Проза

Начало

Продолжение

3. Дикий пляж

Первые дни я абсолютно ничего не делал. Просто валялся на горячих
гальках и потягивал вино. Глядя на море, горы и очень немногочисленных
оголенных девушек, я млел от воспоминаний. А вспомнить было что.
Например, прошлым летом я после пятилетней скучнейшей педагогической
работы в музыкальной школе неожиданно сменил профессию.

Судьба занесла меня в одну книготорговую компанию на должность
помощника зама по хозяйству. Там мне пришлось не сладко. Но размер
зарплаты заставил сжать кулаки и зубы: на новой работе мне положили
оклад равный, по меньшей мере, пяти учительским зарплатам.

В книжной фирме, ползая по семь часов на коленях, я складывал,
как запутанную головоломку, мебель; вешал полки и жалюзи, забирал
у железнодорожных проводников какие-то свертки, видимо, завернутые
в бумагу пачки денег и еще выполнял целую тучу разнообразных поручений.
Домой возвращался и падал, не в силах даже попить чаю. И все бы
ничего, если бы не начальник, который возненавидел меня с первого
взгляда. Зам по хозяйству, невысокий человек, с крохотными усиками
на испитом бардовом лице, потрепал мне нервы изрядно. Все-то он
видел в моей работе брак и проколы. Все-то ему не нравилось. И
очень любил этот завхоз, когда я находился от него неподалеку,
тихонечко, шепотком говорить: «Да… наверно нам с тобой придется
расстаться».

Я предполагал, что завхоз – прапорщик запаса. Слишком много в
нем просматривалось армейского. Но он оказался всего лишь бывшим
официантом.

«Холуй, значит», – довольно усмехнулся я, узнав о его прошлом.

Ко всему прочему начальник сам совершал кучу ошибок и промашек,
за которые приходилось отдуваться мне. Закончились наши отношения
тем, что я взорвался и жестко наорал на своего шефа. Зам по хозяйству
даже испугался. Самое интересное, что меня, после произошедшего
инцидента не выгнали, а просто перевели на другую работу, даже
с прибавкой жалования.

Все это и многое другое я вспоминал теперь, раскинувшись на сером
пляже. Приятно было сравнивать прошлый, наполненный потом и кровью
июль с июлем нынешним, спокойным, богатым на разные удовольствия.

Однако вскоре воспоминания мне осточертели. Надоел и однообразный
пляж с нецелованными полушкольницами да пенсионерами. Захотелось
отведать главного удовольствия – любви. Но именно его здесь не
предоставляли.

Ирина строго предупредила нас, что трогать девиц-аборигенок
нельзя – за них, мол, местные убить могут. А мы с Бородой в глаза
не видели этих самых аборигенок. И не стремились особенно. Асара
меня игнорировала, так как не могла простить того званного обеда,
на который я ее не позвал (оскорбление серьезное, не спорю).

Но, тем не менее, очень хотелось женского общества и, вообще,
разнообразия, новых впечатлений, приключений. И вот мы решили
посетить нудистский пляж.

Об этом месте нам с усмешками поведала Ирина. На нудистов она
смотрела с какой-то философско-житейской иронией, как на пропащий,
глупый, но любопытный народец.

Замечу, что во время нашего с Бородой бесцельного пешего путешествия
по шпалам в сторону Лазаревского, нам уже пришлось видеть голых
девчонок, жарившихся на солнцепеке. Но те не относились к нудистам.
Они просто хотели расслабиться, а потому удалились на приличное
расстояние и от любителей ню, и от нормальных скучающих туристов.

Короче, Ирина указала нам направление, и мы двинули на дикий,
как его здесь называли, пляж.

Обстановка в нудистском местечке нас рассмешила. Здесь на восемь
мужчин-натуристов (нудисты почему-то называют себя натуристами)
приходилось всего четыре девушки. Причем три купальщицы оставались
в плавательных трусах, и лишь одна красовалась в полном костюме
Евы. Женщины застенчиво сидели, сбившись в кучку, а джентльмены
важно прогуливались вокруг, покачивая своими удами, то и дело,
бросая косые, но жаркие взгляды в сторону дам.

Особо забавной казалась чересчур серьезная, преисполненная каким-то
дворянским достоинством атмосфера, царившая на диком пляже. Все
здесь происходило чинно, с пониманием и расстановкой. Суета, крики,
плески, свойственные общему пляжу, отсутствовали в этом месте
напрочь. И какое-то мучительное томление прямо таки накаливало
окружающую обстановку.

Смело скинув с себя все до последней нитки, я вдруг вспомнил старый
анекдот про поручика Ржевского, который «вышел на балкон легко
одетым: в пенсне и презервативе». Чтобы не походить на незадачливого
персонажа, пришлось снять очки.

Очертания пляжа и тревожащие формы его посетительниц тут же размазались.
Митюха же раздеть свои глаза не мог, из-за чего вышел изрядный
конфуз.

Где-то минут через пять после нашего появления в логове натуристов,
мой приятель лег на живот и замер. Я спросил, что случилось. Борода
дал невразумительный ответ и еще сильнее прижался животом к галькам
пляжа. Тогда я предложил ему добраться как-нибудь до моря и окунуться
(где-то говорили, что вода снижает возбуждение). Но Митюха наотрез
отказался двигаться с места. Что делать? Пришлось идти в море
одному.

А вода у побережья дикого пляжа оказалась чистой до прозрачности.
Здесь ее никто не баламутил. Я зашел в море по колени и тут же
ощутил на себе десяток пристальных взглядов. Первый раз в жизни
я оказался голым в присутствии нескольких посторонних человек.
Ощущение интересное: чувствуешь себя одновременно античным божеством,
вроде Адониса, и незащищенным ребенком.

Между тем две обнаженные девушки, одна в трусах, а другая совсем
нагая, степенно зашли в воду и поплыли к двум выглядывающим из
волн плоским каменным глыбам. Почти все джентльмены тут же снялись
с берега и полукругом потянулись за ними.

Их первобытное мужское естество брало свое. Бывают в жизни моменты,
когда человек попадает под гипноз, так называемых низких инстинктов.
Хотя я считаю, что это вовсе не низкие, а может даже вполне и
высокие инстинкты. И быть может не инстинкты, а божественные импульсы.
Ведь все зависит от человека и его взглядов. Скажем так: свинья
всегда грязь найдет, а художник – прекрасное. Я же в те дни духовно
находился между свиньей и художником, то есть был философом, а
потому не поплыл, за ними всеми рассматривать голых девушек, взошедших
на каменные постаменты, а взобрался на постамент-глыбу сам, и
встал в картинную позу, наслаждаясь свободой. Cо своего пьедестала
я, невозмутимый нарцисс, надменно разглядывал окрестности. А оставшиеся
на берегу девушки, в свою очередь, не сводили глаз с меня. Сквозь
близорукую пелену они казались мне прекрасными.

Дикий пляж – такое место, где, перешагнув порог стыда, перестаешь
соблюдать многие правила надуманного этикета, мешающего общаться
с незнакомыми людьми. Действительно, какие могут быть церемонии,
когда вокруг все голые? Вот и я, застенчивый от рождения человек,
находясь среди нудистов, довольно фривольно подошел к обнаженной
незнакомке, одиноко сидящей рядом с туристической палаткой и предложил
сыграть в карты. Девушка (ее звали Наташей) приветливо согласилась.
Мы сели в кружок и завели неспешную беседу. Разговаривали каким-то
высокопарным нарочито-культурным стилем. Я думаю, этот комичный
тон возник сам собой из обоюдной осторожности, которую соблюдали
наши стороны.

– А вы откуда сами? – спросил я девушку.

– Из Москвы.

– Надо же! – наигранно обрадовался я, – мы тоже! Откуда именно?

– Из Чертаново.

– О! Знакомые места! Я долгое время жил на Каховке. Это совсем
рядом с Чертаново. Кстати, какое Чертаново – Южное или Северное?

– Южное.

– Ага. Оно чуть подальше. Но все равно – соседи.

Девушка сдержанно улыбнулась. На ее лице читалось одновременно
любопытство, опасение и даже женский интерес. Напрасно она старалась
скрыть свои чувства под аристократической маской равнодушия –
они все равно непослушно выступали наружу.

Играли в дурака. Я, разумеется, нет-нет, да и поглядывал на нее,
стараясь ухватить и запомнить как можно больше. Она это чувствовала
и получала от моих шальных взглядов удовольствие. Длинноносое
лицо нашей незнакомки красотой не отличалось, но тело…тело ей
досталось отменное. К тому же теперь сильно загорелое, с бронзово-золотистым
отливом, без единого пробела – оно казалось совершенным. Правда,
бедра ее были укрыты полотенцем, лишающим возможности оценить
ее данные целиком. Но, думаю, там все в порядке.

– А где в Москве собираетесь? – спросил я, как матерый нудист.
(Почему-то очень хотелось казаться ей «своим»).

Голая Наташа перечислила несколько мест, названия которых мне
ни о чем не говорили, но, тем не менее, я понимающе приподнял
бровь и заявил, что неоднократно там бывал.

Совершенно не к месту, без всякой надобности, у меня вдруг пошла
игра. Не следя толком за картами и ходом партий, я все выигрывал
и выигрывал. Зачем? Непонятно.

Постепенно наша вялая беседа приближалась к той волнительной кульминационной
фазе, которая требовала либо закругляться, либо переходить к более
решительным действиям или, хотя бы, словам. Но…Но на мое, а быть
может и Наташино несчастье, из палатки вылез здоровенный голый
мужик лет тридцати пяти с устрашающей черной бородой. Смерив меня
грозным взглядом, он, не здороваясь, обратился к Наташе с каким-то
бытовым, рутинным вопросом. Выглядел ревнивец как авторитетный
отец семейства. Патриархальный кулак, несмотря на то, что нудист.
Есть такие люди: с одной стороны, вроде, неформалы, а с другой
ушлые – сил нет. Вроде и вашим, и нашим. Везде поспевают. Но мы-то
знаем, что они на самом деле.

И вот, когда за мужиком из палатки выполз крошечный ребенок, я
откланялся, дабы не мешать отдыхать почтенному нудистскому семейству.
Мне не интересно дружить с обывателями. Скучные люди эти нудисты,
нудные!

Зато, покидая дикий пляж, мы наткнулись на веселого человека –
настоящего курортного маньяка. Он стоял рядом с нудистами и по-детски
непосредственно разглядывал их в подзорную трубу. Почему-то его
никто не замечал или не хотел замечать. Извращенец, худой и длинный,
как дистрофик тип в зеленых старомодных плавках с пряжечкой, обладал
припротивнейшей внешностью, но при этом казался гораздо человечнее
и порядочней богатых москвичей, играющих в нудистов. По крайне
мере, он не притворялся.

– Почему ты в трусах? – поинтересовался я у наблюдателя.

– Мне просто нравиться на них смотреть, – ответил извращенец простодушно.
– Я – не нудист.

Наблюдатель рассказал нам про «зеленых братьев», местных повстанцев,
воюющих в этих местах против российской власти.

– Война идет совсем рядом, – доверительно сообщил нам извращенец,
– вон за тем перевалом. Иногда даже слышны выстрелы.

Новый знакомый махнул подзорной трубой в сторону ближайшей горы,
до которой было рукой подать.

4. День Рождения

В один из наших незабываемых курортных дней Борода показал мне
найденный на земле опавший желтый листик.

– Как?! – ужаснулся я, – ведь еще середины июля нет! Как же так?!

Митюха загадочно улыбнулся и молча ушел в наш флигелек.

А я очень расстроился. Почти до слез.

«Скоро мне стукнет двадцать шесть, – размышлял я, – еще дважды
по столько же, и все…. И то, в лучшем случае. При наличии железного
здоровья и отсутствии вредных привычек. А так, может и пол жизни
уже пролетело. В общем, с моего дерева уже слетел первый желтый
листик. Слетел-то он, слетел, а что я за прожитые годы достиг-то?
Ни кола, ни двора. Один ветер в башке. Двадцать шесть лет – немыслимый
возраст, а я все в пацанах бегаю. У других уже семьи, машины,
стабильная зарплата, квартира, образование. У меня же – ничего.
Я – грузчик-менеджер книжного склада. Только и всего. У меня и
цели-то никакой нет. Прожил с одной девушкой три года – разбежались.
Что дальше? Будущее мое неопределенно и расплывчато. Впрочем!
Впрочем, хотелось бы узнать, а что надо-то? Ну уж, конечно, не
унылого семейного счастьишка, в котором увязли и уже успели состариться
многие мои знакомые сверстники. Может славы? Хотелось бы. Да не
так сильно, чтобы ради нее надрываться. А может, следует продолжать
плыть по течению и не трепыхаться? Куда вынесет, туда и вынесет.
В конце-концов, все не так уж и плохо! Ведь сумел же я сделать
решительный шаг и уйти со старой, унылой работы. Так, глядишь,
и дойду куда-нибудь.

Был у меня друг. Он умирал от рака в больнице. Я навещал его почти
каждый день. Больные, его соседи, смотрели на меня, как на самого
счастливого человека на свете. Я оставался с живыми, а они уходили
к мертвым, я уходил домой, а они оставались в своих пропахших
смертью палатах. Там, в раковой больнице, я вдруг и осознал, что
жизнь сама себе служит оправданием. Осознал…Но тогда почему же
неудовлетворение жизнью душит и выворачивает на изнанку? С одной
стороны, жить по законам постепенного восхождения, непрекращающейся
борьбы с самим собой и с миром значит терять, бездарно терять
годы, с другой – оставаться в детстве и не принимать никаких правил,
тоже самоубийственно… Э-э-х… Ну, да ладно… Уж как-нибудь. Вот
приеду после отпуска и сразу займусь английским».

Изучение английского языка тянулось у меня уже более десяти лет.
Зачем я взялся за него, мне было неведомо. Просто смутно казалось,
что, овладев английским, я стану другим, более счастливым и цельным
человеком. Кроме того, английский давался мне легко. (Правда,
лишь на начальных этапах. Дальше десятого урока я никогда не заходил).
А то, что дается легко всегда воодушевляет. В общем, изучение
английского языка периодически вселяло в меня оптимизм и жизнелюбие,
так же как перманентная подготовка к поступлению в институт.

И вот я инфантильно поклялся себе выучить английский язык в совершенстве,
а затем либо найти новую высокооплачиваемую менеджерскую работу,
либо стать критиком. Литературным или музыкальным. На том и успокоился.
На время разумеется.

Вот в таких душевных метаниях я находился в канун своего двадцатишестилетия.

Мой праздник пришел тихо, спокойно, без лишнего пафоса и шума.
Помню, было чистое такое, кроткое утро. Я проснулся на рассвете
и несколько часов лежал с открытыми глазами, вслушиваясь в шуршание
листвы, птичьи рулады и далекий шум прибоя. Митюха еще сопел.
Он не знал, что мой День Рождения начался. Вообще, в жизни не
произошло никаких перемен, вызванных этим праздником. Но, при
этом казалось, вот-вот должно начаться всеобщее торжество в мою
честь. Я терпеливо дожидался своего часа, смакуя положение человека,
хоть и невыдающегося, но в этот день все-таки заслуживающего право
на особое внимание. Даже какая-то легкая приятная обидка ощущалась
в то утро. Она говорила мне: «Вот ты, человек неудобный, трудный,
бестолковый, неинтересный, часто путаешься под ногами и раздражаешь
людей своим существованием. Но сегодня, увы, многим придется с
тобой смириться, попытаться понять и узнать тебя. Ужо пускай простят
тебя окружающие. Так уж получилось. Ты не виноват».

Как ни странно, настроение у меня в этот день буквально бурлило
радостью и жаждой приключений. А казалось бы с чего?

Приняв кое-какие подарки и попив чаю, я сломя голову побежал на
пляж. По дороге встретил Асару со свитой из двух малолеток. Она,
знамо дело, даже не подозревала о том, что за день сегодня.. Прошла
мимо, отвернув от меня строгое лицо с поджатыми губками. Я бросил
в ее адрес фразу – ни колкую, ни добрую, ни приветливую, ни умную,
а пустую, как мыльный пузырь.

Около деда, торгующего вином, мы по традиции задержались. Как
всегда, рядом с винокуром сидел огромный детина с красным, будто
перезревшая свекла, лицом. Я давно заметил этого парня – его физиономия
и мощный торс просматривались с любой точки пляжа. Личность на
редкость колоритная.

Мы выпили два стакана так называемой «изабеллы», и я, на правах
именинника, допускающих некоторую разнузданность общения, без
особых реверансов завел знакомство с краснорожим курортником.

Звали его, разумеется, Санек. Служил наш новый приятель сутенером
в Екатеринбурге и на свете прожил двадцать четыре годика. Он мне
сразу понравился. Жив ли он еще?

Отдых у Санька не клеился. Мало того, что он не смог здесь обзавестись
подругой (меня это не шибко удивило), так и друзей Санек тоже
не мог найти. Вот и оставалось ему горемычно сидеть около жучка-старичка
с утра до вечера, прихлебывая настоянное на табаке винище. На
его счастье появились мы – простые московские ребята. Так нас
стало трое.

Смотрелась наша компания ярко: я, вытянутый, как фитиль, в черных
роговых стариковских очках (нормальные я накануне утопил в море)
лоботряс, краснокожий амбал с пудовыми кулаками и коренастый,
похожий на трактирного полового, бородатенький, русский мужичок.
Изрядно разогревшись вином, мы двинули на дикий пляж. По дороге
Сашок рассказывал о тонкостях своей работы.

– Прикиньте, – сетовал он, важно растягивая слова, но, впрочем,
без йоты превосходства криминального работника, – звонит нам один
придурок, делает заказ и, значит, говорит: «Вы только девочку
получше, плотненько накормите, чтобы она хорошо сходила на меня».
Во, люди бывают! А?

Краснорожий досадливо сплюнул. Я понял, что он действительно искренне
негодует.

– Ну, что делать? Надо выполнять пожелание клиента. Ну, накормили
проститутку, Ленку, под завязочку, посидели с ней часика три и
поехали к этому старому дураку. Он хорошие деньги обещал.

– А почем у вас проститутки? – спросил я.

Санек назвал смехотворную сумму и добавил:

– Был бы ты сейчас в Ебурге, я бы тебе такую девочку бы сделал
– пальчики оближешь! В честь дня рождения – бесплатно!

Наше появление на диком пляже вызвало легкий переполох. В большей
степени из-за быковатого Санька. Мне показалось, что девушки даже
дернулись прикрыться. Ну, понятное дело – мы, слегка пьяные, эксцентричные
вносили смуту в утонченно-декадентский уклад этого местечка. А
призывать к порядку здесь как-то не ловко: местечко-то, не ахти
какое порядочное. Да и будет ли голый человек делать замечание?
Трудно представить.

Санек разделся, и сразу Дикий пляж стал немного похож на общественную
баню. Нашему другану не хватало только шайки с мочалкой, а так
– вылитый путеец или шахтер после смены. Девушки совсем растерялись
– уж очень неинтеллигентно выглядел гость с Урала на их фоне.
А мы, заметив их смущение, еще больше разошлись: стали громко
гоготать, обсуждая недостатки и достоинства девичьих фигур, принимали,
загорая, совершенно бесстыдные позы и еще вытворяли много того,
за что нам следовало бы набить морду. Но кто из культурных посетителей
дикого пляжа осмелился бы поднять на нас руку? Особенно на громилу
Сашка? Разве бородатый муж Наташи, но он, видать, предусмотрительно
предпочел затаиться в палатке.

Кстати, наш новый друг находился в гневе. Санек очень сердился
на отдыхающих девушек (где он только нашел их?) за то, что те
отказывали ему во взаимности.

– Подвалишь к какой-нибудь, – жаловался Санек, морщась от злобы,
– так она, такая сучка, вся из себя…Понимаешь, ноль без палочки,
а ходит королевой. На кривой кобыле не подъедешь.

– И что?

– Ну, что-что! Я перед ними стелиться не буду. У нас в Ебурге
таких, как они штабелями укладывать можно.

Я представил, как Санек со своим алым лицом, неандертальским лбом,
расплюснутым носом, с замашками и лексиконом дворового вышибалы
знакомиться с девушками из МГУ, например с Асарой. Картина показалось
трогательной и смешной.

Отмечу, что Санек мне нравился. Он был по настоящему веселым человеком.
Нет, не остроумным, не языкастым, а просто веселым. Живым.

Вдоволь потешившись нудистами-натуристами, мы отправились, распугивая
встречных студенток и профессоров, пить в шашлычную. По дороге
я позвонил домой и поздравил маму с моим Днем Рождения.

Уплетая шашлык, я вновь погрузился в приятные воспоминания о своих
прошлогодних мучениях. Да, этот отдых был не просто заслуженным,
он был выстраданным, Я знал, что возможно, мне больше не удастся
поехать к морю никогда (мое предложение подтвердилось, во всяком
случае, на сегодняшний день). Времена-то были волчьи. Всяк старался
ухватить от лихой жизни кусок пожирнее. Тогда еще было, что делить.

Я прекрасно понимал, что если сейчас не вцепиться мертвой хваткой
в какой-нибудь дармовой отросток, то можно остаться ни с чем на
всю жизнь.

А жизнь тогда менялась стремительно. Причем она становилась другой
пропорционально моему взрослению. Скажем, годы «позднего юношества»
и «ранней молодости», лет этак в двадцать, когда только-только
развалился Советский Рим, я видел королями мира бритоголовых ребят
в спортивных костюмах, споро уничтожающих друг друга. Они задавали
тон эпохе. Через три года, повзрослев и поумнев вместе с жизнью,
я обнаружил, что та бритоголовая власть, вернее то, что от нее
осталось (почти все ее представители полегли в битвах за право
владеть коммерческими ларьками), быстро переквалифицировалась
в водителей и охранников новой власти. Сама же новая власть оказалась
старше и серьезней молодых беспредельщиков. Она уже ездила не
на Ладах, а на Мерседесах. Битвы стали реже, но беспощадней, потому
что эти люди дрались не за коммерческие ларьки, а за банки и автомобильные
заводы. В те дни, когда я жарился под солнышком в районе Лазаревского,
на сцену тихой сапой выбиралась третья власть, а с ней и очередной
стиль жизни – западный стиль образованных экономистов, маркетологов
и бренд-менеджеров в тонких оправах. Они сожрут своих предшественников
еще ловчее, чем те бритоголовых. Сейчас, когда я пишу эти строки,
по улицам, сметая все на своем пути, марширует четвертая, самая
мощная и, по всей видимости, окончательная власть – власть должностных
лиц. Переждав резню, эти завоеватели, по сути, поднялись на свой
трон по горе трупов прежде убиенных и крепко на нем уселись. Жизнь
стала стабильно безнадежной.

Я к чему пустился в эти скучные размышления? Просто весь пафос
в том, что все перечисленные исторические эпохи менялись вместе
с этапами моей молодости и молодости моих друзей. Другой человек
может родиться, прожить девяносто пять лет при

едином строе, а я с девятнадцати до тридцати пропустил через себя
целую эволюцию.

По правилам международной организации ЮНЕСКО молодость заканчивается
в тридцать пять лет, и я думаю, что когда перейду этот беспощадный
рубеж, преобразования в стране закончатся и начнется тоскливая
зрелость. Вот такой, извиняюсь, солипсизм.

Но тогда мир еще кипел и раздирал себя на части. И мог, ведь мог
я стать человеком. Мог ухватиться за одну из многочисленных возможностей
занять в жизни место, достойное уважения окружающих. Мог. Но не
стал. Ведь читать книги, пить пиво, слоняться туда-сюда гораздо
приятней, чем думать о будущем. Даже если тебе уже исполнилось
двадцать шесть лет. Не так ли?

Наша шашлычная располагалась на краю живописного обрыва, с которого
хотелось сигануть вниз. Мы молча курили и смотрели вдаль. Вид
открытого моря вводил в созерцательный ступор и делал безразличным
ко всему на свете.

– А кем вы работаете, ребята? – прервал блаженное молчание Санек.

Я не хотел говорить, что зарабатываю деньги торговлей, тем более
книгами. Потому, что, хоть Санек и сутенер по профессии, но все-таки
парень простой от сохи, и книги, небось, читал только в школе.
Право, не стоило рекомендоваться очкастым умником, занявшим теплое
местечко. Тем более, что Санек занимался ремеслом грязным, опасным
для жизни, лишающим будущего. Поэтому мне пришлось соврать, назвав
себя грузчиком. Хотя я сказал почти правду.

Моя профессия, как упоминалось выше, называлась грузчик-менеджер.
Но в специальных книгах такой специальности нет. Я ее придумал
сам. Дело в том, что кроме погрузки-разгрузки книжных фур, мне
еще приходилось немножко торговать, поэтому я и называл себя грузчиком-менеджером,
смеша этим своих коллег.

– А сколько получаешь? – спросил Санек

Я ответил, что тысячу. (на самом деле три с половиной)

– Ничего себе! У вас в Москве грузчик плюху получает?! (плюхой
в их екатеринбургской криминальной среде называли тысячу рублей).
А я только три зарабатываю.

Так я понял, что Санек – не сутенер, а обыкновенный охранник проституток.
Но какая разница? Работка-то все равно убойная.

За разговорами мы крепко выпили и отправились куролесить по лагерю.
А что делать? День рождения ведь! По пути я снова встретил Асару
со своими малолетними фрейлинами. Судьба нас постоянно сталкивала
лбами. Присутствие в нашей компании Санька окончательно уронило
меня в глазах железнодорожной попутчицы. Ну и не страшно.

Скажу честно, в тот день мы вели себя плохо. Даже отвратительно.
При этом никого не побили, ничего не поломали. Просто один наш
вид, один наш пьяный громкий базар и забористые песни уже оскверняли
здешнее общество. А пожилые обитатели «Сокола» ходили в фетровых
шляпах и шерстяных пиджаках. Кое-кто с орденскими планками. Не
вру! Да и порядочные их внучки, десятиклассницы-медалистки, выглядели
так, будто только что сошли с доски почета. А тут мы…

Добром это кончиться не могло. Где-то часика в четыре по полудню
нас накрыл настоящий пьяный угар, и я превратился из задумчивого
меланхолика в беспокойную, извергающую из себя струи дикой энергии,
сущность. Хотелось прыгать, шутить, обниматься, спорить, произносить
речи, соревноваться в спортивной удали. Глухое, жутковатое буйство
распирало меня во все стороны. Я волновался за себя и окружающих.
Не зря волновался. Когда человек моего душевного склада пьян в
умат и при этом полон сил – жди неприятностей.

В тот день нас хорошо помотало. Но память сохранила лишь четыре
эпизода, которые до сих пор меня неуютно беспокоят.

Эпизод первый: мы сидим в знакомой, но уже битком набитой посетителями
шашлычной и пьем вино. Напротив – два мускулистых адыгейских мужика
в майках. У одного на плечах вытатуированы многоконечные синие
звезды, что свидетельствует о причастности этого человека к высшей
уголовной касте. Вокруг переливаются электрические разноцветные
гирлянды.

Я, как упрямый баран, уговариваю бывшего зека помериться со мной
силами. Адыгеец, улыбаясь золотыми зубами, со снисхождением, будто
ребенка, уговаривает меня оставить его в покое. Куда там! Я требую
поединка с еще большим усердием. Наконец, звездоносец, нехотя,
чтобы только отвязаться, соглашается. В мгновение ока он кладет
мою руку на стол, хотя я на работе считаюсь в армрестлинге сильнейшим.
Сыграла роль внезапность. Противник, бицепсы которого, напоминают
шары для боулинга, добродушно улыбаясь, хлопает меня по плечу.

Эпизод второй: мы сидим уже в другом питейном заведении. С крышей
и стенами. За соседнем столиком – местные крали. Явно местные.
Некрасивые, но с гонором. Подваливаю к одной и приглашаю на танец.
Отказывает с кислым пренебрежением. Похоже я уже «на бровях».

Эпизод третий: мы с Бородой стоим в темном сквере. Перед нами,
под низко склонившимися ветвями сидит на скамейке адыгейская братва
и сверлит нас своими черными глазами.

– Сидите, значит, – говорю я с назидательным укором и вдруг, нежданно
для себя самого, начинаю их считать, тыча пальцем в каждого, –
один, два, три, четыре.

Это был вызов. Но поскольку вызов получился непонятным и бессмысленным
для всех, он прозвучал особенно злым и обидным. Ударил, как говорят,
ниже пояса. Ведь, так непонятно насмехаться над людьми имеет право
действительно большой человек. По кавказским, да и вообще, по
любым понятиям, человек умный, сильный и богатый. Но кого видела
перед собой местная братва? Двух московских оболтусов без знаков
отличия. Это перешло все границы.

Досчитав до девятого, я впервые в жизни ощутил, что во мне, кроме
меня самого, есть еще кто-то. То есть нас – двое. И я, хороший,
добрый не могу справиться с выходками, влезшего в меня агрессора.
Чувство, признаюсь, непередаваемое и невыносимое. Самое страшное
в этом положении, что ты совершенно бессилен себе помочь. Если
внешнему противнику можно противостоять хотя бы бегством, то с
внутренним сделать ничего нельзя.

Схватив Митюху за руку, я, не разбирая дороги, кинулся прочь от
страшного сквера. Оскорбленная адыгейская молодежная свора понеслась
за нами. На заплетающихся ногах, по торчащим тут и там глыбам,
через кустарники, мы смогли убежать от толпы взбешенных горячих
молодчиков. Видно правду говорят, что пьяных Бог бережет.

Эпизод четвертый: Я разговариваю с черной одинокой лошадью, бесцельно
стоящей около трассы. Что-то внушаю, глажу по крупной теплой морде,
запускаю руки в гриву. Она ведет себя смирно, будто действительно
слушает. Кстати, кошмар в переводе с французского черная лошадь.

Но настоящий кошмар начался следующим утром, когда оба мы – я
и тот, другой, который в меня залез, одновременно проснулись.

5. Восхождение

Как-то Ирина спросила:

– А детей-то вы умеете делать?

Детей я делать, конечно, умел, но, вступив в начатую хозяйкой
игру, ответил:

– Нет, не умею.

– Ну, пойдем, научу! – Ирина не по возрасту игриво дернула плечом
и кивнула в сторону крыльца, – Пойдем, пойдем.

«Ну, вот, – думал я по пути, – довел бабу до исступления, что
она сама все устроила. И когда я избавлюсь от этой проклятой застенчивости?».

Мы взобрались на второй этаж, где располагалась ее спальня. Без
всяких прелюдий Ирина просунула мне руку в шорты. От неожиданности
я даже отпрянул.

– Ну, что ты, что ты, мальчик…– тяжело засипела Ирина, дыша мне
в лицо чем-то винным, – не бойся, все будет хорошо.

Ее щеки покрылись пунцовыми пятнами, рот приоткрылся, а ноздри
широко раздулись. Я понял, что игры закончились, и сейчас начнется
настоящий джаз. Баба она серьезная – хочешь, не хочешь, а придется.
Она ведь разорвать могла за невнимание к своей женской откровенности,
предназначенной только мне и больше никому. Без сомнения, Ирина
в этот момент свято верила, что губит свою честь, а может быть,
и жизнь ради нее, ради любви в холодном равнодушном мире; приносит
себя на заклание, выставляет на позор (сама же наверняка не раз
крыла своих соперниц блядью, как самым страшным проклятием) верила,
что соблазнена, отравлена ядом любви и пропадает, пропадает в
объятиях залетного повесы…

Вот такие фантазии разыгрались в моем воображении однажды во время
послеобеденного отдыха.

Ирина очень волновалась за нашу с Митюхой личную жизнь. Случилось,
что Борода однажды заболел – то ли солнечный удар, то ли лихорадка
какая-то южная. Узнав о недуге моего приятеля, Ирина тут же авторитетно
и ответственно порекомендовала ему избавиться от скопившейся «спэрмы».
Другой раз она нарезала мне со своих пышных кустов букет пахучих
сиреневых цветов. Я случайно проговорился, что собираюсь навестить
Асару. Правда, та, кому адресовался букет, встретила меня весьма
прохладно, а точнее, она меня вообще не захотела видеть.

Уточню. Я караулил Асару около столовой, а она, выйдя из дверей
и заметив мою улыбающуюся физиономию в обрамлении нелепого букета,
сразу понеслась по тенистой дорожке к корпусу. Ветки Асара взяла,
но посмотреть на меня не соизволила. Думаю, букет отправился в
мусорку, не добравшись до номера. А зря. Цветочки были красивы.
По южному красивы.

Но вернусь к теме. Ирина действительно беспокоилась о нашей половой
жизни. Может немного по-матерински, с заботой, но и по-женски
тоже. Я же довольно долго мялся, пока, наконец, не поклялся себе
сблизиться с заботливой хозяйкой.

«Все, – сказал я перед сном, – завтра я ее сделаю».

А уж если я что твердо решил – сдохну, но выполню.

Но утром из Ростова приехал Ирин муж, оплывший, потерявший формы
мужик с лукавой улыбкой. Как уже сообщалось ранее, он трудился
на одном из ростовских заводов, который работал в те времена по
полтора месяца в год, а сейчас вообще не работает. Этот хитрован
мне сразу не понравился: себе на уме человек.

Конечно, и без этого типа нас уже начала одолевать курортная скукота,
но с его появлением стало совсем кисло.

Вот характерный поступок, который открыл мне всю сущность Ириного
мужа. В день его приезда к нам заглянул хозяин соседского дома,
мрачноватый армянин, лет пятидесяти. Ну, мы сели за стол поговорить,
так сказать, по-мужски. Угощал муж. После первой стопки этот куркуль
нам с Бородой больше не наливал, а пил исключительно с соседом
и с подошедшей чуть позже женой. Они, не смущаясь, пили, а московские
гости сидели просто так, вхолостую. Ну и ладно!

С приездом своего мужа, Ирина сразу присмирела и напялила на лицо
суровую маску добропорядочной жены, кротко несущей свой крест
и не дающих никаких поводов для всяческих о себе сплетен. Прямо
в Родину-мать превратилась.

Спору нет, Ирина – баба назойливая, бестактная и похабная, но
с ней было весело. Она научила нас, к тому же, варить борщ и белить
«парапэт».

Иногда ее закидоны переходили все границы. Например, однажды,
она, пьяная,

разбудила нас чуть свет и взялась тормошить, словно маленьких
детей. Я пришел в бешенство и грубо отшил хозяйку. Скажу больше!
Ира умудрилась нас с Бородой так достать, что мы даже ушли из
дома в поисках нового жилища, но по дороге успокоились и передумали.

Перевоплощение Ирины из бедовой бабы в образцовую семейную женщину
переполнило чашу нашей скуки. Вот тогда мы и решили взойти на
самую высокую в этих окрестностях гору. Сколько в ней было метров
– не знаю, но снег на вершине отсутствовал. Мы пришли к выводу,
что это – средненькая горка, так себе. Однако…

Итак, скука погнала нас к облакам. Ранним утром, взяв с собой
несколько бутербродов и три бутылки газировки, я и Борода ушли
в горы. Путешествие оказалось гораздо тяжелее, чем мы себе его
представляли. Для начала, мы битых два часа добирались до подножия
горы.

Наш путь лежал через запущенное коллективное хозяйство. Там, среди
поломанной агротехники, дико бродили грязные коровы и быки. Один
бык недобро следил за мной выпуклым кровавым глазом.

– А нас не забодают здесь? – опасливо спросил я.

Митюха равнодушно пожал плечами: мол, забодают, так забодают.
Ничего не поделаешь.

На распахнутых железных воротах хозяйства еще виднелся полустертый
герб Советского Союза. Вокруг ни души – одни быки, коровы, раздолбанная
техника и кучи навоза. Может сюда и входить запрещалось – не знаю.

Признаюсь, мое сердце сжалось от вида руин жизни. Идет, идет время-то.
Вот, что печально.

А жара стояла невыносимая. Но у нас была идея – подняться на вершину,
и мы приготовились терпеть ради нее всякие лишения.

Первые километры подъема прошли в охотку, бодрячком, но потом…потом
начались мучения. Острый щебень, из которого состояла дорога,
больно впивался в стопы, даже сквозь подошвы кроссовок, солнце
нещадно палило, из-под ног после каждого шага поднималось облако
пыли и садилось грязным налетом на потную кожу, дышалось тяжело.
Но мы шли. А гора будто издевалась над нами. Вроде, вершина достигнута
– ан нет! Открывается еще один виток, еще одна ступень – и так
бесконечное число раз.. А рядом – ни души. Случись что – все осталось
бы шито –крыто. Но что могло случиться? Да все, что угодно. Например,
бородатые ребята с зелеными повязками на шапках. Ведь скольких
они уже к тому времени отправили в свои зейданы, выкрав кого в
Москве, кого на Кавказе? Скольким головы поотпиливали, да пальцы
поотрубали? Кто сосчитает? Могло быть на двух дураков больше.
Но мы, как два осла, лезли дальше, невесть зачем.

Где-то неподалеку шла война. Не война с «зелеными братьями», что
родилась в воспаленном воображении пляжного вауэриста, а настоящая,
страшная и темная. Партизанская. Шла война, а мы отдыхали, наслаждаясь
вином и солнцем. Где-то убивали салаг, получивших месяц назад
аттестат зрелости, а мы, значит, плавились на пляже и лопали шашлыки.
Ну, так что ж? Мог и я оказаться в этой мясорубке, только фишка
по другому легла. Не по моей воле. Шлепнись она по-другому, и
я бы потопал в земной ад. А что делать? Только считал бы я свою
долю не честью, а участью. Потому, что не верю! Не верю ни одному
слову, ни тем, ни другим. Я бы пошел, а другой остался около своего
золотого биде, считая войну справедливой и честной, необходимой
для национального благополучия.

Мы поднимались все выше и выше. А вершина не показывалась. Может
и не было этой проклятой вершины вообще, и гора уходила в вечность?
А? Или мы не заметили, как прошли вершину, а теперь спускаемся
вниз, продолжая мысленно подниматься.

– Все, – сказал я, – давай обратно. Хватит. Здесь опасно.

Митюха замедлил шаг, но не остановился. Потом лихо, командирски,
махнул рукой и двинул еще шибче. Странно, но я послушно поплелся
за ним.

Борода оказался более целеустремленным. Он, в отличие от меня,
не потерял желания дойти до конца. А я…Я, откровенно говоря, опозорился.
Пришлось закусить удила и ползти дальше за ним.

Вот, что я знал об этом молчаливом, скромном человеке, который
сейчас утер мне нос, сам не понимая того? Ничего. Тайна за семью
печатями. Оказывается, он смелый и упорный. Проработали мы с ним
целый год, а я только сейчас, на этой горе, открыл его главное
качество. Обыкновенный, неброский, непривередливый к жизни, ненавязчивый
в разговоре человек показал мне свое настоящее лицо. Теперь я
знал, что в Бороде бродило нечто буйное и боевое, закупоренное
пробкой нерешительности, приобретенной за годы жизни среди людей.

Кстати, это «нечто» иногда все-таки выстреливало из него страшноватым,
но веселым гейзером. И мне стыдно за то, что я один раз своими
собственными руками вдавил эту пробку обратно.

Помню, бурлил новогодний шабаш сотрудников нашей книжной компании.
Собралось человек сто. Все бесились, кто как мог. И Митюха бесился.
По своему. То есть до упаду. Новый год ведь! А он – парень простой,
без тормозов. Неожиданно начальство возжелало посмотреть сольный
танец одной сотрудницы, девушки кавказского происхождения, и очистило
для этой цели среди беснующихся пространство. Но вместо девушки,
в центр круга оглашено влетел Митюха и принялся там выкаблучиваться.
Ему было хорошо.

– Уберите его отсюда, – сказало мне на ухо начальство металлически-вкрадчивым
голосом.

– Сейчас, сейчас уберу, – послушно отозвался я.

И убрал. Вернее, выволок. Протащил по полу за шкирку. Потом еще
и запер на замок в подсобке без окон. А на самом деле надо было
начальство убрать, чтобы не портило праздник. Но, что сделано,
то сделано.

Этот гадостный поступок мой не отмоешь уже. Думал для него, для
Бороды стараюсь, чтобы его с работы не вышибли. Нет! Для начальства
старался. Я же – часть коллектива.

Но все это случилось полгода спустя, а пока мы шли, шли, шли,
еле волоча ноги и глотая пыль. И вот, когда, все-таки добрались
до вершины, хотя это могла быть и не вершина вовсе, а очередной
виток, я увидал перед собой умопомрачительную картину: растянувшееся
у нас под ногами море сливалось с небом без раздела. То есть вода
плавно переходила в воздух и крошечные кораблики уплывали прямо
в небо.

– Смотри, – кивнул я вниз, – что это?!

– Да…– восторженно протянул Борода. Но мне показалось, что он
не ощущает того ужаса, вкупе с восхищением, которые испытал я.
Присмотрелся: действительно не доходит. Не торкает. Из вежливости
Митюха поддержал тогда мой кураж.

Спускаться по знойной дорожке оказалось еще труднее, чем подниматься
– сила земного притяжения толкала нас вниз, в то время, как ноги
почти уже не разгибались от усталости. Но мы кое-как приземлились
и тут же нырнули в прозрачную горную речушку, в которой резвились
крохотные дети. Мы, два великовозрастных лба, вмиг забыв о недавнем
тяжком испытании, уподобились им, неразумным, подняв, басовито
гогоча, фейерверк хрустальных брызг.

Река быстро неслась к морю. А неуклюжая гора, которую мы, все-таки,
похоже, одолели, хмуро следила за нашим весельем: видела я, мол,
таких уже не раз, за тысячи лет то!

(Окончание следует)