Онтологические прогулки

«И были оба наги, Адам и жена его,

и не стыдились»

(Быт., 2, 25)

Этот стих из Библии я уже приводила в моём «метафизическом» эссе
«Кость от костей». Тогда как-то не представилось удобного случая
его прокомментировать, но вот сейчас, в продолжение темы, это
сделать стоило бы.

Эта совершенно простая, казалось бы, фраза на первый взгляд удивляет
отсутствием «логики». Потому что если рассудить так, «логически»,
то чего им было стыдиться-то? Во-первых, речь тут идёт о той предельно
общей ситуации, о которой можно сказать: «За ними никто не подглядывает»
(в библейском контексте – в раю, в обыденной жизни – в интимном
уединении). А если так, то откуда тогда ему было взяться, стыду-то?
Зачем это здесь вообще оговаривается? Это раз. Ну и, во-вторых,
коль скоро речь шла о совершенных людях, которые тогда ещё не
были отмечены печатью тления и разрушения, то и в этом смысле,
стало быть, оснований для стыда тоже не было. Ну а тогда – что?
В чём проблема-то? Ну что ж, постараюсь объяснить, насколько я
это понимаю.

В моём понимании «стыдное» (постыдное) имеет довольно опосредованное
отношение к миру морально-пуританских ценностей. Я считаю, что
человеку в любой ситуации (а уж в такой, интимной, особенно) стыдно
должно быть вором, то есть брать не своё. Вот потому-то, в данном
случае, «Адам и жена его» «не стыдились»: ведь своё-то было возвращено
к своему, своё было возвращено в своё, или, скажу ещё предметнее
и грубее, своё было возвращено внутрь своего – кости были соединены
с костями в местах разломов, а плоть с плотью – в местах разрывов.
Ну а потому, стало быть, отсутствие стыда – это признак того,
что соединение произошло правильно, правильно во всех
смыслах, и, прежде всего, в плане божественного замысла. Ну да,
небесная таможня дала «добро»: всё совершилось правильно, «как
надо». Или, как было сказано, «зело хорошо».

Ну а теперь - и собственно про наготу. В моём понимании, любовь
определяется прежде всего через доверие, доверие с его бесчисленными
степенями и градациями – и именно потому она имеет одним из своих
компонентов, условно говоря, «дружбу». Невозможно (кроме совсем
уж уникальных, редкостных случаев «озарения», «солнечного удара»)
доверять, довериться близкому человеку сразу и всецело: доверие
развивается поэтапно, буквально шаг за шагом, когда, ступив вперёд,
останавливаешься, ждёшь и смотришь – а не подставил ли этот человек
тебе подножку, не обманул ли он твоего доверия – такого, какое
ты сам оказал ему авансом. Не обманул? Ну и хорошо; значит, можно
идти дальше.

Так вот: чем дальше идёшь, тем теснее смыкается вокруг тебя этот
круг, отделяющий «своё» и «чужое». И вот только тогда, когда он,
этот круг, уже замкнут, сомкнут настолько, что внутри него уже
не осталось ничего чуждого, ничего такого, что не внушало бы доверия,
– вот только тогда, на этом тесном, теснейшем, теснее некуда пространстве
уже не остаётся, физически не остаётся ничего другого, как сомкнуть
объятия, которые, помимо прочего, означают ещё и то, что мир,
оставшийся за пределами этой «ограды», – он не наш,
он посторонний, он не относится к сфере нашего взаимного доверия.

Вот, собственно, и всё. Такая вот философия отношений, именуемых
интимной близостью, потому что они - не что иное как следствие
и венец всяких иных форм доверия (и, прежде всего, дружеских).
Абсолютное доверие предполагает и абсолютную же беззащитность
и безоружность. Ну да, в социальном общении «со всеми прочими»
мы так или иначе «вооружены» – тем, что мы дипломатичны; тем,
что посторонним мы многого не договариваем; тем, что мы осторожны.
И всё это – это наши, так сказать, «одежды». Одежды и оружие;
для кого-то – оружие нападения, для большинства – обороны. И вот
только здесь, только в этой ситуации безграничного доверия, нам
уже больше нечего друг от друга скрывать – прежде всего в переносном,
но и (в качестве материального, видимого выражения) также и в
прямом смысле: отлагая «одежды» условностей, дипломатизма, мы
отлагаем и одежды видимые.

«И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились». Конечно, потому
что если до этой поры какие-то изъяны (душевные, телесные) могли
скрываться (первые – под «одеждами» дипломатичной уклончивости,
вторые – под одеждами видимыми), то вот теперь этому уже не остаётся
места. Равно как не остаётся и возможности что-то «переиграть»,
«расплеваться» и сказать: «Ты не тот человек, зря я тебе доверял
(доверяла)». Такие вещи, в принципе, не переигрываются, и потому,
в этом смысле, «развестись» невозможно так же, как невозможно
новорожденному «родиться обратно».

«И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились». Ну да, логично,
опять же: если в процессе общения мы друг перед другом открывались,
то вот теперь, выходит дело, нам уже нечего друг от друга скрывать.
Абсолютно нечего. Показателем чего, помимо прочего, и является
взаимная нагота. «А как ты относишься к порнографии?» – спрашивают
меня ревнители благочестия. «А как вы относитесь к проблеме ипотечного
кредита на Филиппинах?» – могу ответить я вопросом на вопрос.
Я не живу на Филиппинах и не беру ипотечной ссуды. Так и здесь:
я не являюсь потребителем этого товара так же, как не являюсь
потребителем сигарет. Кто-то курит, а я не курю, вот и всё. Ну
да, но это только одна сторона дела – так сказать, социальная.
А с другой стороны… не очень понятно как-то: если мне нет дела
до чужого, чуждого мне человека и, соответственно, до чужой души,
то как меня может интересовать то, что по отношению к этой душе
вторично и инструментально, что является средством её познания
– средством и уникальным, и удивительным, и, разумеется, опасным,
то есть тело? «Душа не больше ли тела», так ведь? А если меня
не интересует большее, то как меня может интересовать меньшее?

«Адам познал Еву, жену свою» (Быт.,4,1). Так вот: это вот «познал»,
в применении к процессу, который с виду представляется нам исключительно
физиологическим, меня восхищало и изумляло всегда. Ну да, верно:
то, что с виду представляется исключительно физиологией, на самом-то
деле является, по сути, гносеологией, составляя основу знания
о человеке и мире, - знания более глубокого и совершенного, чем
самая точная философская система. Собственно именно это и является
одной из причин того, что даже и с точки зрения целесообразности
такого рода знание должно быть венцом и завершением всяких прочих
форм познания, возникающих в процессе общения. То есть, метафорически
говоря, сначала нужно пойти в первый класс, и только уже потом,
гораздо позже, закончить докторантуру. В секуляризованном обществе
принято начинать с «докторантуры», питая иллюзию, что в «первый
класс» (каковым является, в частности, психологическая совместимость)
супруги пойдут как-нибудь потом. А потом, как правило, почему-то
начинается взаимное битьё сковородками по головам или, в «цивилизованном»
варианте, политкорректное «мы живём вместе только ради детей,
чтобы их не травмировать, потому что так-то нам друг на друга
глубоко насрать».

Интересно – и бездонно, бесконечно интересно – своё,
скуку и равнодушие вызывает чужое. Так и при чём же
тут мораль? Решительно не при чём. Запрещать можно только то,
что «хочется, но колется». «Чужое» и не хочется, и не колется.
И будь он хоть сам Аполлон Полведерский, как говорится.

Отсюда вытекает и следующий вывод, который представляется мне
более чем логичным. Интимные отношения предполагают, так сказать,
обмен генетической информацией и… м-м-м… материальными носителями
этой информации. Так вот, господа: а вы доверите постороннему,
чужому человеку конфиденциальные сведения о своём счёте в банке?
Ключ от квартиры? Дискету с информацией, не подлежащей разглашению?
Нет же, правда. Ну а что, разве тот, скажем так, биологический
материал, обмен которым происходит в процессе известного рода
отношений, не является носителем информации несравненно более
ценной – и концентрированной памяти поколений, и собственного
биологического наследства? Так ведь? А тогда как можно доверять
его, этот «материал», кому попало? Да нет, я не морализирую, упаси
Бог, я просто размышляю и удивляюсь.

С удивительной, надо сказать, наивностью, разумеется.

Но уж не обессудьте.