мир. Можно изобразить из себя невежу, изобретающего
изобретенное, но никто мне не поверит, потому что писатель настолько
известен, что всем известно, что он всем известен. Я пытаюсь оправдываться
перед собой, что «мне негде писать», что «я и не пишу, а просто
записываю, в конце концов, и у меня могла появиться такая странность,
но ничего не помогает;

по большому счету писать мне не о чем. Вчера – или когда там?
– какие-то мысли были, я могу прочитать их в этой же записной
книжке, но специально этого не делаю: во-первых, боюсь разочароваться
- это мне совсем отобьет охоту писать; во-вторых, если они понравятся,
это меня может сковать, потому что я буду стараться быть таким
же умным, как вчера.

В этом кафе мы встречаемся с Таней, ее дом недалеко отсюда. Кафе
– это место, ближе которого я к ее дому не подхожу. По ряду причин
мне лучше этого не делать. Скажем, ждать ее возле подъезда. Я
потом поясню, почему. По этим же причинам я считаю, что хорошо,
что оттуда, где я сижу, в окно ее дом не виден. Это было бы с
моей стороны подглядыванием. А так я с удовольствием смотрю на
троллейбусную остановку и на примыкающие к ней здания, на пассажиров
- это самое интересное, но это если мне нечем себя занять; если
в голове настолько пусто, что я пытаюсь вызвать у буфетчицы любопытство
к моему предполагаемому творчеству.

И еще хорошо, что я сижу спиной к глухой стенке, потому что в
этом случае приходы Тани - всегда неожиданность. Вроде как ты
чуть ли не забыл, зачем сюда пришел, а тут вдруг - она. Сидя спиной,
я могу представлять себе весь путь до Таниного дома. Сам по себе
он выглядит невзрачно (путь), а так, когда я его не вижу, тянет
пройтись по нему - до дома и до ее квартиры, которая мне очень
нравится. Это притом, что фактически мне туда ход заказан. Я и
был там раз или два. (На самом деле, наверняка больше, но многократная
повторяемость события заглушает первые впечатления от него). Таня
меня после этого приглашала еще, но в ее приглашении я не слышал
настойчивости. Если бы я принял его, ей было бы это приятно, и
она без какого-либо внутреннего напряжения принимала бы гостя.
Но и к моим отказам она относилась легко – не с облегчением, а...
ну, нет и нет... с улыбкой.

Я знал, что для хозяина квартиры я - нежеланный гость. Хотя Таня
меня приглашала, когда его не было, и я знал, что его нет, в квартиру
я входил с робостью. Хозяин квартиры – отчим Тани, по фамилии
Бабаев. Мне так и не довелось с ним увидеться, может, поэтому
его фамилия стала для меня не менее полноценным субъектом, чем,
если бы это было знакомство с живым ее обладателем. Бабаев
- мне видится кто-то высокого роста, взгляд свысока и исподлобья,
выражающий неуважение и недоверие; лицо навсегда лишено улыбки.
Двойное «б» определяет незаурядные физические кондиции субъекта,
двойное «а» (пасующее перед нависающим «б») – интеллектуальные.
Я могу быть необъективным, потому что многое из моего представления
о Бабаеве навеяно рассказами о нем Тани – о его угрюмости, жесткости,
о его отношениях с Таниной матерью. О том, что он возглавлял большой
строительный трест, я был и так наслышан: в Риге Бабаев был человеком
известным. Однажды в центральной газете я нашел его в списках
награжденных орденом Ленина. Орден окончательно отгородил от меня
Бабаева, как тяжелая дверь сейфа. Такой Бабаев, конечно же, не
мог полюбить такого субтильного хлыща, как я. Какое00 там - полюбить?
Просто признать за ним право на существование. А у таких, как
я, по отношению к таким, как Бабаев, должно быть хорошо развито
умение не попадаться под их могучую поступь.

Таню он по-своему любил, мучительно одолевая ее дочернюю принадлежность
другому. (Отец Тани давно погиб). Поэтому вряд ли он позволил
бы себе какую-то агрессию по отношению ко мне. Я и вижу его: застывшим
перед внезапно возникшим препятствием – мной, не сразу сообразившим,
что делать: наступить? отфутболить? – но, в конце концов, обходящим
мимо с легкой досадой на себя из-за потраченного времени.

Входя в Танину квартиру, я испытывал робость ступающего на чужую
территорию, где мне не будут рады, если застигнут меня, хотя и
проявят все признаки гостеприимства. Мать Тани пригласит за стол,
а Бабаев, сухо кивнув, пройдет к себе; до борьбы со мной он не
опустится. На это мать Тани смущенно подожмет губы и бросит взгляд
в сторону дочери: «Видишь...» – в том смысле, что она знала, что
будет так, и что, наверно, увлечение дочери не стоит такого напряжения
в семье. Добросердечная женщина, нелегко уживающаяся с угрюмостью
мужа, молча страдавшая от нашей с Таней истории, но ни разу не
упрекнувшая нас. По-моему, была один раз неуклюжая попытка что-то
сказать по поводу «вам же жить...», но, скорее всего, наткнулась
на мое хамство.

Все разы я приходил, когда у нас с ней «ничего еще не было», и
каким бы молчаливым запретом не встречала меня квартира, я шел
туда за доказательством Таниного расположения ко мне. Тут могло
быть и другое: этим Таня могла напоминать мне о невинности наших
отношений. Я думаю, с Таней происходило примерно то же, что и
со мной, разница только в том, что она женщина, и все ее побуждения
были смягчены этим природным обстоятельством. Как только мы стали
близки, я стал отказываться заходить к ней, и Таню это устраивало:
я снимал часть обязанностей, которыми партнер выказывает свое
расположение партнеру. Сам, мол, не хочет...

Квартиру Тани я полюбил еще не побывав в ней. Она была в доме,
в котором мне самому хотелось жить. Он и сейчас стоит. Одна из
первых послевоенных новостроек. Из какого-то светло оранжевого
материала – вроде, кирпич, но крупными блоками; балконы с витиеватыми
ограждениями, паркетные полы... Квартиры, явно в расчете на избранных,
по аналогии с высотками в Москве, но не из-за архитектуры, а из-за
внутреннего содержания и социальной предназначенности. Бабаев
– типичный жилец этого дома. Не из хозяев жизни, но признан ими
за достоинство и надежную службу. Квартира олицетворяла уровень
достатка, который всегда манил меня.

Сам я с родителями живу в шикарной квартире, когда-то принадлежавшей
хозяину дома, - с хрустальными дверями, с лепным потолком, – объективно
говоря, для человека с хорошим вкусом не чета генеральскому стандарту
Бабаевской квартиры. Но я постоянно конфликтую со своими родителями,
уговариваю их «переехать в новую», потому что наша наводит на
меня тоску, как разорившаяся усадьба осенью. И даже не требуется
сравнение с усадьбой: квартира сама по себе свидетельствует об
истаявшем благополучии. Но об этом я уже писал...

Танин дом привлекает меня еще тем, что стоит на отшибе, то есть
далеко не в центре. Это пока не «новый район», такие только закладывались
и в других местах. Это место и впоследствии не стало «новым районом»,
а дом так и остался доживать с неоправданными надеждами на более
достойное окружение. Оно и в самом деле не радует глаз: какие-то
случайные постройки кругом, в основном, нежилые, за мрачными,
длиннющими заборами, исключающими даже намек на соседское радушие.
Видимо, поначалу престижности самого дома было достаточно, чтобы
не оценивать место. Со временем его обошли престижностью другие
районы и дома, и он со своей былой значимостью уже становится
если не жалким, то вызывающим сочувствие - «его время прошло».

А дом, где было мое кафе, построился позже и, хотя
находился недалеко от Таниного, был подчеркнуто отдален:
через дорогу, метрах в двухстах по диагонали.

Наши встречи в кафе делятся на «встречи утром» и «встречи днем».

«Встреча утром»: мы еще не близки, поэтому она вся пронизана ожиданием
близости. Сидели мы долго, наверняка, у меня горело лицо: так
у меня бывает всегда, когда я своим многословием стараюсь отвести
внимание собеседницы от истинности намерения. Утренняя встреча
- тем более, в таком заброшенном месте, как наше кафе, - хороша
еще тем, что острее ощущается изолированность от мира, уже погруженного
в свои заботы. Если мы, допустим, договорились на начало двенадцатого,
а Таня всегда опаздывает, то я специально прихожу к одиннадцати,
чтобы еще немного самому понаслаждаться своим преимуществом перед
большинством человечества. (Когда-нибудь надо будет отдельно посвятить
себя изучению отрезка времени с одиннадцати до чуть больше двенадцати
- по-моему, все имеющиеся у человека в наличии чувства сминаются,
как меха у гармошки, к этому часу и потом разжимаются в течение
всего остального дня долгим-долгим протяжным звуком).

Время от времени, подгоняя события, я представляю себя входящим
в Танину квартиру. Она стоит на солнечном пятачке у окна в облегающей
комбинации: сейчас наденет платье, чтобы пойти ко мне на свидание.
Но мое воображение бежит дальше. Таня сказала, что по соседству
с ними живет Александр Гомельский. Именно тот, уже тогда знаменитый;
так что мои предположения об избранности жильцов ее дома не лишены
основания. И что иногда... Тут я опускаю Танины формулировки,
потому что они всегда были по-женски мягкими, щадящими женское
самолюбие, заодно и мужской слух, и начинаю домысливать: «Что
– Александр Гомельский?». А Александр Гомельский, хотя по моим
понятиям уже в годах, по причине своей спортивной знаменитости
не потерял мужской прыти и поэтому, видя на лестничной площадке
молоденькую блондинку – хорошенькую, черт возьми! – начинает с
ней заигрывать. Меня рядом нет, они один на один, да еще вместе
входят в лифт, который, не в пример лифтам нынешних блочных уродцев,
может в такой ситуации быть воспринят как маленький будуарчик
- в зеркалах, в какой-то почти домашней отделке, только без двуспальной
кровати, но разве это помеха настоящему мужчине и спортивной знаменитости?
Вот стоит у стенки она, вот - он, нависающий над ней, обволакивающий
почти не скрываемым желанием, а пространство, напомню, маленькое,
желанию тесно, девичьему телу от него никуда не деться. Немного
мою фантазию ограничивает то, что возраст спортивного тренера
я считаю все-таки солидным, соответственно и его поведение
должно быть солидным, т.е. не таким, какое мог бы безнаказанно
позволить себе я, мальчишка. Я ведь еще не знаю себя в тридцать
с чем-то и еще не знаю, что никакой солидности это не добавляет,
а внутри себя мужчина никогда не чувствует себя солидным, если
он, конечно, не самовлюбленный мудак. (Женщины, из-за их материнской
роли, в любом возрасте кажутся мне взрослыми). Лично я не мешаю
Александру Гомельскому плести паутину, мешает сам факт соседства:
всегда может ненароком выглянуть на лестничную площадку его жена
и застигнуть его плотоядную улыбку; может оконфузить внезапное
появление Бабаева – не знаю, в каких они там отношениях. Но наверняка
оба испытают неловкость Солидный мужик, известный, семейный, пристает
к молоденькой соседке, годящейся ему в дочери (хотя, как выяснилось
много лет позже, Гомельский старше нас всего лет на двенадцать)
. Бабаев, конечно, ничего не скажет, но это только усилит неловкость,
особенно, если им придется вдвоем спускаться в лифте.

«Встреча днем», как правило, короткая. Таня только заглядывает,
находит меня, дает знать о себе и, даже не всегда присаживаясь,
почти сразу выходит на улицу ждать. Таня ждет меня на крыльце,
пока я, не спеша, собираю свои манатки – это отдельная песня,
но я немного разочарован: мне нравится, когда посторонние задерживают
на нас внимание. Вначале нашего знакомства в этом проявлялась
гордость влюбленного, потом – кичливость собственника. Таня не
была красавицей, но у многих людей она рождала одно и то же определение:
солнечная. Банальность не раздражала - наоборот, начинаешь согласно
кивать: да, да, именно солнечная.

На «встрече днем» возрастала возможность столкнуться с Таниными
родителями. Бабаев мог увидеть нас, проезжая на машине, мать –
сходя на троллейбусной остановке. Это вносит дополнительную нервозность
в наши свидания. Таня, хотя и держит на лице свою неизменно радушную
улыбку, предпочитает не задерживаться в опасной зоне. Мне самому
не очень хочется здесь оставаться, но в то же время задевает,
что Таня так легко сдает наши территории. Она берет меня под руку
– так, что я чувствую давление ее руки: «Пойдем отсюда». Куда
– мы еще не придумали, но Таня выражает своим видом слегка наигранную
готовность пойти со мной, куда мне захочется. В период, когда
проходит «встреча днем», она уже много раз оставалась у меня дома,
так что теперь меня больше заботит устойчивость положения обладающего.

Когда мы выходили из кафе, буфетчица должна была свой взгляд,
погруженный в дела под прилавком, перевести на дверь.

Первая осень. Сентябрь. Тепло, солнечно. В такие дни увядание
природы проходит с таким достоинством и покоем, что не замечаешь
самого увядания.

После двухлетнего перерыва я - опять студент дневного отделения.
Радуюсь не столько возвращению в альма-матер, тем более не предстоящей
учебе, а тому, что еще на два года я продлил себе студенческую
беззаботность. Сидишь на лекции, а твое внимание занимает не новое
знание, ни даже аудитория с ее населением, а огромное, давно не
мытое окно, за которым тихо стоит вот такой же осенний день. Кажется,
что в эти мгновения в тебе ничего нет, кроме струящегося света.
Я мечтал повторить это состояние, когда, поеживаясь, входил с
утра в мрачный грохочущий цех, и вот теперь оно повторилось. Как
будто мне первому удалось дважды ступить в одну и ту же реку.

Группа, в которую меня зачислили, разделилась на тех, кто нормально
отнесся ко мне, во всяком случае со здоровым любопытством как
к новичку, и тех, кто меня сразу возненавидел. Со временем, когда
последние стали забываться, они слились в некую общую фигуру,
темную, с едва различимыми лицами. Я их стал про себя называть
«темные». Но это не из-за моей мстительности. В одежде этих ребят
преобладали темные тона: черные брюки, коричневые курточки, или
наоборот. Может, потому, что темные тона более практичные, долго
носятся. Ну и вкус, наверно. Даже невозможно представить, чтобы
кто-нибудь из них однажды явился на публику в светлых брюках в
клеточку!

А «темная фигура» могла образоваться из-за того, что их было немного,
три-четыре человека, и они всегда кучковались, как будто постоянно
настроенные на агрессию.

Остальная группа мне видится в светлых тонах. Но, опять же, не
из благодарности к тем, кто меня нормально принял. Их было больше,
и они еще были «разбавлены» девочками. Которые «темных» в основном
не жаловали.

Эту часть группы я называю «светлые», хотя понимаю, что это излишне
комплиментарно для них.

Первое время в группе я появлялся редко. Чтобы спокойно погружаться
в то созерцательное состояние, о котором я два года мечтал, должна
была быть другая атмосфера. Активное неприятие меня «темными»
не перекрывалось пассивным дружелюбием «светлых». Хорошая погода
тоже не располагала к сидению в аудитории. Лекции я слушал плохо,
как выяснилось, я вообще трудно обучаемый тип. Когда мне что-то
объясняют, я, если искренне хочу понять, должен взять инициативу
в свои руки: начинаю терзать объясняющего вопросами и своими сомнениями.
Некоторые преподаватели, входя в аудиторию, на всякий случай удостоверялись,
есть ли Брод: это могло определить им настроение на весь день.

И «светлые» и «темные» считали, что в группу я прихожу оттуда,
где ведут «бурную жизнь». На лекциях я засыпал, а накануне вечером
меня могли видеть шляющимся по городу с какой-нибудь известной
компанией – фарцовщики, спортивное хулиганье. В городе таких было
две-три, их еще не очень точно называли «золотой молодежью». Термин
уже был амнистирован, но использовался исключительно как противопоставление
«советской молодежи». Кстати, шлюндранье вечерами по городу было
не таким уж пустым занятием, как это могло показаться со стороны:
встречные потоки компаний как бы шлифовались друг о друга.

Сам я не считал себя «золотой молодежью» и в тех компаниях чувствовал
себя напряженно, как будто засланный, но репутация гуляки была
мне лестна. В группе все знали, что однажды меня уже выгоняли
из института. Не вдаваясь в причины, объясняли это «моим образом
жизни». «Светлые» терялись в оценках: «образ жизни» вызывал уважение,
но противоречил привычным нормативам. У «темных» с нормативами
было проще: то, что они не могут, нельзя никому.

В группу я прихожу, заряженный на конфликт с «темными». Но они
не принимают вызова. Иногда даже могут вдруг оказать какую-нибудь
мелкую любезность или услугу, отчего я сразу меняюсь, делаюсь
мягким, сентиментальным, готов любить все человечество. Моя непоследовательность
«светлых» удивляет и разочаровывает: она напоминает им о собственных
компромиссах. Такой Наум Брод не тянет на народного мстителя.

Своей ненависти «темные» дают выход за моей спиной. «Светлые»
меня защищают, но не очень активно. Во-первых, они из тех, кто
прислушивается к аргументам той стороны – якобы, стремятся к объективности.
Как будто она нужна их оппонентам, которым все равно, за что бить
морду. Во-вторых, чтобы не нарушать целостности коллектива. Целостности
никакой не было, но как-никак они вместе четвертый год, а я только
появился. И, судя по поведению, не стремлюсь стать своим.

Действительно, моей оставалась группа, от которой я
отстал на два года. Может, по причине первородств. А может, потому,
что там были мои ровесники. Разница небольшая, но по сравнению
с этими - уже другое поколение. «Светлые» так и говорили: твоя
группа... из твоей группы. Выходит, и со стороны была заметна
моя оторванность. Та группа больше отвечала понятию «студенческая»:
была задиристей, современней. По сравнению с ними эти – растерянные
провинциалы на привокзальной площади. Одни из-за этого злобствуют
(«темные»), другие, наоборот, ведут себя излишне благопристойно
(«светлые»).

Мою жизнь в группе могла бы скрасить любовная интрижка с какой-нибудь
однокурсницей, но одна была маленькой, квадратненькой, безостановочно
жизнерадостной; другая – с вечно красным лицом истовой труженицы.
У третьей походочка: ноги как будто выстреливали из ягодиц в асфальт
под углом в 45 градусов. Остальных я не помню. Более менее понравилась
Таня, но тоже: простое лицо, простая прическа – волосы назад,
чуть ли не забраны бабушкиным гребешком; одна и та же синяя кофта
с белой полосочкой... Видно было, что она из семьи с достатком,
большим, чем у остальных ребят, но не отличающейся изысканным
вкусом. Девицы из тех компаний, с которыми я шлялся, смотрелись
эффектней.

Своих плотских интересов в отношениях с противоположным полом
я не скрывал. «Темные» по этому поводу скабрезничали за моей спиной,
как обделенные женским вниманием; «светлым» было любопытно, но
смущали моя прямолинейность и стремительность. Когда я положил
глаз на Таню, напряглись и те и те. Похоже было, что я посягнул
на общее достояние. И те, и те считали Таню своей. «Темные», видимо,
находили родство в ее простоватости, «светлые» – в стремлении
вырваться из нее. Таня была одинаково своей для всех. В нее были
влюблены и с той и с той стороны, но проявлялось это только косвенно:
или в «дружбе» – совместные подготовки к лекциям, походы в кино;
или в инфантильной задиристости. Создавалось впечатление, что
группу в отношении к Тане, помимо ее собственных качеств, объединяет
еще что-то. Я чувствовал, что какое-то общее знание заставляет
однокурсников оберегать от меня Таню

Когда однажды в компании «светлых» я исподволь стал прощупывать,
насколько для меня перспективны отношения с ней, мне было сказано
с притворным удивлением:

- А ты разве не знаешь? Таня замужем.

В студенческой среде к таким парам всегда относятся с трепетом
и теплом; может, как к первопроходцам. Смотрят на это, как на
воплощение своих собственных ожиданий.

Все в группе не просто знали о Танином парне, а знали его. Кто
бы о нем ни заговорил, делалось это с удовольствием. Как будто
этот парень каждого чем-то одарил. Или как будто считалось за
честь быть с ним знакомым. То, что наблюдал уже я: каждый хотел
быть причастным к делам этой парочки. Парня называли только так:
Леша. Не Алексей, не Леонид, ни по фамилии. Кстати, фамилию его
я не знаю до сих пор, но уверен, что это должно быть что-то аппетитно-русское,
двусложное, с первой твердой согласной и обязательно со второй,
смягчающей жесткость первого слога. В общем, каждый читатель пускай
сам придумает. Но у него еще и имя такое: не надо больше никаких
достоинств. Я почему так ревностно отношусь к этому - у меня самого
большие проблемы со своим именем. В детстве оно казалось не по
росту большим и строгим; в зрелые годы – чужим, принадлежащим
другому ведомству, а ко мне прикомандированным: то ли для большей
солидности, то ли для того, чтобы о чем-то постоянно напоминать,
куда-то вправлять. В детстве был еще один повод для переживаний:
второй слог у всех вызывал одну и ту ж реакцию: «На... что-о?».
Еще хуже, если кто-нибудь во дворе слышал, как меня зовут домой
родители: «У-у-уми-и-ик!». Не ум даже, а умик. (Интересно, как
я представлялся в детстве? Со сверстниками - я что-то не помню.
Наверно, имя выкатывалось во двор само по себе, как это обычно
бывает у детей. А в тех случаях, когда меня представляли взрослые?
Вот стоит маленький Умик, а рядом с ним вырастает огромный НАУМ?...)
В 17 лет, сразу после школы, я решил покончить с этой проблемой.
Я стал искать эквивалент. Заменить на что-либо не раздражающе,
русское, как это делали многие евреи, я отказался сразу. Из самолюбия;
но не национального, а личного. Вертелось - «Норман». Человек
из Латвии, вполне созвучно. Но тут, видимо, сработало природное
чувство меры. Все-таки Наум и Норман – два разных генотипа. А
в моем имени должны были оставаться хоть какие-то исторические
отголоски. Наконец, меня осенило: Нома! Небольшая заминка происходила,
когда человек пытался установить, от какого это имени; я, вроде
как, сразу предлагал меня приласкать. В таких случаях я говорил:
«Вообще-то Наум, но все называют меня Номой», - сваливая выбор
отношений на других. Тогда я еще не знал, что среди евреев и тех,
кто спешит обрадовать еврея, что у него «много друзей среди евреев»,
уже есть похожая транскрипция имени Наум – Нёма. Поэтому многие
сразу начинают звать меня Нёмочкой, уверенные, что этим выказывают
мне свое расположение. А меня коробит. Но на это у меня тоже есть
заготовка: «Я тверже». И шутка, и по делу. Кстати, еще одна деталька:
«светлые» называли меня Номой, а «темные» – Нёмой, как можно ниже
придавливая «ё», стараясь её втереть в мягкий знак.

...Разумеется, рядом с именем «Таня» легче себе представить имя
«Леша». Эти два имени освещены радостью обретения друг друга,
а «Наум» стоит где-то далеко в стороне, в холодной тени, в гордом
одиночестве отверженного, но не сломленного (руки на груди, голова
высоко поднята).

Когда я узнал о каком-то Леше, меня «кольнула ревность». Но успокоился
я быстро. Слава богу, во мне срабатывает какой-то механизм, не
позволяющий стать жертвой неразделенной любви. (Психологи, наверно,
знают этому объяснение. Я тоже мог бы порассуждать, но не буду
отнимать чужой хлеб). Чтобы я увлекся женщиной, мне нужен с ее
стороны намек. Если я ловлю намек или думаю, что это намек, в
голове возникает гул: «У-у-у!», - как будто в вытяжной трубе включается
вентилятор. До этого женщина может мне совсем не нравится, но
гул (или проветривание?) нарушает стройные порядки аргументов
- и, глядишь, все доводы «против» становятся «за». К женщине,
не выказывающей ко мне интереса, меня не тянет. Нет - так нет.
Даже не знаю: это достоинство или недостаток. Некоторые говорят:
это значит, что я не умею по-настоящему любить. А кто знает, что
это такое? Когда я давал волю своему чувству, не думаю, что это
было не «по-настоящему». Любовь – дело фатальное, и если безответно
влюбленный продолжает настаивать на взаимности, он просто-напросто
или лентяй (лень искать) или трус (боится, что уже не найдет второе
такое добро).

Немножко ревности было вначале еще и потому, что “не замужем”.
К мужу ревнуется не так, как к любовнику, потому что в супружеских
отношениях есть много чего, помимо любви. Или вместо любви. А
что может связывать любовников, кроме любви, тем более, когда
им по двадцать?

Для облегчения я немного посмаковал Танины недостатки: круглое
лицо, маленький рот... синяя кофточка с белой полоской – и забыл
о ней. Совсем забыл. Не думал.

Наступила долгая пауза. Не помню, чем и кем я ее заполнял. Представьте
себе: такая же осень (кстати, она долго тогда стояла), пустынная
улица, вы долго-долго ведете по ней взглядом, а она не кончается,
не кончается, и день гаснет медленно-медленно, почти незаметно.
Вот такую я могу вставить сюда картинку до момента, пока вдруг
зажглось. Но как!..

Если у меня в тот раз не было любви с первого взгляда, то в памяти
сохранился первый взгляд, с которого все началось.

Лекция закончилась. Таня встала из-за стола и пошла вместе со
всеми к дверям. Но не так, как идут, когда намечена цель, а так,
как идут, когда еще не знаешь, чем себя занять на ближайшее время.
Вокруг нее сгрудились несколько человек с такой же неопределенностью
в движениях, поддаваясь магии быть рядом с Таней. Кто-то движется
к дверям боком, кто-то пятится, но все – не разрывая своей связи
с центром общего притяжения. Может, она что-то такое ценное рассказывала,
или говорил кто-то другой, но как бы для нее, в расчете, что через
нее до остальных это дойдет лучше. (Надеюсь, не преувеличиваю.
К сожалению, слово - достаточно грубый инструмент для точного
воспроизведения чувств. Слово может только называть чувство, а
вызвать его может точное сочетание слов. Может быть, и не имеющих
прямого отношения к выражаемому чувству.)

И вот в один из моментов, на пути от столов к двери, я поймал
ее взгляд. Адресован он мог быть только мне, потому что за мной
уже некого было соблазнять. Взгляд, сдобренный ее улыбкой, мгновенно
располагающий к ней. Мы выползли ленивой толпой из аудитории в
вестибюль, потом на улицу, принявшую нас со звонкой приветливостью...
Второй взгляд! И все это время я в тесной компании своих почти
доброжелателей, среди которых Таня в синей с белой полоской кофточке,
у которой маленькие пуговицы норовят освободиться из несоразмерно
больших петель, а она без особого успеха вправляет их обратно.
В одной из таких попыток я мысленно помешал ей это сделать. Ну
и, как обычно пишут, «ударило в голову» и прочие физиологические
последствия, включая гул.

Чуть - чуть стало радостней приходить в аудиторию. Я еще уговариваю
себя, что я всего лишь присматриваюсь к тому, что может быть приятным
сопровождением моей институтской жизни. Взгляд – это хорошо, но
еще не любовь. Это всего лишь легкий намек на готовность ответить
взаимностью. Каких-либо активных действий я пока не предпринимал.
Для этого нужны были более весомые доказательства ее заинтересованности
мной. С добычей доказательств я тоже не торопился: пусть, думаю,
сохраняется облачко взаимной благожелательности, несвоевременной
активностью его можно сдуть. Или обнаружить, что в нем самом,
кроме дружеского расположения, ничего нет. Начнутся разочарования
или какие-то истерические движения, которые все безнадежно испортят...

В общем, на сей раз я проявлял несвойственную мне сдержанность
и мудрость. Но не столько из-за своих сдержанности и мудрости,
сколько из-за нерешительности, боязни опростоволоситься: а вдруг
наткнусь на... на что я тогда мог наткнуться? Два варианта. Первый:
«Я люблю Лешу». Прямо сказано не будет – не позволит ее природное
кокетство, но на лицо набежит легкая тень серьезности тех отношений,
и мне ничего не останется, как попятится назад под аккомпанемент
своих бездарных отшучиваний.

Второй вариант: «Ты мне очень симпатичен, но...» Правда, взгляд,
брошенный в аудитории (потом не один раз повторенный), не очень
с этим согласуется. Хотя, может быть, девушке просто нужна была
еще одна жертва.

Чтобы определиться, надо было отсечь от Тани ее опекунов. Собственно,
обычная мужская забота. Мои плотские притязания были замечены
в группе всеми. Девки поджали губы, выражая этим свое осуждение.
«Темные» занервничали, повысилась их активность в мелкопакостничаньи.
«Светлые», слегка оторопев от моей прямолинейности, в общем, отнеслись
к развиваемой истории со сдержанным любопытством «третьих стран».
Но на всякий случай именно «светлые» мне услужливо доложили, что
Таня замужем. В разговорах стало часто мелькать имя «Алеша». У
«темных» – непременно с язвительностью, адресованной мне; «светлые»
делали вид, будто считают, что я смирился с принадлежностью Тани
другому.

Мне надо было найти такой повод уединиться с ней, чтобы, во-первых,
свести возможность отказа к минимуму, и, во-вторых, если у меня
потом с Таней ничего не получится, сам повод для нее и ее окружения
оказался бы интереснее моего фиаско.

Продолжение следует…