Проза

На стыке восьмидесятых и девяностых я познакомился с Пелевиным.
Мы учились в одном месте, но на разных потоках. Пелевин был неразговорчивым
и достаточно угрюмым молодым человеком. Его невысокая, коренастая
фигура, курчавый чуб, лихо, по-казацки свисающий, на бровь, тяжеловатый
взгляд, говорили о том, что с этим парнишей лучше либо вообще
не шутить, либо шутить очень осторожно. В общем, не по возрасту
серьезным человеком был этот Пелевин. Запомнился он мне двумя
особенностями. Во-первых, Пелевин на переменах торговал купонами,
какой-то финансовой пирамиды, а во-вторых, у него была девчонка,
которую, он по слухам «драл». Это сейчас половая жизнь начинается
в шестом классе школы. А раньше в семнадцать лет многие из нас
еще только мысленно примерялись к своим подружкам. Но Пелевин
свою «телку» точно «драл». Ведь сразу же видно – какой пацан «дерет»,
а какая телка «дает». Так вот, по слухам они «барались». Но только
друг с другом. Девка та, Пелевину бы не позволила, «вставить»
кому-то еще, кроме себя. Он, кстати, тоже слегка за ней приглядывал.
А зря. Деваха красой не отличалась. Много лоску и блеску, а толку-то?
У всегда загорелой, в обтягивающих джинсах, увешанной мишурой
восьмидесятых, тяжело накрашенной зазнобы Пелевина был длинноватый
нос. Он-то все и портил. Да и общая безвкусица ее, все эти бирюльки-блестки,
крашенные пряди, «как говорится» не «прикалывали». Я на нее вообще
внимание не обращал. Так же, как и она на меня. Однако Пелевин,
все-таки пару раз смеривал меня испытующим взглядом – не имею
– ли я виды, на эту его звезду.

Друзьями с Пелевиным мы не были. Приятелями тоже. Просто мы не
дрались, не ругались. Уважали друг друга, значит. Частенько мы
смолили с ним «Столбы» или «Яв Явыча» на пороге техникума. Однажды
Пелевин предложил купить у него за пятьдесят рублей купон «игры».
Смутно помню ее правила. Кажется, надо было вписать в купон свои
ФИО, под целым столбиком фамилий своих предшественников. Получить
слово-код, продать стопку таких же бумажек следующей ступени пирамиды.
А дальше только складывать пачки денег на антресоли и радоваться.

– Видишь, – ткнул пальцем Пелевин в свою фамилию на купоне, –
я уже на третью позицию вышел. А когда до первой дойду, буду каждый
день по пятьсот рублей получать. Но и это не конец, ведь пирамида,
растет!

Однако я предложение Пелевина категорически отверг, только потому,
что у меня не было таких денег. Техникум мне платил стипендию
– тридцать рублей. Уж, какая там пирамида! Но благодаря Пелевинским
купонам я впервые призадумался о реальности абсурда и абсурде
реальности. Потом, через несколько лет, один остроумный молодой
человек с несколько дремучим выражением на одутловатым лице в
своих буддистско-галлюцинногенных аллегориях очень занимательно
продолжил эту тему.

А чуть ранее, будучи учеником средней школы, я частенько сталкивался
на переменах с Бахтиным. Этот малоприятный тип просто искрился
желанием сделать кому-нибудь подлянку. Бахтин был туп, как пень,
но хитер, как лиса. От него страдали все – и школьники и преподаватели.
Учился он отвратительно, вел ужасно, курил, мучил окружающих,
беспокоил работников РУНО и детской комнаты милиции. Но в то же
время Бахтин признавал авторитет школы и комсомола. Вместе с бурлящим
разрушительным началом его нутро содержало и активную созидательную
потенцию. Например, он по просьбе старшей пионервожатой за несколько
секунд мог угомонить линейку октябрят. Одним своим удавьим взглядом.
Или настроить телевизор. Или вырыть траншею для ЭНВЭПЭ. Или вставить
стекло в окошко. За эту вульгарную амбивалентность, доходящую
порой до карнавального гротеска, Бахтина не отчисляли из школы.
Страдали, но терпели. Еще более карнавален был другой Бахтин,
с которым мне довелось учиться в техникуме. В том самом техникуме,
где Пелевин торговал своей пирамидой. Этого Бахтина прямо-таки
распирал внутренний диалог наглости и застенчивости, мужественности
и женственности, решительности и слабовольности. Кроме того, Бахтин
из техникума носил прическу каре и обладал худосочным телосложением.
А замашки у него были титанические. Он организовал ансамбль –
клавиши-клавиши-бас-гитара-ударные-голос-гитара и возомнил, что
его детище, исповедующее модный тогда стиль «электро-поп», ждет
мировая слава с грандиозными турне и многомиллионным тиражом пластинок.
И, признаюсь, я ему чуточку верил. Мы репетировали в Доме Культуры
метростроя. Репетировали условно, так как большую часть отведенного
нам в студии времени, наш лидер отчаянно бился со строптивой аппаратурой.
У него вечно все горело и ломалось. Он пытался настроить звук,
а мы смотрели на эти уморительные потуги, словно на цирковое шоу.
Бахтин был очень жéсток и убедителен, но при этом смешен
до коликов. Мы, члены его ансамбля, с трудом сдерживали хохот
во время репетиций. Он выглядел этаким развенчанным королем или
коронованным шутом. Короче, ансамбль наш, разумеется, довольно
быстро угас, но карнавальные воспоминания остались.

Остались, а потом мягко слились с впечатлениями от прочитанных
книг «Карнавал в творчестве Франсуа Рабле» и «Поэтика Достоевского».
Фамилии и первого и второго Бахтина, звучали с ударением на букву
«А». А вот с Волошиными, возникшими на моем жизненном пути, все
было нормально. То есть ударение в их фамилиях, соответствовало
классическим нормам.

С первым Волошиным я «оттягивался» в пионерском лагере. Надо сказать,
что мы с ним занимались не совсем дозволенным делом. А точнее
– совсем не дозволенным. Прямо скажу – преступным. Во время тихого
часа мы покидали территорию лагеря. Но это еще – полбеды. Мы ведь
пролезали в заборную дыру не просто погулять. Мы сбегáли
(страшно вспомнить!) купаться на карьер! Мне в ту пору шел четырнадцатый
год, а Волошину – тринадцатый. Нашу компанию почти всегда разделяла
медсестра из изолятора – рыжая, веснушчатая девушка с чувственно-приоткрытым
ртом и живыми зелеными глазами. Не будучи красавицей, она волновала
нас другим – своим естеством и близостью. Частенько она ложилась
на живот, а мы с Волошином поочередно садились ей на спину и играли
с завязками ее купальника. О, боже, как она была близка! Вроде
бы доступная, но все-таки не достижимая, пока для нас, девственных
мальчиков. Я видел, как на ее шее пульсировал сосуд и мурашки
то и дело разбегались по открытым участкам медсестриных ягодиц.
Что она нашла в нас? Наверно мы с Волошиным, чистые, но смешно
взрослящиеся ребята, были ей милее, чем матерые мужики-коблы –
работники кухни, да ВОХРовцы. А еще, похоже, подружка кайфовала,
от ощущения нашего распирающего томительного желания, усиленного
нерешительностью, да неопытностью. Мы валялись рядом с деревянным
мостком, с которого время от времени по очереди ныряли в воду,
вытворяя немыслимые кульбиты. Где-то неподалеку, за забором военной
части катались на гигантской синей свинье солдаты-чурбаны. Их
первобытные всхлипывающие вопли на незнакомом языке разносились
по всей округе. А с противоположенного берега в карьер с гиганьем
и матом сигали совершенно голые пьяные мужики. Глядя на них, наша
подружка с женским игривым сарказмом ворчала, что их отвислые
«муде», не мешало бы чем-нибудь прикрыть. Свои «муде» мы с Волошиным
из-за отсутствия плавок, по-туземному обвязывали пионерскими алыми
галстуками. Хотя какие уж у нас там «муде»? Так себе. Зачатки
будущей славы.

Окунувшись, мы курили, сбрасывая пепел в жестяную коробку из-под
монпансье. В те времена за табачную золу в аптеках деньги платили.
Якобы. А у меня так и не хватило терпения набрать необходимое
для заработка количество этой серой пыли.

Как-то раз мы явились на берег с завязанными вафельными полотенцами
головами. Я, Волошин и медсестра решили истребить вшей, вероломно
оккупировавших наши головы. Исходивший от нас, острый запах керосина
очень кстати спугнул влюбленную пару, рассевшуюся около мостка.
Хоть купаться в тот день по правилам войны со вшами не полагалось,
мы все-равно залезли в воду и плавали, синея инвентарными печатями
на свежих открахмаленных тюрбанах.

На берегу, карьера приятнее всего было лежать и просто улыбаться
плывущим пушистым облакам. Ни о чем не говорить, ни о чем не думать.
Там, внимательно вслушиваясь в перешептывания карьера и поблекшей
июльской травы, я начинал ощущать себя вовсе не в Подмосковье,
а в какой-то загадочной стране со странным и сочным названием.
Но я еще не мог пока, определиться со своими чувствами и облечь
их в нужные слова. Все мои впечатления, так или иначе, пропускались
сквозь призму романа «Робинзон Крузо» и композицию «Still loving
you» в исполнении одного известного западно-германского ансамбля.
Однако потом я понял, что уже тогда, на берегу карьера познакомился
с терпким вкусом слова «Кимерия» и музыкой строк:

Я, полуднем объятый
Точно крепким вином,
Пахну солнцем и мятой
И звериным руном… _ 1

А все благодаря моему дружбану Волошину, с которым частенько сбегал
за территорию пионерского лагеря купаться.

Спустя почти двадцать лет я снова встретился с Волошиным. Тогда,
мы, покинув душный, галдежный корпус Международной книжной выставки,
«зависли» в павильоне крымских вин под громким названием «Чаша
Хаяма». Он, да я. За окном уже желтел сентябрь. Некрополь ВЭДЭНХА
бравурно гремел раструбами и дымился мангалами, а мы сидели за
тремя бутылками крымского портвейна. Я говорил, что лучистое бабье
лето в окрестностях фонтана «Дружба народов» – одно из чудес света.
Волошин, соглашаясь, кивал, и вспоминал свою родную Сибирь. Собственно
познакомились мы с ним всего как месяц. Но как-то умудрились быстро
найти общий язык. Чего уж тут! Волошин – он и Африке Волошин.
Недаром в подвалах его особняка прятались то красноармейцы, то
белогвардейцы.

– Когда приезжаешь в Усть-Ильимск, – говорил Волошин-второй, –
видишь следующую картину: железнодорожные пути заканчиваются и
– все! Дальше тайга. Понимаешь? Нет дороги дальше! Это сильно
действует на нервы всем приезжающим. В лесу, кроме медведей, никто
не живет. Там от одного поселка до другого иногда больше ста километров
расстояние. Зимой – в Устьилиме морозище такой, что морда трещит,
а летом жара несусветная, как в Коктебеле.

Новый Волошин, художник и повеса, тридцати лет от роду, напоминал
ленивого фавна, уставшего от хороводов нифм. Он неспешно и плавно
рассказывал о своих странствиях потягивая, массандравскую амброзию.
В лучах заходящего солнца его круглое лицо цвело розовой «Алуштой».

А лето, тем не менее, кончалось…Томно и неспешно… Как в Коктебеле.
Ведь известно, что вавилон ВЭДЭНХА вмещает полмира! И Коктебель,
и Коканд и даже Кокшетау…

9.03.06

–––––––––––––––––––––––––––––––––––

Примечания

1. Стихотворение Максимилиана Волошина 1910 года.