Проза

– Послушай, может ты, конечно, и прекрасный музыкант, но тебе
все-таки придется на вступительных экзаменах писать диктант. Получишь
двойку – и музыкальное училище тю-тю. Уж поверь мне. Многие на
этом погорели. Смотри – сегодня уже 15 мая, времени до экзаменов
осталось очень, очень мало, а ты не занимаешься совсем. Не знаю,
о чем ты думаешь. Пожалуйста, к следующему разу выучи правописание
одного и двух «эн».

Ученик вскочил и, положив на стол пятирублевую бумажку, с лицом
человека, избавленного от тяжких страданий, стремительно унесся
в прихожую.

– До свидания! – раздался через секунду его голос. Хлопнула входная
дверь.

– Да-а, – простонала Вера Наумовна. – Вот наказание господне.
Послал Бог ученичка. Провалиться, точно провалиться. А мне отвечать.

Всего учеников у Веры Наумовны осталось два человека: абсолютно
безграмотный кларнетист и абитуриентка пединститута, которая должна
была появиться через полчаса.

Квартира учительницы снова наполнилась привычной тишиной. Опять
застучали настенные часы, заулыбались фотопортреты дорогих людей:
вот Миша и она стоят с перевязанными чемоданчиками на весенней
размытой дороге, приехав в деревню по распределению пединститута,
рядом их дочка Танечка в костюме снежинки, а вот их сынок Павлик
в первом классе, следом – внук Темка, а чуть ниже – Танечка в
Загсе, Павлик в сержантских погонах; Миша на сорокалетии; она
на шестидесятилетии…

Вздохнув, Вера Наумовна убрала тетрадки и учебник со стола, взяла
тряпочку и взялась протирать все фотографии.

Несмотря на то, что родные были для нее очень дороги, несмотря
на то, что она очень, очень любила свою семью, особенно детей
и внуков, всё же они казались ей чужими, вроде попутчиков в вагоне
поезда дальнего, расстоянием в полвека, следования. Почему она
чувствовала себя чужой в этом доме? Почему она не могла сжиться
с Мишей и его родителями? Почему держала и держит дистанцию между
собой и своими родными детьми? Конечно, Вера Наумовна в них души
не чаяла, но вместе с тем не ощущала потребности в той сердечной
близости, какую замечала у других мам. Она относилась к дочке
и сыну с вниманием и добротой, но сухо, будто ее дети – не божественные
создания, а самые обыкновенные, хотя и близкие, люди, за которых
она отвечает. Примерно такое же место в ее жизни занимал и Миша
– вначале милый, добродушный парень, потом чуткий, умный, заботливый
мужчина, и в завершении – спокойный, тихий старик с удивительными
улыбающимися светлыми глазами. Пятьдесят лет Вера Наумовна прожила
вместе с этим человеком, но так и не поняла, кем он был для нее.
Она вообще не поняла, с кем свела ее судьба. А самое главное и
не стремилась узнать. Миша был просто мужем, и этого достаточно.

Когда дети повзрослели и покинули гнездо, а следом ушел из жизни
Миша, Веру Наумовну время от времени стали донимать странные мысли.
Сначала понемногу, потом все чаще и чаще. Размышлениями были настолько
чудными, что при всем желании, она не могла поделиться ими ни
с кем, даже с соседкой, которой доверяла. Ну, разве могла бы Вера
Наумовна рассказать кому-то, что пытается понять, кому принадлежит
прожитая ей жизнь? Этот вопрос, который мог бы стать великолепной
темой для лирического стихотворения (в молодости, кстати, Вера
Наумовна писала стихи, и не плохо) на самом деле был для нее буквальным.
Да, всю свою жизнь учительница чувствовала себя не на своем, чужом,
месте, а к старости, в одиночестве, стала все сильнее убеждаться,
что попала куда-то не туда. Вера Наумовна верила,
что ее настоящая жизнь храниться где-то, как нечто предметное,
осязаемое, видимое, что вполне можно, например, повертеть в руках.

Любой здравомыслящий человек счел бы это убеждение выдумкой медленно
гаснущего старческого рассудка и с грустным умилением решил бы,
что Вере Наумовне пора на покой. Она и сама пугалась иной раз
своей идеи, но все-таки ждала, что Настоящая Жизнь ее найдется.

И Настоящая Жизнь обнаружилась. Это случилось среди самого обычного
дня, когда Вера Наумовна перебирала свои бумаги. У нее было много
всякого бумажного старья, от которого она временами избавлялась:
тетрадки двадцати-тридцатилетней давности, методистские брошюры,
толстые литературные журналы и прочее. Все это занимало довольно
много места в доме. Вера Наумовна не сомневалась, что когда ее
не станет, новые жильцы, даже если ими будут родные дети, обязательно
вышвырнут эти кипы из дома, а поэтому избавлялась от них сама,
чтобы сохранилось самое-самое важное.

Вот так, роясь в ворохах полузабытых бумаг прошлого, часть которых
совсем истлела и превратилась в ветошь, она и обнаружила то, о
чем много думала.

Облегченно вздохнув, учительница положила свою Настоящую Жизнь
в заветную шкатулку и решила доставать ее оттуда изредка, чтобы
та не затрепалась. Нельзя сказать, что долгожданная находка вызвала
у Веры Наумовны радость или удивление. Она отнеслась к своему
сокровищу с мудрым спокойствием. То, что должно было случиться
– случилось, все выяснилось, и теперь оставалось только тихо принять
ускользнувшее и просто без спешки остаток отпущенного времени
созерцать свою Настоящую Жизнь.

В ожидании абитуриентки, пожилая учительница села за письменный
стол и занялась своей шкатулочкой. Она аккуратно
переложила скрепленные черными резинками стопки пятирублевок,
покрутила пальцами янтарную брошь, равнодушно полистала сберкнижку
и увидела, наконец, на самом дне расписного под палех ларчика
свою главную диковину. Не выдержав искушения, Вера Наумовна кончиками
пальцев, вытянула Настоящую Жизнь и разгладила ее на столе.

«Здравствуй Вера! – вновь зазвучал давно забытый
голос. – Наша экспедиция остановилась в пригороде Самарканда.
Завтра мы приступим к раскопкам. Надеюсь, нам удастся поднять
остатки боевой амуниции и хозяйственной утвари эпохи Тамерлана.
Если это произойдет, советская наука совершит великий прорыв.
Революционное открытие, которое нам предстоит сделать, прославит
нашу науку на весь мир, откроет множество темных пятен истории.

Я понимаю всю ответственность, возложенную на меня Советским Государством,
Коммунистической Партией и Ленинским Комсомолом и сделаю все возможное,
чтобы оправдать доверие.

15 мая я буду в Москве проездом. Жду тебя на нашем месте, у памятника
Гоголю в четыре часа пятнадцать минут. У меня почти не будет времени,
но ты не обижайся.

Тяжелая работа археолога порой не оставляет ни одной свободной
минуты. А что делать? Если не я, то кто будет ее выполнять?

В начале июня я приеду в Москву уже на целых три месяца, и мы
закончим наше дело, а потом вместе отправимся на Алтай, в район
Кош-Агач. Я уже договорился насчет тебя. Ты будешь работать ассистентом.

До встречи 15 мая! С комсомольским приветом младший сотрудник
археологической экспедиции. Лев Чепель».

Послание было написано нарочито строгим тоном, которым Лева явно
хотел подчеркнуть свое солидное положение, свою мужественность.
Но Вера Наумовна, все-таки, не могла не заметить проглядывающий
сквозь важный стиль подлинный почерк трогательного, в общем, парня,
задумчивого выдумщика и мечтателя. Даже было немного смешно от
того, как он ловко разыгрывает перед ней матерого волка. Впрочем,
к тому моменту младший сотрудник археологический экспедиции им,
фактически, и был…

Под нейтральным словом «дело» Лева подразумевал их предстоящую
женитьбу, после которой они собирались отправиться на Алтай, копаться
в древностях. Разумеется, мать об этом ничего не знала, но, видимо,
подозревала что-то неладное, догадывалась, чувствовала, куда все
клониться, а потому надежно припрятала письмо. Не оставалось сомнения,
что она сама поехала к памятнику Гоголю и сделала так, чтобы Лева
исчез навсегда из Вериной жизни.

Мама была категорически против их дружбы. По ее мнению, они были
совершенно разные. Он – шумный, беспокойный сын ветеринара. И
она – тихая, интеллигентная дочь профессора русской словесности.
Он отчаянный заводила, то и дело попадающий в истории, увлекающийся
невесть чем, она – постоянная, старательная, послушная. Ну что
у них могло быть общего? Мама исключительно из благих намерений
старалась привить ей вкус к порядочным, нормальным мальчикам из
знакомых семей. Вера не сопротивлялись, не спорила, продолжая
встречаться с ветеринарским сынком. Видя, что никакие доводы не
меняют положение, мама и решила пойти на крайние меры. Осталось
дождаться лишь подходящего случая. И такой случай через несколько
лет представился.

А Вера думала, что он ее просто бросил. Жестоко и бессовестно.

Втайне она следила за Лёвиной судьбой. Не нарочно, а из-за мелькавших
в газетах заметок. В прессе нет-нет да появлялись его репортажи
или репортажи о нем, его фотографии. Лева стал известным археологом.
Потом куда-то пропал. И снова появился совсем другим, сильно постаревшим,
уже солидным академиком, прошедшим огни и воды.

Сама же Вера пошла по накатанному ее родителями пути. Чужая Жизнь
пролетела быстро и счастливо, как карусель, не оставив ни одного
следа. А Настоящая Жизнь – она вот, теперь дрожала в сморщенных
пальцах. Вся она уместилась на этом пожелтевшем листочке, изогнутом
от старости.

Вере Наумовне не захотелось возвращать бурную, наполненную вихрями
Жизнь обратно в тесную шкатулку. Не место ей было вообще в этом
пронафталининном, скрипучем жилище.

Она сложила из драгоценного листка голубя, как ее учила когда-то
бабушка, и вышла с ним на балкон. Свежий майский ветерок взвил
ее некогда пышные смоляные, а ныне редкие и седые локоны. Под
балконом покачивалась листва и резвились дети.

– Лети, моя Настоящая Жизнь! – улыбнулась Вера Наумовна и ловко
запустила голубя в небо. Бумажная птица, как живая, немного покружила
возле здания, а потом, попав, видимо, в воздушный поток, не спеша,
потянулась к темнеющему вдалеке парку.

Приближаясь к дому, ученица долго не могла рассмотреть, чем там
занимается на балконе ее серьезная репетиторша. А когда, сощурив
близорукие глаза в узенькие щелочки, все же поняла в чем дело,
то быстро нырнула в темный подъезд, чтобы Вера Наумовна сама ее
не заметила и не сконфузилась.

3.03.2005.