Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Книга живых

Продолжение

Начало

Мы с Иваном виделись почти каждый день. Он приходил к нам в арбатскую
квартиру, и мы под неизменные завывания младенца из батареи пили,
курили и обсуждали планы на будущее. Я с удивлением вспоминаю,
что он ни разу не пригласил меня к себе домой. Раньше я думал,
что виной всему Юлия, но потом узнал, что в то время она уже съехала
от него. Теперь она пыталась создать ячейку общества с тем самым
литератором-мастурбатором, который за это время изрядно преуспел
в своем рукоблудии и теперь числился шеф-редактором какого-то
ублюдского поэтического альманаха. Вы думаете, что я просто завидую
ему, потому что, мол, сам, как был, так и остался никчемным, озлобленным
неудачником, придурком и алкоголиком. Ну и что? Каждый человек
имеет право на черную зависть, ненависть и призрение к другим.
Просто надо почаще высказывать это вслух. Не копите яд в себе,
он отравит вас изнутри, не скупитесь щедро, по поводу и без повода,
изливать его на ближних своих. Так мне казалось тогда, о’кей?

Прежде чем перейти к февральским событиям, я должен для полноты
картины рассказать про господина Тараскина. Пусть это имя вам
тоже ничего не скажет, хрен с ним, я и сам понятия не имел о существовании
этой особи, пока генерал Елдохин, исполняя свое обещание, не свел
нас вместе. Господин Тараскин был пятым референтом господина президента
по национальной безопасности и должен был обеспечить «политическую
составляющую», как называл ее Иван. Это был маленький хитрый паучок,
плетущий свою паутинку из центра гигантского кабинета в Кремле,
в котором и он, и его письменный стол XVIII века казались просто
горкой мышиного кала. От дверей его можно было узреть лишь по
блеску круглых очечков без оправы, а путь по красной, вытертой
тысячами подошв ковровой дорожке до стола занимал, если мне память
не изменяет, минуты три. Более круглого и лоснящегося человечка
я не встречал в своей жизни. Он представлял собой практически
идеальный шар. Это впечатление еще больше усиливалось оттого,
что во время разговора господин референт периодически разводил
руками, сцепляя и расцепляя пальцы, словно пытался удержать ими
скользкий надувной мяч. Сам Тараскин, правда, говорил мало. Он
внимательно выслушал горячий монолог Ивана, плутовато улыбнулся
и повернулся ко мне:

– Ваш приятель прирожденный оратор.

– Вы бы слышали его на поэтических сборищах! Он реинкарнация Заратустры
и Лютера!

– Или Геббельса, – не переставая улыбаться, ответил Тараскин.
– А вы, в чем вы видите свою роль, господин…? – и он назвал мою
фамилию. – Кстати, что-то знакомое, кажется, художник был такой.

– Совершенно верно, господин референт.

– А вы, стало быть…

– Правнук. Ну, так вот, свою роль я вижу в вербовке новых бойцов,
которых потом подготовят инструкторы генерала Елдохина.

– Знаю, знаю, – отмахнулся от меня улыбчивый референт, – ну, а
вы-то, вы лично, что для себя… ищете?

Странно, Паула буквально накануне задавала мне тот же вопрос.

– Зачем тебе это? – спросила она меня.

– Я думаю, мы все сможем неплохо повеселиться, господин референт,
– четко ответил я.

Иван бросил на меня предостерегающий взгляд, но было уже поздно.

– Это будет самая интересная инсталляция за последние полвека.
Мы превратим эту скучную, пошлую жизнь в захватывающий триллер.

– Браво, юноша, – воскликнул референт. Он всплеснул ладошами,
затянув в воздухе невидимую петлю. – Вы достойны своего великого
прадеда. Именно так! Перформанс. Акт мифотворчества. – Его очки
хитро блеснули. – Взгляните сюда, господа. Он нажал под столом
невидимую кнопку, и задняя стена с коринфскими сталинскими колоннами
отъехала в сторону, открывая взгляду гигантскую карту Федерации.
Она была изображена в старых границах до 2005 года, с тех пор
пятнистое державное одеяло успело изрядно съежиться.

– Видите. Вот она, наша истинная Родина! И пока я вижу ее такой,
пока последний человек на земле видит ее ТАКОЙ, она продолжает
существовать! В нас и наших надеждах. – Стена со скрипом вернулась
на место.

Секретарша господина Тараскина, все это время безмолвно маячившая
за его креслом, деликатно кашлянула. Я взглянул на нее, но встретился
лишь с живой изгородью пушистых ресниц. Казалось, она могла вечно
так простоять, не шелохнувшись и не открывая рта. Только изредка
по ее стройному, холеному телу пробегала электрическим разрядом
легкая судорога. Впоследствии Иван рассказал нам, что Варя, так
звали эту кабинетную мумию, – скрытая нимфоманка, и по утрам,
прежде чем надеть белье, вставляет себе во влагалище включенный
вибратор. Батареек хватает на целый день. Целый рабочий день,
полный тихих, тайных оргазмов.

– Спасибо, милая. Извините, мои юные друзья. Дела, дела. Мы свяжемся
с вами.

Пока мы шли по красному истоптанному ковру, Тараскин улыбался
нам вслед. Мне показалось, что он даже помахал рукой. Но я не
взялся бы этого утверждать, от дверей роскошного кабинета его
не легко было разглядеть. Маленькая кучка мышиного кала на катке
натертого до блеска паркета.

Тем временем наши приготовления шли по плану. Я опять, как в ранней
юности, каждый вечер посещал многочисленные литературные тусовки,
которых у нас в столице всегда было хоть жопой жуй. Неосимволисты
из ордена «Червивая роза» и суреалисты из «Телесного низа» (не
путать с сюрреалистыми из «ДАЛИны»). «Графоманы против наркотиков»,
которых я уже упоминал, и «Графоманы за детскую проституцию».
Подпольные клубы «Баннеры революции» и «Шахиды онлайна». Женские
кружки «Поющая вагина» и «Гейши хорея». Литобъединения всех мастей
от «Антикиллеров рифмы» до «Ямба, как приема ближнего боя». Все
они, несмотря на свои различия и даже взаимную ненависть (каждый
имеет право на ненависть!), были сборищами ублюдков, удрученных
комплексом неполноценности, сексуально озабоченных подростков
и просто буйнопомешанных. Их всех объединяла, пожалуй, только
повальная бездарность. Но для того представления, которое готовили
мы с Иваном, особый талант был и не нужен, скорее даже противопоказан.
Хватало того, что мы сами считали себя бесспорными гениями, ха-ха.
Мои «хождения в народ», как Иван окрестил их, разыгрывались всегда
по одному и тому же тупому сценарию. Сначала все эти долбоебы
ездили мне по ушам своими скрипучими виршами, потом я зажигал
их искрой нашего с Иваном апокалипсиса. Они уныло кивали и в ужасе
разбегались, но кое-кто оставался. Кое-кто всегда остается.

Неоспоримое преимущество подобного вида вербовки состояло в том,
что в случае столкновений с властями всегда можно было прикинуться
писателями-радикалами и обратить все в литературную шутку.

Тут на сцене появляется Маугли. Он был одним из первых и бесспорно
самым юным из набранных мной бойцов. Это был диковатого вида тинэйджер,
с густой копной непослушных, похожих на проволоку, волос цвета
вороного крыла и глубоко посаженными волчьими глазами. Чтобы описать
его точнее, понадобился бы целый зоопарк. В нем не было ничего
от человека, это был настоящий звереныш. Несчастный и потерянный
в чуждых ему человеческих джунглях. До того как я приручил его,
он прятался от холодов и служителей правопорядка в трубах канализации,
лишь изредка наведываясь в наземный мир, украсть себе что-нибудь
пожрать или посетить очередную литтусовку. Где-то у него значилась
одинокая бабка, но пацан так давно сбежал из дома, что не помнил
даже своего адреса. Я прозвал его Маугли, это имя как нельзя более
подходило ему. Он сразу проникся нашей идеей и даже сделал себе
татуировку, засунув иглу в патрон шариковой ручки. «БЕССМЫСЛЕННОЕ
НАСИЛИЕ, ЖЕСТКИЙ СЕКС И ХОРОШЕЕ НАСТРОЕНИЕ» украшали теперь его
детскую грудь. Он был каждую минуту готов за что-нибудь умереть,
даже не важно за что. При этом Маугли оставался цепким парнишкой,
способным увлечь за собой в небытие еще парочку-другую уродов.
Словом, это было очень ценное приобретение. Я приблизил его к
себе и сделал из него нечто среднее между учеником и телохранителем.
Мальчишка был предан мне до мозга костей. А как вы хотели бы,
ведь именно я отучил этого засранца писать плохие стихи, взамен
научив владеть автоматом. Надо признаться, что я и сам привязался
к Маугли, и даже признание Паулы, что она как-то по-пьяни отсосала
ему, не могли нарушить нашей идиллии. Каждый имеет право на ревность,
как и на то, чтобы послать ее куда подальше!

Новый две тысячи надцатый год мы встречали почти в семейной обстановке,
я с Паулой и Маугли, и Иван с Варей, той самой Тараскинской секретаршей,
которая через неделю после нашей встречи с ее шефом, отыскала
Ивана по телефону и вскоре стала его любовницей. Она уверяла,
что с первых же слов зажигающего монолога в просторном склепе
кремлевского кабинета влюбилась в Ивана по уши. Тот благосклонно
согласился владеть ее аппетитным телом и даже отступить для этого
от некоторых своих принципов: Варя была блондинкой, притом весьма
стройной. Мы собрались на даче Ивановых родителей, которые давно
уже жили за границей, не то в Испании, не то в Исландии. На даче,
которая за время подготовки Большой Войнушки стала нашим штабом
и практически казармой. Здесь мы могли спокойно, не опасаясь ментов,
тренироваться в стрельбе по банкам и соседским кошкам. Елдохин
снабжал нас оружием и боеприпасами. Тараскин открыл для нас счет
в одном из отделений Госбанка. Мы много пили, трахались и читали.
По крайней мере, я. Это были лучшие месяцы моей жизни. Правда,
я не шучу. Никогда еще я не чувствовал себя настолько приближенным
к реальной свободе. Свободе от долгов и от наевших оскомину устоев
самовлюбленного общества по ту сторону высокого забора. Свободе
давать волю любой своей маломальской прихоти. Все складывалось
как нельзя лучше. Наш небольшой отряд насчитывал уже около двухсот
отборных бойцов. Благодаря высокому покровительству нас не беспокоили.
Больше всего на свете я хотел бы вновь и вновь переживать это
время.

Елдохин поставлял нам не только оружие, но и стратегическую литературу,
статьи типа «Чебурашки или уши везде», «Агент из апельсиновой
коробки» или «Как Чебурашки, селясь в телефонных будках, подключаются
к базам абонентских данных. Независимое расследование». Меня не
покидало подозрение, что всю эту макулатуру Елдохин пишет сам.
Мы сжигали ее в печке, предварительно уверившись, что рядом не
крутится один из генеральских «инструкторов». Официально мы все
еще готовились к массированному наступлению на злостных чебурей.

Сам генерал лишь однажды удостоил нас своим визитом. Он прошелся
по скрипящему декабрьскому снежку, цепко всматриваясь своими бледно-голубыми
глазами в лица новобранцев, которых по такому случаю привезли
на дачу и построили по указке «инструкторов» нагишом на морозе,
отказался от предложенной водки и, похвалив нас, уехал.

За неделю до Нового года Елдохинский адъютант привез личный подарок
его превосходительства: японский телевизор нового поколения, состоящий
из рулона пленки, которую можно было наклеивать куда угодно и
на которую передавалось изображение, и маленького портативного
приемника с дисководом. К ним прилагались секретные разведматериалы
на трех мини-дисках. Это были якобы спутниковые съемки возможных
укрытий и поселений чебурашек. Мы внимательно просмотрели их все,
но кроме расплывчатых пятен озер и дрожащей синусоиды горных хребтов
ни хрена не увидели. Генерал без сомнений страдал запущенным случаем
самовнушения. Зато я нашел собственное применение ценному подарку.
Я обматывал пленкой Паулу и, поймав бесплатный порноканал, трахал
ее, а Маугли наблюдал за нами и, повизгивая, дрочил. Так мы и
жили.

Варя с Иваном выбрали самую большую елку на дачном участке, и
мы вместе украсили ее надутыми презервативами и осколочными гранатами,
раскрасив их предварительно в розовый цвет. К тому времени все
особо приближенные бойцы, часто гостившие у нас, разъехались по
домам, и мы остались впятером. Утром тридцать первого, курьерская
служба Кремля доставила нам подарки от Тараскина: три ящика шампанского
и круглую железную коробку из-под печенья, до краев наполненную
генетически улучшенным кокаином. Немного боливийского снега посреди
щедрой среднеевропейской зимы. Паула приготовила утку по-милански
и телячьи отбивные. Варя сварганила настоящий луковый суп с сыром.
А Маугли, смущенно сопя, преподнес нам яблочный торт собственного
изготовления, испеченный по секретному рецепту его бабки.

– Черт возьми, Маугли, – только и могли мы сказать, – мы и не
знали, что у тебя была бабка.

Так как шампанское мы начали пить с утра, заедая его яблочным
тортом, к вечеру меня стала одолевать сытая сонливость, и я отправился
в туалет, чтобы немного взбодриться, не забыв прихватить с собой
коробку из-под печенья. В туалете я закрыл унитаз, затянул крышку
Елдохинской пленкой и высыпал на движущиеся картинки безлюдных
широт, так и кишащих, по мнению генерала, кровожадными чебурашками,
толику чудесного порошка. Затем быстро прошелся по нему телефонной
карточкой и, свернув в трубочку заранее припасенную банкноту,
причастился. Наркотик вихрем ворвался в мой мозг, прогоняя алкогольную
муть. Я инстинктивно зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел,
что изображение на стульчаке изменилось. Сначала по белой, гладкой
поверхности побежали какие-то полосы, но вскоре помехи сменились
трансляцией детского новогоднего праздника. Малолетние ублюдки
дружно водили хоровод вокруг облезлой елки, на ветках которой
я с удивлением узнал раскрашенные нами гранаты. Толстый Дед Мороз
в красном, заляпанном какой-то блевотиной, кафтане неуклюже приплясывал
рядом, умудряясь все время оставаться ко мне спиной. Внезапно
детский хоровод развалился, малыши попадали на пол и стали с визгом
кататься, зажимая уши липкими ладошками. Казалось, что некий шутник
запустил на всю мощность глушилку с ультразвуком. Тут Дед Мороз,
наконец, обернулся, и я в ужасе отшатнулся. Сплошные, черные,
без намека на белки глаза лишь на секунду проникли в меня, но
я чуть не потерял сознание от оглушительной вони, исходившей от
них. Теперь я понял, что случилось с этими сопливыми гномами.
Они блевали черно-зеленой слизью и исходили поносом, отравленные
несусветным запахом. Запахом, исходящим от глаз моего старого
знакомца, по случаю решившего сменить клоунский костюм на прикид
Санта-Клауса. Не успел я все это осознать, как гнусный оборотень
хлопнул в ладоши, и на пленке проступила новая картинка: маленькая
человеческая фигурка, летящая ввысь, на фоне странного многооконного
небоскреба. Фигурка несколько раз перевернулась в полете и вдруг,
ударившись в нависшее над ней свинцовое небо, расплющилась и замерла.
Ракурс стал быстро меняться, как будто кто-то переворачивал камеру,
и я понял, что все это время миниатюрный человечек летел не вверх,
а вниз. Он выпал из окна высотного дома, в котором теперь (камера
успела отъехать) без труда можно было узнать гостиницу «Украина».
Видеоряд опять сменился. Сейчас объектив находился непосредственно
над погибшим. Чьи-то руки влезли в кадр и перевернули тело. Это
была Юлия. Ее лицо превратилось в кровавый, мясистый блин с отвратительной
желтоватой начинкой, но я опознал ее по серебряной цепочке с маленьким
кулоном в виде черепа, который сам подарил ей на день рождения.
Я не мог ошибиться.

– Юлия мертва, – заявил я, вернувшись за стол, и рассказал друзьям
о моих видениях. Правда, про клоуна я почему-то умолчал.

– Мы знаем, – ответил Иван, – это только что было в новостях.
– Он пытался изобразить безразличие, даже некоторую благородную
рассеянность, но я видел, что мой друг весь сияет от гордости.
Да и что говорить, мы все в эту минуту гордились Юлией. Насилие
над собой ничуть не лучше насилия над другими, но редко кто отваживается
дойти в нем до логического конца. Насиловать себя ложным чувством
вины, нездоровыми, навязанными нам с детства комплексами, почему-то
считается хорошим тоном. А вот так запросто, открыть раму и выйти
из окна…

– Репортер сказал, – подала голос Варя, – что это может быть убийство.

Мы с Иваном заговорщицки переглянулись. И он и я в разное время
имели возможность узнать Юлию поближе. Наша общая девочка была
не того сорта, чтобы стать жертвой банального покушения. Нет,
это было самое что ни на есть элегантное самоубийство. В нем чувствовался
стиль.

– Они говорят, что в номере кроме нее еще кто-то был, – не унималась
Варя.

Иван, ухмыляясь, покачал головой:

– Не верь всему, чем тебя грузят, детка.

– Это был клоун, – сказала Паула.

Бой курантов почти заглушил ее слова.

– Откуда ты знаешь про клоуна? – это было первое, что спросил
ее, когда мы, наконец, остались одни, – откуда ты, пицца сраная,
знаешь про этого гребаного клоуна?

– Я читала твой рассказ. Ты очень, очень талантливый сочинитель.
Но это был очень ее рассказ, я просто почувствовала эту женщину.
Согласись, это был лишь вопрос времени, что Бим ее найдет. Он
искал ее с того самого вечера. Он очень искал ее, понимаешь?

– Ты тоже видела его?

– Да, один раз.

– Когда? Отвечай, это важно!

– Когда ты мотал пленкой и спал меня. Один раз он был среди этих
голых женщин. Я почти кончила, но тут пришел он, и мне вдруг стало
очень страшно. Я перестала даже чувствовать тебя во мне. Хотя
я всегда очень чувствую, когда меня трахают. Но потом я все равно
кончила. Он опасный, да?

– Не думаю, – соврал я. На самом деле, я был уверен, что все это
неспроста и что клоун еще сыграет свою подлую роль в нашей жизни.
Но женщинам совсем не нужно знать правду. Почти никогда.

В течение января мы разработали план операции. Ей было присвоено
кодовое название «Картинки с выставки». Произведения искусства,
которые мы собирались преподнести публике, не должны были оставить
никого равнодушным. Даже самые невосприимчивые к прекрасному сухари
надолго запомнят наш вернисаж. Если, конечно, выживут. Детали
мы уточнили с Елдохиным. Его идея состояла в том, чтобы провести
в столице несколько небывалых по размаху и убийственной силе провокаций
и обвинить в этом… ну, угадайте с трех раз, конечно же, зловредных
чебурашек. Это привело бы к объявлению военного положения и почти
гарантированной передаче всей власти специальному штабу во главе
с самим генералом. Дальше ситуация разрешалась просто и без прикрас.
Атомный фейерверк с водородной шипучкой. В этом была красота истинного
безумия, но нас она к счастью не касалась. У нас были свои цели
и способы их достижения. Я боролся за искусство и хорошее настроение,
Иван потакал своему честолюбию и выполнял наказы, которая щука
посылала ему из глубин детства. Мы верили, что после того, как
мы гостеприимно распахнем двери нашего доморощенного музея, никто
уже не посмеет назвать эту жизнь прозаичной, она станет истинной
поэзией. Не больше и не меньше. Единственным темным пятном оставался
для нас президентский референт. На что надеялся Тараскин. На еще
более тепленькое местечко в Елдохинском штабе? Или на мировую
бюрократическую революцию?

– Ну а вы, что вы ищете для себя? – спрашивал он меня, ни словом
не обмолвившись о собственных мотивах. Но пока что Тараскин означал
для нас деньги и связи. С ним приходилось считаться не меньше,
чем с идиотской ксенофобией генерала. Мы сближали лбы над картою
города. Он представлялся нам гигантской детской площадкой с песочницами
спальных районов и качелями дорожных узлов. Здесь, и здесь, и
здесь мы заложим будущее, как тикающую в свое удовольствие бомбу.
Точнее, наоборот. Семена ненависти взойдут экзотическим садом.
И ему цвесть, черт возьми, ох как цвесть. Да здравствует новая
столица ХОРОШЕГО НАСТРОЕНИЯ!

– Ты, правда, хочешь, чтобы я рассказала тебе историю? – спросила
Варя. Она сидела, кутаясь в тонкий халатик и поджав ноги, на диване
в просторной дачной гостиной. За окном сгущались сумерки. Иван
уехал в город «поработать». У него был как раз один из приступов
Великой Жажды. Паула, накачавшись с утра таблетками и шампанским,
спала наверху, а Маугли где-то шлялся. Он любил в одиночку бродить
по окрестному лесу. Дикая натура брала свое.

– И ты уверен, что она у меня есть?

– У каждого человека есть история.

– Ну ладно, посмотрим, что я могу наскрести по сусекам. Это ведь
должна быть страшная история, я права?

– Не обязательно. Она может быть и смешной, и просто противной.
Но это должно быть событие, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО повлиявшее на твою жизнь.

– Хорошо. Если ты настаиваешь и обещаешь не перебивать и не отпускать
пошлых острот, я расскажу тебе кое-что, – и она рассказала.

Вот Варин рассказ.

Мне было пять лет, когда я впервые узнала, что у меня была старшая
сестренка. Я случайно подслушала родительский разговор. Бедняжка
родилась до срока и умерла через два месяца, так и не поняв, куда
же ее занесло. Мама регулярно ездила на кладбище проведать ее
крохотную могилку, но меня никогда с собой не брала. До тех пор,
пока я однажды сама ее об этом не попросила. Сперва она очень
удивилась и стала выпытывать, откуда я знаю о старшей сестре,
и мне пришлось признаться, что я часто подслушивала тайком за
дверью. Но мама не рассердилась. Она немножко поплакала от переполнивших
ее чувств, и в ближайшее воскресенье мы отправились на кладбище.
Как сейчас помню, в тот день с утра было пасмурно и довольно холодно,
а когда мы добрались на трамвае до кладбищенских ворот, то ветер
не на шутку разгулялся, и мерзкий ледяной дождь хлестал уже в
полную силу. Вероятно, из-за плохой погоды на кладбище было пусто.
Мы долго шли между унылых бурых холмиков, поросших редкой пожухлой
травой, и, наконец, остановились у самого маленького из них. Мама
опять плакала, или это дождь струился по ее щекам. Она наклонилась
положить купленный у входа букетик гвоздик, и я, проследив взглядом
за ее рукой, вдруг громко закричала и упала в обморок, прямо в
черную мокрую грязь. Мама не растерялась, а несколько раз несильно
ударила меня по лицу. Я тут же пришла в себя и громко начала плакать,
и мама быстро увела меня домой. Она решила, что я перенервничала,
кладбище не самое подходящее место для маленьких девочек. Но мне
стало жутко страшно и плохо в тот момент, когда я увидела надпись,
выбитую на могильной плите. Там было только имя и даты рождения
и смерти. И угадай, как звали мою сестру. Ее тоже звали Варя!
И мне на секунду показалось, что я уже не стою рядом с мамой под
холодным дождем, а лежу в деревянном ящике глубоко в земле. Я
даже чувствовала, как противные белые червячки выползают из моих
крохотных ушей.

После этого я еще несколько раз была на могиле моей сестренки.
Уже учась в школе, я тайком ездила туда после уроков. Меня не
покидало ощущение, что эта могила неразрывно связана со мной,
моей жизнью, как будто это я сама похоронена под тяжелым камнем,
но видения, подобные тому, что так испугало меня в первый раз,
больше не повторялись. Прошло десять лет, я потеряла девственность
во время летней практики. Старшеклассники затащили меня в пустой
кабинет, в котором нам полагалось сортировать учебники на следующий
год, и по очереди изнасиловали меня. И что удивительно, мне это
ОЧЕНЬ понравилось. После этого я сама навещала их каждый день.
Там нас и застукала уборщица. Родители были в ужасе, и мама тут
же потащила меня к знакомому гинекологу, проверить, не случилось
ли со мной каких бед. Ее врач, пожилой веселый еврей, впоследствии
удравший в Израиль, несмотря на протесты, выставил маму из кабинета
и с полчаса копался в моем нутре. Прикосновение его рук так возбудили
меня, что я несколько раз с громкими стонами кончила. Он поднял
голову и с удивлением посмотрел на меня.

–Поразительно, – сказал он, – ты законченная нимфоманка. – Но
кроме этого других аномалий он не нашел. Когда я уже одевалась,
он стянул с пухлых рук резиновые перчатки, бросил их, не глядя,
в мусорное ведро и сказал: – Ты не можешь иметь детей. Не знаю,
обрадует это тебя или нет, но обрюхатить тебя никому не удастся.
Несмотря на это, я все равно настойчиво советую тебе пользоваться
презервативами. Беременность – это не самое страшное, что можно
подцепить, трахаясь направо и налево.

– Это точно? Я стопроцентно стерильна? – спросила я, сама не зная
смеяться мне или плакать.

– Ну, сто процентов не даст тебе никто, – ответил он, – я уже
однажды говорил те же самые слова одной женщине и ошибся. Это
была твоя мать. Но вот ты здесь, и это, конечно, «весомое» опровержение
моего диагноза. (Он намекал на мой вес, в школе я была одной из
самых пухлых девочек, невозможно сейчас поверить в это, правда?)

– Моя мать была бесплодна? – спросила я, пораженная ужасной догадкой.

– Не всегда, но рождение первого ребенка было очень мучительным.
Она чуть не истекла кровью. Я сам присутствовал при операции и
готов был тогда поклясться, что больше детей у нее не будет.

Тут в дверь, постучавшись, заглянула моя мама, и наш разговор
прервался. Но мне с лихвой хватило и того, что я тогда услышала.
Все мои самые страшные фантазии и догадки подтверждались. Я до
сих пор уверена, что вырой кто сегодня маленький гробик моей сестры
и открой его, он не нашел бы в нем ни косточки. Потому что она,
то есть я, вернулась назад. Не знаю, как и зачем это произошло.
Я думаю, виной всему любопытство. В моей жизни это всегда было
и остается самым сильным чувством. И потому ты не обидишься, если
я тебя кое о чем спрошу?

И она с невинным видом прошептала ужасную пошлость, которую я
почту за лучшее здесь опустить. Хотя бы потому, что она не имеет
никакого отношения к этой истории.

– Хочешь убедиться сама? – похабно ухмыльнувшись, ответил я.

Варя задумчиво расстегнула халатик и, раздвинув ноги, послала
мне воздушный поцелуй сами догадываетесь чем. Теперь уже любопытство
овладело мной, и я как следует оттрахал ее, честно скажу, без
всякого удовольствия.

Я редко выбирался в город и всегда старался не задерживаться там
дольше, чем на одну ночь. Просто время от времени хотелось отдохнуть
и от Паулы, и от азартного шушуканья над секретными картами в
преддверии Армагеддона, который мы с Иваном закрутили, и который
теперь грозился вырваться на волю и пожрать собственных творцов.
Чем дальше, тем больше мне начинало казаться, что мы, всегда стремившиеся
к свободе, становимся чем-то вроде ее заложников. Мы теперь просто
были обязаны поступать так, а не иначе. Говорить то, что другие
хотели услышать. Питать созданные нами самими аккумуляторы ненависти
и хаоса. Я пытался намекнуть об этом Ивану. Но он сделал вид,
что не понял меня.

– А чего ты хотел, отец? – удивленно спросил он. – Мифотворчество
– это уже серьезная работа, а МИРОтворчество и подавно.

– Да нет, я все понимаю, просто, когда все только начиналось,
мы были одни, и это было уже очень много. Мы понимали друг друга
с полуслова, это была честная авантюра. А теперь мне порой кажется,
не пойми меня неправильно, мне кажется, что кто-то решил присвоить
себе нашу идею. Кто-то, кого мы сами разбудили нашими играми.

– Для меня это никогда не было игрой, – неожиданно холодно ответил
Иван. И добавил: – Я думал, что для тебя тоже.

– Нет, я, конечно, не знаю, что тебе тогда наговорила эта золотая
рыбка. По щучьему велению, по моему хотению, я, правда, врубаюсь
,отец. Но все эти Елдохины и Тараскины при всем своем желании
никогда не поймут нас так, как мы себя понимаем. Они по определению
не могут быть нашими друзья. Деньги, оружие, кокаин – это все
здорово, но они ведь ни разу толком не сказали, чем нам придется
платить за эти ПОДАРКИ.

– Я ничего никому не собираюсь платить, – сказал Иван, но похоже
было, что он снова расслабился, – мы просто используем их, пока
нам это выгодно. Когда они перестанут приносить пользу, я первый
с удовольствием пущу им кровь. Мы еще чокнемся этим пуншем на
их поминках.

– А тебе никогда не приходило в голову, что они думают так же.

– У тебя истерика, – отрезал Иван, – идти проспись или лучше поезжай
завтра в город и сходи в приличный бордель. Эта макаронница когда-нибудь
загонит тебя в могилу. – И, уже собираясь выйти из комнаты, он
добавил: – И еще, дружок, не смей никогда больше напоминать мне
об этой гребаной щуке.

Я уехал рано утром, не попрощавшись с Иваном. Маугли молча следовал
за мной. До города мы добрались на электричке, и уже на вокзале
мне сразу стало не по себе. За дачный период я порядком успел
отвыкнуть от вавилонского столпотворения мудаков и придурков.
Они перли мимо нас с таким гордым видом, словно были занесены
в Красную книгу. «Самое время открывать отстрельный сезон», –
раздумывал я, подходя к дому, и, увы, слишком поздно заметил серебристую
«Ниву», преградившую нам дорогу. В следующую секунду сзади послышались
поспешные шаги, и чьи-то стальные руки, сомкнувшись на наших запястьях
и не давая обернуться, быстро запихнули нас в машину. Все это
происходило в зловещем молчании, только разок один из похитителей
взвизгнул – Маугли все-таки умудрился цапнуть его за палец.

Нас повезли по бульварам в сторону центра, и скоро я понял, что
мы неумолимо приближаемся к Лубянке. В машине я, наконец, смог
рассмотреть таинственных незнакомцев. Они походили на мрачные
силуэты, сбежавшие с картин Магритта, наверное, из-за одинаковых
шляп, наполовину скрывавших лица.

Я не ошибся в пункте назначения, мы проехали здание Национальной
безопасности и свернули в переулок. Перед большими железными воротами
машина остановилась и коротко просигналила. Нас, похоже, уже ждали,
так как в ту же секунду тяжелые створки медленно поползли в разные
стороны. Мы въехали во двор, и я, не оглядываясь, почувствовал,
как ворота так же медленно закрываются за нами. Маугли жалобно
мяукал рядом, понимая своим звериным чутьем, что мы попали в серьезную
западню.

Так я познакомился с Ильей Петровичем. Он был следователем, допрашивавшим
меня в казенном, лишенном всякой индивидуальности кабинете. На
вид ему было лет сорок, но Илья Петрович явно молодился, зачесывая
редкие волосы на лоб, отчего лицо выглядело простоватым и неожиданно
симпатичным. По задумке лубянковских стилистов оно должно было
сразу вызвать доверие. Глядя на него, казалось, что смотришь на
своего хорошего знакомого. К слову сказать, Илья Петрович, и правда,
оказался неплохим мужиком.

Я остался один, меня высадили из машины первым, и я не видел,
куда увели моего Санчо Панса. Если честно, меня в этот момент
гораздо больше интересовала собственная судьба. Потом оказалось,
что мальчишке удалось вырваться и улизнуть в тонюсенькую щелку
закрывающихся ворот. На такое способен был только Маугли. Справиться
с ним было не легче, чем удержать на поводке бешеного волчонка.
Но об этом я узнал только позже.

Илья Петрович перевернул стул и сел, положив руки на спинку. Некоторое
время мы оба молчали.

– Зачем? – наконец, спросил он.

– Что зачем?

– Ну, это все, зачем?

– Я вас не понимаю.

– Все ты понимаешь, – он достал из кармана сигару и предложил
мне, – бери, друг с Кубы привез.

Я вежливо отказался.

– Это чьи слова? – Он достал из портфеля, стоящего под столом,
картонную папку и протянул мне.

Я открыл ее и тут же наткнулся на текст собственного сочинения.
Это было одно из тех пламенных воззваний, которыми я еще недавно
зажигал литтусовки.

– Напечатано на компьютере, печатал не я.

– Есть еще аудио– и видеозапись, – поскучнев, сказал Илья Петрович.
Он наклонился ко мне и ласково спросил: – Ну что будем беседовать
или муму пороть?

– Я требую адвоката, – сказал я.

– Тю, – он, казалось, обиделся, – какой адвокат. Я же с тобой
неофициально беседую. Я ж помочь тебе хочу, а не дело шью. Я просто
пытаюсь понять, зачем эта чепуха о свободе насилия и праве на
зло. Зачем?! Вы еще молодые ребята, вся жизнь впереди, а связались
с плохой компанией. Поверь мне, Елдохин очень нехороший мальчик,
и очень непростой. – Я мельком глянул на лацкан его пиджачка.
Значок айконоборца гордо сиял на положенном ему месте. – Он ловко
скрывается за маской юродивого, придумал себе каких-то ушастых
монстров и парит теперь всем мозги, но послушай моего совета,
держитесь от него подальше.

– Спасибо, – вежливо сказал я, – я очень тронут вашей заботой
и обязательно подумаю над вашими словами.

– «Над вашими словами», – передразнил меня Илья Петрович, – ишь
ты! Как будто и, правда, не понимаешь, какую вы опасную игру затеяли.
– Он опять полез в портфель. – Вот полюбуйся, вот. – Он достал
и кинул на стол пачку фотографий. Там были мы на даче. Тренировки
по стрельбе, снятые откуда-то сверху. Голая Паула, мастурбирующая
на снегу. Маугли, выглядывающий из окна. Иван у нашей машины.
Опять Иван… но теперь это была прошлогодняя газетная вырезка со
статьей о «московском вурдалаке».

– Да, с твоим другом все обстоит, к сожалению, сложнее.

Заметив мою растерянность, Илья Петрович приободрился.

– Ты тут не при чем, поэтому мы и выбрали тебя для переговоров.
Иван Кудыбин должен быть нейтрализован.

– Вы хотите сказать, уничтожен?

– Я сказал то, что хотел. Теперь о тебе, дружок. Сейчас я дам
тебе бумагу и ручку, и ты, как паинька, сядешь и напишешь мне
все-все, не пропуская ничегошеньки, особенно о господине генерале.
А потом пойдешь домой. Согласен.

Я не успел ответить, как зазвонил телефон. Илья Петрович раздосадовано
схватил трубку:

– Слушаю, кто?

Лицо его вытянулось

– Но я не понимаю, подождите, все было согласовано…

…….

– Но ведь я… кто? Это какое-то недоразумение!

Я не без злорадства почувствовал, что звонят ему из приемной Тараскина.
Илья Петрович еще пару раз беспомощно крякнул в трубку и, прежде
чем положить на рычаг, тихонько стукнул ею об стол.

– Черт, – сказал он, – глупо, очень глупо. – Потом поднял голову
и укоризненно посмотрел на меня, как смотрят на нерадивого сына,
оставшегося на второй год. – Я вынужден вас отпустить, господин…
(он первый раз назвал меня по имени). Это не моя воля, но я как
человек государственный подчиняюсь. Можете идти, но я прошу вас,
подумайте на досуге о моих словах и постарайтесь, чтобы этот досуг
случился, как можно скорее. Потом будет поздно локти кусать. Вы
все висите на волоске, и если удалось открутиться на этот раз,
то в следующий вам никто уже не поможет. А он обязательно наступит,
если вы вовремя не одумаетесь. Вот, – он протянул мне визитную
карточку с номером телефона, – звоните в любое время. До свидания,
господин…, желаю вам сделать правильный выбор.

В тот же день, вернувшись на дачу, я передал наш разговор Ивану.

– Скажи спасибо Маугли. Если бы он сразу не позвонил мне, а я
Тараскину, сидеть бы тебе там до утра. А то и дольше, – ответил
мой друг. – Я-то решил, что ты поехал в город кутить. А с этим
любезным господином из охранки Тараскин обещал разобраться. Уверен,
что скоро стирать ему соплями портянки на восточной границе. Как,
говоришь, он выразился: «нейтрализован». Нет, мне кажется, он
все-таки достоин смерти. Навещу-ка (я вздрогнул от этой случайной
щуки, проскользнувшей в его словах), пожалуй, его на днях, давно
уж не бедокурил. Черт, кстати, надо сказать Варьке, чтоб постирала
мою безрукавку…

Вечером Варя привезла с работы домашний адрес старшего следователя
по особым делам Ильи Петровича Копейко. Иван спрятал адрес в бумажник
и больше не упоминал о нем. Я обнял Маугли и поцеловал его в шапку
спутанных, давно немытых волос. Паула ночью всплакнула, но в отличие
от Юлии, она знала, где кончается рифма и начинается эхо. Ее слезы
несли облегчение и высыхали быстро. Вся наша спальня провоняла
какими-то благовониями, я ходил, натыкаясь на охранные амулеты,
развешанные под лампой, и раздумывал, не эта ли гребаная магия
спасла меня на этот раз. Черт, я и сам начинал в нее верить.

Что такое зло и где его берлога? Оно рождается в нас, а потом,
как непослушный тинэйджер, сбегает из дома и пытается жить независимой
жизнью. Оно не хочет нас больше знать. Оно стесняется и сторонится
нас. Оно пытается даже нас уничтожить. «БЕССМЫСЛЕННОЕ КРОВАВОЕ
НАСИЛИЕ, ЗВЕРИНЫЙ БЕСПОЩАДНЫЙ СЕКС И ХОРОШЕЕ, ЧЕРТОВСКИ ХОРОШЕЕ
(никогда не оглядывайся, отец, никогда) НАСТРОЕНИЕ!» Разве люди
тысячелетия подсознательно не молились на эту формулу? Разве все
эти религиозные фанатики, все эти радикальные социальные теоретики,
все эти гребаные коммунисты и фашисты тайком не использовали ее
в своих целях? Сколько было тех, кто действительно верил, кто
убивал и умирал за ИДЕЮ? Единицы. А все остальные, шедшие по их
стопам, убивавшие и умиравшие вслед за ними? Они делали это охотно,
потому что именно этого требовали их инстинкт, их сверхпотребность.
Им было наплевать на идеологию, на политику, на веру, он жаждали
лишь одного: одарить этот мир хоть малой частицей своей ненависти.
Рассказать ему о своих разочарованиях, неудачах, о своей каждодневной
боли. Заявить о своем существовании. Пару десятков лет назад всех
нас связывал Интернет, но он перестал быть просто формой общения,
он стал религией, местом обитания, безымянным чистилищем для миллионов
душ, обремененных непосильным грузом условностей и запретов. В
результате он и сам пал жертвой последних. Я еще помню гигантские
свалки бесхозных модемов и интернетовских передатчиков посреди
города. Интернет запретили не правительства, его запретили люди,
убоявшись самих себя. Наша задача была, разучить их боятся. Вернуть
им те основные права, которых они в процессе эволюции сами себя
лишили, признавая их лишь за животными. Право на ненависть. Право
на насилие. Право на ХОРОШЕЕ НАСТРОЕНИЕ. Человечество попалось
в собственную ловушку. Оно убивало, стыдясь этого, и замаливало
грехи новыми убийствами. Оно погрязло в болоте постоянного и всепроникающего
чувства вины. Оно отвергало зло не из-за неприятия, а из-за любви.
Так иногда мучают любимого человека. Так я унижал Юлию, уверенный
в своем превосходстве. И виной тому была слабость, наша врожденная
слабость.

– Ты злой, – говорила мне Юлия, – ты говоришь ужасные вещи.

– Ты говоришь так красиво, так очень красиво, – шептала мне Паула,
– ты такой ненавистник, это очень эротично.

И обе были правы.

Вы уже заметили, что я скорее позволяю другим говорить обо мне.
Вы не знаете, кто я такой и кто мои родители. Живы ли они или
давно умерли. Как и где прошло мое гребаное детство. Есть ли и
у меня история, о которой я хотел бы поведать дьяволу. Но я считаю,
что это честно. Я не вижу вас и вы не должны видеть меня. При
этом я дарю вам мои глаза, смотрите ими на созданный мною мир,
может, что-то вам понравится, и вы захотите это купить. А может,
вы просто пройдете мимо, как мы всегда проходим мимо магазинов,
чьи витрины слишком богаты или слишком бедны.

Но я отвлекся. Илья Петрович больше нас не беспокоил. Вероятно,
Тараскин все же сумел «разобраться с ним», в этом случае я не
завидую бедолаге. Январь подходил к концу, и вместе с ним исчезали
последние шансы выйти из игры, игры, все меньше напоминавшей забаву
двух скучающих интеллектуалов. Я помню, был солнечный, морозный
день, один из тех прекрасных дней, когда выходишь спросонья на
террасу и рисуешь мочой на искрящемся снегу свое послание миру,
а потом понимаешь, что эта гребаная жизнь все же имеет какой-то
смешной, непонятный смысл. Один из дней, которые так любили малевать
незабвенные передвижники. Я слепил крепкий снежок из желтого от
мочи снега и бросил его в окно столовой. И оттуда, словно в ответ,
раздались протяжные трели радиотелефона. Телефон этот тоже подарил
Елдохин, и теперь он сам звонил нам сказать, что время пришло.
Оно всегда когда-нибудь приходит. Время делать что-то самому.
Было ровно десять часов утра первого февраля две тысячи надцатого
года.

Продолжение следует.