Проза

Игорю Корниенко, небесному клоуну

и писателю сердца

На госэкзамене Леночка играла так неистово, что Зинаиде Генриховне
стало не по себе. Педагогиня с испугом слушала свою выпускницу,
хрупкую девчонку, заставляющую бледными руками рыдать могучий
«Стенвей». Концертный рояль не просто пел, он ревел, как зверь
с раненной душой. Пронзительные стенания инструмента держали в
напряжении всю государственную комиссию. Да и вид самой исполнительницы
– сомкнутые бескровные губы, строгое взрослое лицо и бездонный,
тревожный взгляд – как-то всех настораживал.

Искоса поглядывая на Авангарда Павловича, грозного председателя
комиссии, Ковальческая силилась угадать его настроение, от которого
в какой-то мере зависела Леночкина оценка. Но разве можно было
что-нибудь понять по его вечно насупленным мохнатым бровям и нервно
играющим желвакам? Внешне председатель, кстати, когда-то давным-давно
ее, Зинаиды Генриховны, сокурсник, всегда сердился. Вот и сейчас
он, по-медвежьи исподлобья глядя на Леночку, казался душегубом
с топором за пазухой.

Грохнув последним аккордом, Леночка обессилено склонилась над
клавиатурой и замерла.

– Спасибо, – раздался глухой голос председателя, – подождите,
пожалуйста, в коридоре.

Леночка вышла. Началось обсуждение.

– Ну, – протянул Авангард Павлович, затянувшись сигаретой в резном
мундштуке, – Зинаида Генриховна нас, как всегда удивила. Конечно,
мы не можем не поставить ее выпускнице отличную оценку, но…необходимо
отметить, что программа исполнена несколько вольно… То есть, я
хотел сказать, что эмоции, которые продемонстрировала нам Елена
Юрьевна, они э-э-э…немного не в контексте художественного замысла
прозвучавших произведений. Я еще понимаю ее страстное исполнение
Шопена, Рахманинова и Чайковского, но, позвольте, причем здесь
Бах?

Расставив руки, профессор недоуменно оглядел присутствующих.

– Друзья мои дорогие, разве можно играть Баха с таким чудовищным
накалом? Ведь это же – сакральная музыка. Вот. Музыка вечности,
если хотите. Она должна исполняться отрешенно. А Елена Юрьевна
вложила в нее романтический героизм, что ли…

– Но в то же время, – дерзко перебил председателя Олег Николаевич,
самый молодой педагог фортепианного отдела, длинноволосый и бородатый
мужчина, – почему сакральная музыка должна исполняться отрешенно?
И вообще, что такое сакральная музыка? По-моему, такая трактовка
Баха тоже вполне заслуживает нашего признания! По крайне мере,
Бах Леночки прозвучал гармонично и искренне.

Авангард Павлович выстрелил взглядом в выскочку и недовольно поерзал
на стуле.

– Ну, товарищи уважаемые! – тут же вспыхнула, огненоволосая Евгения
Петровна, заведующая фортепианным отделением, – я, конечно, целиком
и полностью доверяю богатому педагогическому опыту нашей уважаемой
Зинаиды Генриховны, но в данном, конкретном случае я вынуждена
протестовать. О чем вы говорите? Какое признание? Мне удивительны
ваши слова, Олег Николаевич! Причем здесь искренность? Существует
школа, существует канон. Мы пока еще представляем здесь академическое
музыкальное образование, а не абы что! Я, честно говоря, воздержалась
бы ставить Леночке отличную оценку. При этом, разумеется, признаю
ее талант. Леночка, между прочим, одна из лучших наших учениц.
Но нельзя же, в самом деле, ломать основы школы, сложившейся веками!
Как вы считаете, Зинаида Генриховна?

– Что? – Ковальческая рассеяно посмотрела на заведующую. – Да…
конечно…но …мне кажется…

Зинаида Генриховна запнулась, неожиданно осознав, что ей уже никогда
не придется заниматься со своей любимой Леночкой, как раньше;
что сегодня она прекращает быть ее учительницей и не будет ей
уже никогда; что Леночка уходит из ее класса навсегда, а она остается,
чтобы учить других леночек, вкладываться в них и также безжалостно
расставаться.

– Как это жестоко, – тихо произнесла Ковальчевская.

– Что вы говорите? – переспросила Евгения Петровна.

– Да, нет, нет, – Зинаида Генриховна замахала руками, – это я
так…не обращайте внимания. Любимая ученица. Госэкзамен. Извините.

– Ну, а что думает наш уважаемый Михаил Афанасьевич? – председатель
внимательно посмотрел на старого педагога.

Михаил Афанасьевич кашлянул в кулак и застенчиво опустил глаза
на стол, покрытый зеленым сукном.

– Я полагаю, что Елена заслужила пятерку. Все мы ее хорошо знаем.
Все мы видели ее блестящие выступления на конкрусах и концертах.
Все мы прекрасно знаем, что представляет из себя эта исполнительница.
Я думаю, ее ждет большое будущее. Если она, конечно, будет много
работать. Согласен, что девушка сильно переигрывает, но она… –
Михаил Афанасьевич украдкой взглянул на Ковальчевскую, – но она
играет проникновенно. Да, именно проникновенно. Как и все ученики
Зинаиды Генриховны.

– Точно, абсолютно точно, – заметил Олег Николаевич, – мне даже
кажется, что Зинаида Генриховна знает какой-то особый прием, который
помогает ей раскрыть в учениках настоящих художников.

Заведующая отделением насмешливо фыркнула и покачала рыжей головой.

– Ну, если так, – сказала она, – если мы уже такими категориями
пользуемся, то, что ж, мне остается лишь присоединиться к общему
мнению. Хотя я считаю, что, оценивая своих учеником, мы не должны
быть столь субъективны. Итак, что же мы ставим Леночке?

Авангард Павлович сморщил лоб, пошевелил бровями и, выпустив облако
табачного дыма, хлопнул ладонь по столу

– Отлично!

У Зинаиды Генриховны щипнуло в груди.

Спускаясь по деревянной скрипучей лестнице на первый этаж, Ковальчевская
вспоминала тот день, когда Леночка, маленькая диковатая школьница,
впервые вошла в ее класс. Зинаиду Генриховну не впечатлили способности
новой ученицы, но одно случайно наблюдение заставило педагогиню
увидеть в новенькой что-то близкое и важное. Причуда Лены шептаться
с нотами полюбившейся пьесы, почему-то убедили Зинаиду Генриховну
в исключительности поступающей.

Вообще все ученики и ученицы Ковальчевской были по ее мнению исключительными
и неповторимыми. Обычные ее не интересовали. Поэтому она всегда
находила в каждом из своих «детей» что-то сверхъестественное.

Ступенька за ступенькой Зинаида Генриховна приближалась к тяжкому,
невыносимому пределу. Она знала, что Леночка ждет ее, волнуясь,
около класса и сейчас должно случиться то, чем всегда завершается
маленькая, длинной всего в четыре года, славная и удивительная
история.

«Вот и все, – думала Ковальчевская, отсчитывая шаги, – сейчас
все закончится. Она уйдет в жизнь, как другие, а я останусь. Я
опять останусь».

Зинаиде Генриховне захотелось оттянуть последний учебный разговор.
Захотелось, чтобы произошел какой-нибудь казус, заставивший задержаться.
Леночкина учительница даже загорелась безрассудной идеей спрятаться
в каком-нибудь уголке училища, чтобы ее долго не могли найти.

«Может быть, и не стоит больше, – спрашивала она себя, приближаясь
к своему классу, – может, и не стоит больше учительствовать. Они
все равно уходят и в конце-концов забывают. А я не забываю никого.
Может, не стоит начинать, чтобы не было такого конца? А? С каждым
годом становиться все труднее и труднее выносить эту пытку. И
как все похоже! Сначала к тебе приходят раз в неделю, потом раз
в месяц, потом раз в год; затем звонят раз в год; а потом просто
поздравляют с юбилеем».

У Зинаиды Генриховны опять защипало в груди.

«Но ведь я же все равно в них остаюсь. Да я остаюсь! И ради этого
стоит…».

– Зинаида Генриховна! – Леночка вскочила со стульчика и подбежала
к Ковальчевской, – ну, что?

В глазах ученицы металось мучительное нетерпение.

– Ты умница, – Ковальчевская погладила девушку по плечу.

Их тут же окружили члены комиссии.

– Ну, Елена Юрьевна, – прогремел бас Авангарда Павловича ,– поздравляю
вас с отличной оценкой. В целом мы остались довольны, а детали
узнаете у своего педагога. Я в свою очередь буду рекомендовать
вас в консерваторию.

Профессор пожал Леночкину руку и направился к гардеробу.

– Молодец! – Олег Николаевич ребячливо подмигнул и показал выпускнице
выгнутый большой палец. – Во!

– Могу только пожелать больших творческих успехов, – пожал плечами
Михаил Афанасьевич, – и, пожалуй, личного счастья. Чтобы вы были
не только замечательной пианисткой, но и прекрасной женой и матерью.
В жизни это не менее важно.

– Хоть я была строже и требовательнее своих коллег, – подхватила
заведующая, – но Лена меня порадовала. Немного самообладания и
было бы совсем хорошо. Не забывай нас, Лена.

Зинаида Генриховна увидела, как дверь класса трубы приоткрылась
и в коридор высунулась голова мальчишки, Леночкиного ухажера.
Парень подал выпускнице какой-то, только им двоим понятный знак,
девушка отправила трубачу ответный зашифрованный сигнал. Он довольно
улыбнулся и кивнул в сторону выхода: «Пошли, мол, хватит здесь
отираться. Погуляем, отметим пятерку».

Ковальчевская внимательно посмотрела на ученицу и по ее рассеянному
взгляду поняла, что Леночка уже не здесь, не с ней, а в молодой
компании, среди ровесников, там, куда путь ей, Зинаиде Генриховне,
заказан.

Леночка еле заметным жестом попросила кавалера скрыться на некоторое
время.

Зинаида Генриховна почувствовала себя лишним, ненужным бессмысленным
препятствием, зачем-то сдерживающим буйную радость этой пары.
Ей захотелось сейчас же исчезнуть, чтобы прекратить этот нелепый
спектакль и отправить Леночку на все четыре стороны, но ведь надо
было еще обсудить с ученицей экзаменационное выступление.

Они зашли в класс. На крышке пианино лежал традиционный букет
пышных роз.

– Ну, вот, Леночка, – начала привычную речь Зинаида Генриховна,
– теперь мы с тобой можем говорить не как педагог и ученик, а
как состоявшиеся музыканты, как коллеги. Через неделю ты получишь
диплом, и мы все вместе отметим твое окончание училища. Будет
чаепитие, будет интересный вечер, будет…

Ковальчевская запнулась, снова почувствовав щипание в груди. В
этот момент, где-то на втором этаже, студент-тромбонист, изнуряющий
себя гаммами и упражнениями, вдруг заиграл мелодию Альбинони.
Он исполнял ее так трогательно и глубоко, что преподавательница
невольно потеряла нить своей речи.

– Ты слышишь? – спросила она Леночку шепотом. – Это и есть настоящая
музыка. Она возникает неожиданно, непроизвольно, из ниоткуда.
Самое главное – суметь уловить ее. Понимаешь?

– Понимаю, – также шепотом ответила Леночка, – я вас очень хорошо
понимаю.

Ковальчевская и Лена замолчали. Они слушали глуховатое откровение
невидимого музыканта, решившего просто сыграть что-то для себя.

Когда музыка смолкла, и снова загудели нудные гаммы, Зинаида Генриховна
пожелала своей ученице доброго пути. Она хотела проводить Леночку
хотя бы до ворот, но вовремя вспомнила, что где-то рядом ее ждет
трубач. Поэтому учительница просто вышла на крыльцо и там остановилась.

– Смотри, какое чудо! – сказала Ковальчевская, кивнув на зеленое
буйство, – опять лето… где еще увидишь такую роскошь?

Да…природа!

– Зинаида Генриховна! – Леночка пристально посмотрела на свою
учительницу, – спасибо вам большое за все! Спасибо! Вы даже не
представляете, что для меня сделали. Вы, наверное, даже до конца
не понимаете, что значат для меня ваши уроки.

Трескучая дверь училища открылась, и на порог вышел Леночкин трубач.
Девушка с силой прижалась к Ковальчевской и тихо сказала:

– Я никогда не забуду вас. Я буду приходить. Часто. Вот у нас
и выпускной вечер будет. Мы обязательно там увидимся. Я вам буду
звонить…

– Конечно, конечно, Лена, – педагогиня старалась придать своему
голосу спокойствие и уверенность, – мы ведь не на разных планетах
и не последний день живем. Кстати, нам есть еще над чем вместе
поработать. Не думай, что я от тебя так просто отстану. Скрябина
ты мне еще доделаешь. Он никуда не годится, милая моя.

Последние слова Зинаида Генриховна произнесла с нарочитым строгим
недовольством, словно отчитывала желторотую первокурсницу.

– А теперь мне пора. Дела, знаешь ли. Вот хотела порядок в нотах
навести. А ты отдыхай. Сегодня тяжелый день был. Ну, все, созвонимся.
Педагогиня сухо поцеловала Леночку и схватилась за дверную ручку.

– Зинаида Генриховна! – раздался за ее спиной Леночкин голос,
– подождите…

Женщина обернулась.

– Я хотела сказать…я просто хотела сказать, что…что…дело-то даже
не в музыке, нет. Знаете, вы мне дали нечто большее. Это ведь
не просто учеба. Это что-то такое, чего уже никогда, никогда не
будет.

Глядя на распахнутые чистые глаза Лены, Ковальчевская почувствовала,
что ее ученица действительно все понимает.

– Я знаю, моя родная, – чуть слышно ответила учительница, – я
знаю.

Областное музыкальное училище помещалось в двухэтажном деревянном
особняке на окраине небольшого подмосковного городка. Училище
называли «лесной консерваторией», потому что оно и летом и зимой
утопало в зеленой гуще елового парка. Правда, окошко Зинаиды Генриховны
выходило не в парк, а во двор, где возвышалась пирамида угля для
училищного отопления. Видок так себе. Но учительница не роптала,
довольная своим рабочим местом. Кабинет у нее был небольшой, уютный.
В нем стояло два пианино и шкаф с нотами.

Проводив Леночку, Ковальчевская вернулась в класс, включила чайник
и задумалась.

– Нечто большее, – повторила она Леночкины слова, тряхнув седой
аккуратно уложенной стрижкой, – еще бы, конечно нечто большее.
Уж куда больше-то!

Зинаида Генриховна вспомнила, как двадцать лет назад, изумленный
врач санатория, разглядывая ее рентген, вдруг вытаращил свои сливовые
глаза и подозрительно спросил:

– И что у нас с сердцем?

﷓Что такое? – не поняла Зинаида Генриховна. – Вроде сердце
у меня всегда было в порядке.

﷓В порядке?! Да оно у вас почти в два раза меньше нормы!
И знаете, оно выглядит так, будто от него отщипнули множество
кусочков. Как странно…Аномалия…Давайте-ка сделаем повторный снимок.

Ковальчевская не стала делать повторный снимок. Испугавшись, что
ее положат в институт на обследование и лишат возможности преподавать,
Зинаида Генриховна моментально собрала вещи и сбежала из санатория.
С того дня к врачам она больше не ходила. Лишь в самых крайних,
безвыходных случаях. Жила в одиночестве, доверяя свою тайну только
мужу, погибшему очень, очень давно. Каким образом она дарила кусочки
своего сердца ученикам, Ковальчевская понять не могла. Но она
ощущала, что сердце ее тает с каждым годом, с каждым выпуском.
Теперь оно должно быть не больше кедрового ореха. Учительница
удивлялась, как оно такое маленькое гоняет еще по телу кровь.

– Ну и пускай, – отмахнулась Зинаида Генриховна от сокровенных
мыслей, – пускай оно будет с ними. Мне не жалко. Если оно еще
не исчезло, значит, мне есть, что отдать.

11.01.2004