Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Книга живых

Начало

Не то чтобы я обиделся или разозлился, или, скажем, совсем не
скучал по ней. Просто через неделю после моего ухода я узнал,
что Юлия и Иван обвенчались в первой официальной сатанистской
церкви на Патриарших прудах (где же еще, ха-ха). Поговаривали,
что они уехали в Крым с целью организовать там коммуну нового
типа, что они скрываются от властей на Аляске, что они продали
своего еще не зачатого первенца в северно-корейские лаборатории
для опытов и много другой всякой чуши. Но я особо не слушал. Я
просто потерял к ним интерес. Я спрашивал себя иногда, рассказал
ли Иван ей про щуку, и каждый раз отвечал себе отрицательно: вряд
ли. Впрочем, не все ли равно. То, что я сделал с Ивановым рассказом,
было лишь прелюдией к тому, что Ивану предстояло сделать со мной.
Да что там со мной, со всем миром. То бишь превратить в литературу.
Это наша форма существования. Мы не живем, мы пишем автобиографию.
Каждый день, как новелла, каждая неделя, как сборник. Посему и
Зло следует рассматривать как некий художественный инструмент,
авторский прием, продукт переработки творцом собственного таланта.
Нам же еще только предстояло превратить этот инструмент в самоцель.
Напротив, добро – это нечто из репертуара заядлого графомана из
тех, что вечно борются против наркотиков, секса, выпивки и прочих
пособников хорошего настроения. У добра в понимании импотентов
есть одна непреложная особенность – оно навевает скуку. По крайней
мере, на меня.

Вы спросите, а что там с Маугли, он так и стоит с автоматом, он еще не ушел? Да будет вам Маугли, погодите, никуда он не денется.

Да, я обиделся и разозлился, я даже очень скучал по Юлии. В тот
момент, когда я твердил себе, что всегда ненавидел ее щербатый
блядский оскал, я с запоздалым испугом понимал, что, наверное,
люблю ее. Люблю ее пальцы, нежно гулявшие по моей шевелюре. Люблю
ее собачий преданный взгляд, которым она меня одаривала из дверей,
убегая по утрам в магазин за выпивкой. Люблю ее тягу к саморазрушению,
столь чуждую мне, тягу, которой я, предпочитающий разрушать других,
мог любоваться только со стороны. Моя любовь достигнет апогея
в год Большой Войнушки, когда моя, нет, НАША Юлия сделает коронный
шаг из окна гостиницы «Украина». Это был ее выход на сцену. Не
хуже любого другого. Я так и вижу ее с развевающимися волосами,
летящую, словно по серпантину, мимо гирлянд стремительно гаснущих
окон и громко декламирующую что-нибудь из «последнего», типа:

Ты жил во мне как червь
И яблоком была я
Но ставши змеем ты
Кому меня предложишь?

И потом бум, хрясь, звук, похожий на удар лопатой по перезрелой
дыне. Но я отвлекся. Еще до того, как мы с Иваном затеяли Большую
Войнушку, но уже после того, как он принял и благословил свою
болезнь, мы сидели на моей кухне, и я пил теплое пиво.

– Кстати, как Юлия? – спросил я его тогда, стараясь, чтобы мой
голос звучал как можно безразличнее.

– Странно, что ты спросил, – ответил он, – она как раз вчера спрашивала
то же самое о тебе. С ней все в порядке. Она уже готова, но еще
не решилась. – Тогда я не понял, что он имел в виду.

К тому времени они уже разошлись, хотя и продолжали жить вместе.
Инициатива исходила от Ивана. Он просто не хотел, чтоб она была
рядом, когда он уже не сможет сдерживать приступы Великой Жажды,
как он называл свой недуг. Через несколько месяцев профессор Зелянский,
извлекая пулю за пулей из моей хилой плоти, скажет:

– Мы все, в сущности, пациенты. Жизнь – это тоже болезнь с неизменно
летальным концом (он был изрядный пошляк, этот профессор), просто
от нее еще не придумали лекарство. А любовь, ненависть, страх,
вожделение – не более чем симптомы различной тяжести.

Я молчал, лежа на операционном столе, я думал, что уже умер. Я
впервые чувствовал, что значит быть кладбищем потерянных клеток.
Или, как говорил мой знакомый литератор от мастурбации, некогда
в прошлой жизни сведший меня с Иваном: «Абортируемый да абортируется.
Аминь».

Кстати, об абортах. Ее звали Паула. Она, конечна, была полноватой
брюнеткой. Полноватой итальянской брюнеткой на коротких и кривых
ногах. Ее глаза в обрамление колючих, длинных ресниц напоминали
экзотических сороконожек, а рот – раздавленную гвоздику. У нее
всегда был такой вид, будто она только что проснулась и не понимает,
куда ее занесло. Ее действительно занесло далеко от родного Неаполя.
У нас она где-то училась, писала для каких-то изданий и, естественно,
сочиняла стихи. Причем, последнее у нее получалось даже слишком
естественно, словно ежедневные опорожнения кишечника. Стихи бедняжка
писала по-русски и еще заставляла меня их править:

О как мне солнце светит хорошо
Красиво неустанны птицы песни
Для дерева сегодня интересно
Смотреть в мое мохнатое окно.

Без комментариев. Во время секса она громко и яростно причитала
«oo si, oo ssii!», и извивалась угрем, так что по началу я даже
был польщен таким вниманием. Для нее мир тоже был разновидностью
литературы, но скорее приключенческого толка. Помесь Жюль Верна
с Казановой и Маминым-Сибиряком. Она плакала, когда в телевизионных
сериалах главный герой по чистому недоразумению, освобождая заложников,
не успевал спасти какого-нибудь ревматического старпера или жену
злодея, которая «конечно же, ничего не знала». Ага, как же! Держи
карман шире! Мир тем и отвратителен, что все всем врут, или почти
все, почти всем, но при этом все всё знают. По крайней мере, если
у тебя глаза не на жопе от очередного запоя, то ты всегда можешь
хотя бы подозревать. НИЧТО НЕ ИСТИННО, И ВСЕ ДОЗВОЛЕНО, говаривал
старикан Ницше, а до него один безумный араб – и оба были правы.
Пока другие не исказили твою реальность, лучше исказить ее самому.
У Паулы тоже была своя история, свой РАССКАЗ, но о нем позже.
Она жалела бродячих кошечек и собачек, но не настолько, чтобы
брать их к себе домой. Она уверяла, что ей не все равно, сколько
детишек в Африке или Караганде подохли от голода за отчетный период,
но делала аборты с такой же частотой и легкостью, как другие ходят
к зубным врачам. Просто она, как и я, не любила презервативы.
Я хорошо относился к Пауле, так хорошо, что уже подумывал выбить
ей один из передних зубов (они все равно были желтыми от никотина,
эспрессо и красного вина, поглощаемых ею в товарных количествах),
чтобы полюбить ее еще больше. С Паулой мне было сыто, пьяно и
вообще неплохо, с ней я почти не вспоминал об Иване, то бишь о
Юлии.

Мы познакомились с ней в баре на Кузнецком мосту. На Пауле была
облезлая шубка, доходившая ей до попы, в какой ее прапрабабка
постыдилась бы выйти даже в крестовый поход, оранжевые чулки и
зеленые кеды. Ну не чучело ли! Лучше бы просто повесила себе на
грудь (кстати, вполне симпатичную) табличку: «Я не местная и хочу
есть!». Я подсел к ней уже довольно навеселе, заказал «отвертку»,
она изумительно шла к ее дебильным колготкам, и произнес единственное
иностранное слово, пришедшее мне на ум: «Брудершафт». Через секунду
ее язык уже основательно шуровал в моей глотке. Хорошо, что в
этот вечер на моем месте не оказалось Ивана с его Великой Жаждой.
Он бы нашел применение ее смышленому язычку. Так и маяться ей
бы до старости бессловесной зверюшкой, общаясь с миром лишь посредством
уродливых виршей на чужом языке.

– Ты когда-нибудь пробовал человеческий язык, – спросил меня однажды
Иван.

– Да, нет, старик, не припомню.

– Весьма оригинальный вкус, да, именно, оригинальный!

Впрочем, этой же ночью оказалось, что ее Великая Течка могла утолить
любую Жажду.

Еще Паула до смерти боялась духов и прочей нечисти. Вся ее убогая
квартирка на Арбате была завалена и завешена какими-то дикими
амулетами и талисманами, а прежде, чем потрахаться, полагалось
побрызгать бесцветной водичкой все углы и испортить хороший старый
паркет цветными мелками. Но столько гребаных демонов, сколько
каждодневно увивалось вокруг Паулы, я не встречал во всей своей
жизни. Просто протолкнуться было нельзя. Ночью кто-то ходил по
квартире и хлопал дверцами шкафов, будто, только что обнаружив
последний косяк, искал теперь спички. Днем в комнате внезапно
становилось холодно, как в холодильнике, даже если за окном царила
июльская парилка, а в батарее, почти не переставая, плакал какой-то
невинно (а по мне так за дело, если у него и при жизни был такой
же отвратительный голос) убиенный младенец. Духи и привидения
просто обожали Паулу, и я их понимал, каждому хочется чуть-чуть
тепла и внимания. Особенно последнего. Что касалось меня, то я
был уверен, что менты на Арбате страшнее любых призраков, просто
об этом в их итальянском путеводителе для экзорцистов почему-то
забыли упомянуть.

Пула пыталась мне объяснить, что все эти мистические страхи уходит
корнями в ее сопливое детство, и в доказательство рассказывала
следующую историю.

Вот ее история:

Мой папа говорил, что главное в итальянце – это страх
и мужество. Страх перед Господом и мужество перед врагом. Из первого
рождается терпение – это женский путь, из второго – честь, и это
путь мужчины. Так он утверждал. Мой папа работал в крупной телефонной
компании и любил Муссолини, моя мама нигде не работала и любила
папиного шофера. Мама казалась мне мудрее, поскольку Муссолини
к тому времени давно уже гнил в земле, а шофер был, по крайней
мере, живой. Его звали Винченцо. Раз в месяц у нас собирались
папины сослуживцы. Они приходили без жен, пили вино, играли в
карты и громко говорили о футболе и политике. Эти два понятия
в Италии неотделимы. Мама на это время обычно уходила к подругам
листать толстые глянцевые журналы и пить мартини. Правда чаще
всего, позабыв и подруг и журналы, она оказывалась в крепких объятиях
молодого Винченцо. В такие вечера меня укладывала спать бонна,
некрасивая пожилая аргентинка по имени Люсия. Я не капризничала,
потому что любила Люсию. Она была добра ко мне и тайком от родителей
норовила подсунуть конфетку или печенье. На ночь Люсия всегда
рассказывала мне одну и ту же сказку. К детям, которые не слушаются,
не хотят спать и огорчают бедных родителей, рано или поздно приходит
лунный человек. Он бледен и холоден, как луна, а вместо сердца
у него кусок клубничного мороженного, которое никогда не тает.
Он тихо подходит к детским кроваткам и обнимает непослушных детей,
да так сильно, что они тут же сами превращаются в ледышки. А потом
он складывает их в переносной холодильник и забирает к себе на
луну. Так что будь умницей, Паулина, – говорила Люсия в конце,
– и не гневи лунного человека. Вот такая милая сказочка. Я любила
ее слушать, в детстве мне казалось, что тот, у кого в груди клубничное
мороженое, не может быть таким уж плохим. Все равно мне было немного
страшно оставаться одной в комнате, и я часто прислушивалась к
голосам внизу, доносившимся по вентиляционной трубе из каминной
в детскую. Никто, даже старая хитрая Люсия, не знал про мой секрет,
и потому ни родители, ссорясь, ни папины сослуживцы за игрой в
карты, ни мама с молодым Винченцо не боялись быть услышанными.

В тот день, с которого началось проклятие нашей семьи, я особенно
долго не могла заснуть и, лежа тихо, как мышка, чтобы не навлечь
на себя гнев лунного человека, слушала знакомые голоса. У папы
как раз были гости, они уже выпили много вина и громко спорили,
перебивая друг друга. Я с трудом понимала их разговор. Наконец
все замолчали, и я услышала, как папа тяжело вздохнул и произнес:
И что мне прикажешь делать, Гвидо, я люблю ее. Но больше всего
я боюсь за Паулу. Не дай Бог, она о чем-то догадается.

Я напряглась и постаралась не дышать, чтобы не пропустить ни слова.
После недолгой паузы раздался хриплый, надтреснутый голос, я не
сразу узнала его, это был сеньор Манченца, один из папиных начальников,
боссов, как папа их назвал.

– Ты должен поступить как мужчина, Антонио, – сказал он, – это
не может продолжаться вечно.

– Но что, что я могу, – закричал мой папа (это его звали Антонио),
и я испугалась, я никогда не знала, что он может так по-женски
визгливо кричать, – этот мудак ебет мою жену, и я ничего не могу,
даже уволить его не могу, она сразу догадается, а я так боюсь
за Паулу!

– Ты должен поступить как мужчина, – повторил сеньор Манченца.
Потом он перешел на шепот, и я ничего не смогла расслышать.

– Нет, нет, – опять закричал мой папа, – за кого ты меня принимаешь?
Это дикость! Да и как, как, Господь вседержитель, я должен это
устроить, меня посадят в тюрьму!

– Могут, – спокойно согласился сеньор Манченца, – и обязательно
посадят, если ты не обратишься, – и тут он опять зашептал. Мне
вдруг стало почему-то так страшно-страшно, как, наверное, еще
никогда в жизни не было, и я заплакала. На мой плач прибежала
Люсия, остававшаяся у нас ночевать в те дни, когда не было мамы,
и утешила меня теплыми ласковыми руками и сладким печеньем.

На следующий день я почти позабыла про вчерашний испуг и уже не
вспомнила бы о нем никогда, если бы через три дня папа не привел
к нам ужинать своего нового сослуживца, дона Лунетти. Люсия как
раз помогала маме накрыть на стол, когда на пороге каминной появился
мой папа, весь какой-то осунувшийся и больной, и следом за ним
– очень высокий и очень бледный господин в элегантном серебристо-сером
костюме с черной лакированной тростью. На его фоне мой внезапно
постаревший папа выглядел просто здоровяком, казалось, что наш
гость только что вернулся из морга, куда его по ошибке отнесли,
приняв за мертвеца. Но у него были очень красивые серые глаза.
Я даже заметила, как мама порозовела, случайно встретившись с
ним взглядом.

– Это дон Лунетти, он недавно перевелся из Венеции в наш филиал,
– сказал папа. – Он будет возглавлять отдел по особым заказам.
Я позволил себе пригласить дона Лунетти к нам на ужин, дорогая,
и он согласился, это большая честь для меня и для всех нас.

Мама вежливо улыбнулась. Дон Лунетти улыбнулся в ответ. Я, как
меня учили, сделала книксен, и лишь Люсия неодобрительно смотрела
в сторону. Она вдруг заторопилась на кухню, и мне показалось,
что я видела, как Люсия, выходя из каминной, тайком от всех перекрестилась.

За ужином дон Лунетти вел себя по-светски непринужденно. Он много
шутил, улыбаясь тонкими розовыми губами, но когда папа попытался
рассказать нам, из какого древнего и почетного рода происходит
дон Лунетти, тут же остановил его, взмахнув ладонью с изящными
холеными пальцами, будто отгонял муху или стряхивал с губ крошку
печенья.

Как получилось, что я решила, будто дон Лунетти и есть тот самый
лунный человек? Наверное, все дело в его фамилии. Или в его аристократической,
нездоровой бледности. Или в холодной колкости его красивых глаз,
которые не улыбались, даже когда это позволяли себе его тонкие
розовые губы. Он не понравился мне сразу. Может потому, что он
слишком, а я это сразу заметила, понравился моей маме (хотя папа,
казалось, сделав тот же вывод, наоборот расслабился), или потому
что его невзлюбила Люсия? Не знаю. Да это и не имеет значения.
Теперь я его ненавижу, и вы скоро поймете, почему.

В следующий раз дон Лунетти появился у нас в доме только после
аварии, аварии, которая превратила мою детскую жизнь в кошмар
и которою я не забуду никогда. Это было седьмое июля. Вечером
должны были приехать папины родители, и Люсия, собираясь с утра
пораньше на рынок купить свежей рыбы и овощей, спросила меня,
не хочу ли я с ней поехать. Я почти уже согласилась, поскольку
были каникулы, и в школу мне было не надо, но мама сказала, что
я еще не оправилась после весеннего гриппа, и мне пришлось осталась
дома. Так мамина излишняя осторожность и весенний грипп, кстати,
давно к тому времени прошедший, спасли мне жизнь. В тот день Винченцо
остался с нами, папа попросил его отвезти и привезти Люсию, у
которой будут тяжелые сумки, а сам поехал на работу на такси.
Заезжающее за угол грязно-желтое такси навсегда останется для
меня страшным символом катастрофы, именно оно мне будет сниться
из года в год, а совсем не те гораздо более мерзкие и ужасные
события, которые мне еще предстояло пережить.

Итак, Винченцо с Люсией уехали, и мы их никогда больше не увидели.
Их машина на огромной скорости врезалась в кирпичную стену. Врачи
сказали, что за секунду до катастрофы у Винченцо случился микро
инсульт, и он потерял управление. А я снова и снова вспоминала
разговор, подслушанный мною тогда. И сеньор Манченца опять говорил
папе шепотом:

– Ты должен поступить как мужчина, шу-шу-шу…

Мы все были убиты горем. Бабушка с дедушкой очень хорошо знали
Люсию, так как раньше она была бонной при маленьком папе, папа,
с детства тоже очень любивший ее, даже плакал, не стесняясь, в
открытую, и только мама больше всех страдала из-за Винченцо, но
никто, кроме меня и папы, об этом не знал.

Прошла неделя, и вечером, когда папа уже пришел с работы и как
раз приступил к аперитиву, в дверь позвонили.

– Дон Лунетти, – провозгласила из прихожей новая прислуга Мария.
И папа, услышав ее, вдруг посерел и поперхнулся оливкой. Мама
с удивлением на него посмотрела, и только я понимала, чего так
испугался мой папа. Накануне вечером, лежа в кровати, я подслушала
телефонный разговор, который папа вел по мобильному телефону из
каминной, когда остался там один. Телефон зазвонил, и папа взял
трубку:

– Pronto – потом молчание…

– Я не могу говорить, я дома…

Опять пауза.

– Да, я пытался связаться с вами, это ужасно…

– Да, да, я знаю, вы выполнили все условия, но зачем Люсия? И
больше того, в машине могла оказаться моя дочь!

– Как не могла? Это вы ее не пустили? Что за…

– Все равно это ужасно и… и не оправдано. Я прошу вас никогда
мне больше не звонить. Я не желаю с вами разговаривать, я не желаю
ни с кем разговаривать. В ближайшие месяцы я буду говорить только
с Богом. Прощайте.

И папа, наверное, отключил мобильный, потому что больше телефон
не звонил. Папа ни разу не назвал своего собеседника по имени,
но я почему-то была уверена, что это был дон Лунетти.

А теперь папа сидел с посеревшим лицом, давясь маленькой спелой
оливкой, а в каминную, улыбаясь, просачивался ни кто иной, как
противный дон. Он именно не входил, а как будто проникал, подобно
газу или дыму. Лунный человек, подумала я в ужасе.

– Чем обязан, дон Лунетти, – прохрипел папа, вставая. Он, наконец,
смог проглотить оливку.

– Мой друг! – дон Лунетти шагнул к папе, и тот отшатнулся, словно
боясь заразиться.

– Я узнал о вашем горе и давно хотел навестить вас. Мои глубочайшие
соболезнования, сеньора, – обратился он к маме. Бабушка с дедушкой
уже уехали, и, кроме нас троих и новенькой Марии, в доме никого
не было.

– Вы, конечно, останетесь ужинать, – вежливо спросила мама, и
папа бросил на нее полный муки и мольбы взгляд.

– Спасибо, сеньора, в другой раз, я очень спешу, к тому же, я
и в мыслях не имел нарушить ваш семейный уют. Я просто воспользовался
возможностью зайти. Я ведь иду с работы, и мой визит носит отчасти
деловой характер. Если бы я мог украсть вашего изумительного супруга
на полчаса, вы бы на сегодня избавились от меня.

Мне очень не понравилось это «на сегодня», но я промолчала.

Мама удивленно посмотрела на папу, тот, казалось, впал в прострацию
и разговора не слышал.

– Конечно, вы можете поговорить здесь, я сейчас уведу Паулу.

– Ничего секретного, сеньора Флагнетти, просто я принес показать
вашему супругу новый аппарат, разработанный нашим отделом особых
заказов. Он, безусловно, его заинтересует. – И он ловко, как фокусник,
достал откуда-то из-за спины большую белую коробку. – Вуаля!

Потом мама взяла меня за руку и увела, а дон Лунетти мягко затворил
за нами створки дверей каминной. За его плечом я успела, обернувшись,
увидеть искаженное ужасом лицо папы. Я очень боялась оставлять
папу наедине с лунным человеком (а в том, что это был именно он,
сомнений уже не оставалось) и поэтому тут же побежала на второй
этаж в свою детскую и припала ухом к вентиляционной решетке. Сначала
я ничего не услышала, и уже испугалась, что оба будут опять шептаться,
но тут кто-то прочистил горло, и раздался папин голос.

– Как вы смеете?! Как вы смеете, уважаемый дон Лунетти, приходить
в мой дом, после всего того, что случилось?!

Дон Лунетти отвечал довольно тихо, но я все равно отчетливо его
слышала:

– Вы сами подписали договор, уважаемый сеньор Флагнетти. Вы такой
же бизнесмен, как и я, и надеюсь, не меньший кабальеро. Все, о
чем вы просили, исполнено. Причем исполнено абсолютно профессионально.
Шофер мертв, вы вне подозрения, ведь таковы были условия? К тому
же, вы уже расплатились, почти. И у меня к вам почти нет претензий.

– Что значит почти? Да и причем тут ваши претензии, вы…

– Заткнитесь, – неожиданно резко бросил дон Лунетти. – Я вас понял.
Возьмите себя в руки, будьте мужчиной. По телефону вы выразили
желание побеседовать с Богом, ну что ж, «why not», как говорят
американцы. Я здесь, чтобы вам помочь.

– Мне помочь?!

– Да, помочь побеседовать с Богом.

– Вы либо сошли с ума, дон Лунетти, либо вы не человек, – выдохнул
мой папа.

– И того и другого понемножку, – скромно ответил лунный убийца.
Наконец он выдал себя.

– И как же, позвольте узнать?

– Да вот посредством этого аппарата, – внизу зашуршала бумага,
что-то легкое упало на пол. – Не правда ли, красивая вещица? Выглядит,
как обыкновенный телефон, разве что дизайн слегка устарел. Но
заметьте, всего одна кнопка. Весьма практично, не правда ли.

– Я не понимаю вас, – промямлил мой папа. Казалось, эта беседа
в конец вымотала его.

– Очень просто, нажимаете на кнопку и говорите… с Богом.

– И он отвечает?

– Обязательно. Настоятельно советую воспользоваться им в ближайшее
же время. А теперь мне пора, сеньор Флагнетти, чертовски было
приятно делать с вами «гешефты». Salutе.

И тут какая-то сила подняла меня с пола, и ноги сами собой понесли
в коридор, а дальше по лестнице на первый этаж. Дон Лунетти уже
стоял в дверях. Я отметила, что коробки при нем не было.

– А, Паулина, – улыбнулся он мне, но холодные серые глаза при
этом недобро сверкнули, – до свидания, красавица, я уверен, мы
уже очень скоро увидимся, и как знать, – тут его улыбка стала
похожий на лезвие ножа, – познакомимся с тобою поближе. И запомни,
дитя мое, – сказал он напоследок, – никогда не подслушивай то,
что не предназначено для твоих маленьких ушей. Это еще хуже, чем
капризничать перед сном.

И он ушел.

Кажется, я потеряла сознание. Потому что, когда я очнулась от
ужасного вопля Марии, доносившегося из папиного кабинета, я лежала
раздетой в своей кровати. Я дробно босиком скатилась вниз по лестнице
и бросилась на крик. Бледная, судорожно дрожащая, как в лихорадке,
мама попыталась меня поймать, но запуталась в ночной рубашке и
с воем упала. Я проскочила мимо Марии, застывшей на пороге кабинета
и увидела…

как желтое, грязно-желтое
он сидел в кресле, он сидел
грязно-желтое такси медленно
в кресле, как-то странно
медленно, но неумолимо
странно съехав под стол
поворачивает 
он будто стал меньше, у него
медленно поворачивает за угол
не было головы.

Папа застрелился из крупнокалиберного пистолета. Волосы, осколки
кости и желтоватые, желеобразные мозги были веером рассеяны по
стене за креслом. Один глаз свисал с подбородка, второй мутно
и страшно белел в красном месиве, еще недавно бывшем папиным лицом.
В левой руке он крепко сжимал трубку от телефона, стоявшего на
столе. Самого обыкновенного телефона со стандартным набором кнопок.
Телефон тоже был залит папиной кровью и, как я автоматически отметила
про себя, не подключен к розетке.

Прошло уже много лет, но я до сих пор верю, что в ту ночь, когда
папа, запершись в кабинете, со страхом и отвращением, а потом
с задумчивым мужеством смотрел на этот телефон, на нем была ОДНА
КНОПКА. Не красная, как кровь, и не черная, как фашистская форма,
но серебристо-серая, как глаза лунного человека. И кто бы ни ответил
папе на том конце невидимого провода, это был не Бог.

И пусть я никогда не захочу знать, что услышал тогда мой бедный
папа, как и не хочу знать, куда направляется грязно-желтое такси,
вновь и вновь скрываясь за углом моей памяти, но если оно однажды
приедет за мной, я знаю, КТО будет сидеть за рулем.

– Ну, как? – спросил я, открывая еще одну бутылку теплого пива.

– Весьма претенциозно, – сказал Иван и брезгливо бросил рукопись
на стол, – и это все она тебе рассказала?

– Я, конечно, поправил стиль, да что там, я просто почти перевел
этот гребаный ужастик на русский язык.

– Да, – задумчиво сказал Иван, – она больна, очень серьезно больна.
Такие люди нам пригодятся. И ты живешь с ней уже три года?

– Три с половиной.

Пиво пенилось и оставляло во рту отвратительную горечь. Лето продолжало
поджаривать город. В воздухе сильно пахло паленым.

– Знаешь, мне легко с Паулой. Она не истеричка. Юлия мне в свое
время изрядно поднадоела. Впрочем, я никогда ее не любил, – соврал
я Ивану. – Порой мне вообще кажется, что эти полгода мне приснились,
я и вспоминаю про нее, только когда тебя вижу, – соврал я уже
самому себе.

– Понимаешь, отец, – сказал Иван. – Забывать что-то – это все
равно, что насиловать собственную память. Мы не виноваты. Все
люди, не только мы, погрязли в насилии, но не потому, что в них
не осталось ничего человеческого, а потому что насилие – это единственный
способ сохранить себя человеком. Это наш метод выживания.

– Допустим, и что дальше.

– А дальше мы приходим к самой простой и в тоже время универсальной
формуле бытия. К черту диалектику. Это формула вне диалектики.
БЕССМЫСЛЕННОЕ, НАСИЛИЕ, ЖЕСТКИЙ СЕКС И ХОРОШЕЕ НАСТРОЕНИЕ!

Вот то, что ученые педики и философствующие олигофрены называли
Смыслом Жизни.

– Хорошо, – я глотнул пива, – очень хорошо, а дальше?

– Дальше слова – только дело, – зловеще сказал Иван. Он, казалось,
очень возбудился. Его белая шерстяная безрукавка вся сочилась
потом. – Ты найдешь людей. Ты сам выберешь достойных. Загляни
в литклуб «Киллеры эха», походи в кафе «Цветы козла», на худой
конец и «графоманы против морских котиков» сойдут. Ищи таких же
уставших от ненависти мужчин, как и ты сам. От ненависти, не находящей
выражения, не находящей своего искусства. Своего прикладного искусства.

– Что ты задумал?

– У нас, наконец, появилась возможность кое-что совершить. Мы
не имеем права упускать этот шанс. Мы превратим окружающий мир
в tabula rasa и разыграем на ней самую что ни на есть романтическую
поэму. Мы же в душе романтики, черт побери! Время пришло, мой
друг, время делать что-то самому! Мы можем заварить такую кашу,
что лопать придется всем. Большими-пребольшими ложками. Выгляни
в окно. Напряжение растет, я чувствую электричество повсюду. В
затылках пожизненных узников дешевых баров. Это их каторга. В
нервно блестящих приборах чиновников и клерков. Это и их каторга.
В сердцах всех тех, кто еще не знает, что имеет такое же право
на ненависть и насилие, как и право расплачиваться своей жизнью
за чужие долги. Сейчас они зазомбированы, их пичкают успокоительными
в виде модной одежды, новых автомобилей, еще более широкоэкранных
телеков. Они называют это развитый капитализм. Но мы предложим
им новую религию, – глаза Ивана покраснели и слезились, казалось,
с ним вот-вот случится припадок. Он вскочил с табурета и колотил
кулаками воздух. Я и сам понемногу заражался его безумием.

– И что, что я им скажу?

– Тебе ничего не надо будет им говорить. Ты просто найдешь их,
чтобы посмотреть им в глаза и… дать им оружие.

– Оружие?! Но где мы его возьмем.

– Об этом я позабочусь. Меня обещали свести с человеком. Очень
влиятельным человеком. И интуиция мне подсказывает, а она редко
меня подводит, что он думает так же, как мы. Если это – правда,
то скоро у нас будет очень много оружия. Самого разного веселого,
увлекательного оружия!

– И кто же этот мистический филантроп?

– Генерал Елдохин.

Окончание следует.