Проза

Начало

Окончание

6. Шторм

Адриано, младший сын нашей хозяйки Ирины, как и все дети не очень
заботливых родителей, рос ребенком настороженным и молчаливым.
Он постоянно находился в напряженном, пытливом изучении всего
происходящего вокруг, никогда не смеялся, улыбался редко, но,
похоже, замечал многое и держал при этом рот на замке. Никого
к себе близко не подпускал. Даже с матерью соблюдал строгую дистанцию.
Короче, рос подозрительным угрюмым мужиком. Одним из тех, кто
«сам с усам», кто несгибаемо уверен в своем, даже будучи раздавлен
в лепешку. Но, не смотря на замкнутость, Адриано был любознательной
и сострадательной натурой.

Не знаю, может он привязался к нам, потому что его, чужака из
Ростова, местная шпана не признавала, а может, мы его просто забавляли.
Ведь я да Борода выглядели чудиками. А дети любят смешное. Итак,
Адриано ладил с нами. Особенно со мной. У нас у двух угрюмых нашелся
один общий, веселый интерес – пинг-понг.

Иногда по вечерам на тенистой, заросшей сорным кустарником, потрескавшейся
асфальтовой площадке я учил его этой незамысловатой медитативной
игре. Он быстро схватывал и вскоре начал обыгрывать своего учителя.

Возможно, в наших отношениях с ним было что-то отцовско-сыновье,
ведь я уже вошел к тому времени в тот возраст, когда мужчина начинает
исподволь подумывать о своем продолжении.

Пару раз мы брали малого с благословления Ирины на пляж. Но, однажды,
я обнаружил его плескающимся в неспокойном море без присмотра.
Не скажу, что была буря, но лезть воду рисковали немногие. А Адриано
в компании малолетних бестолочей залез.

Накануне мы с Митюхой видели, как один мальчик попал в штормующее
море. Бедолага пытался рывком приблизиться к берегу, но отходящая
волна уносила его обратно в море. И так много раз. Стоящие на
берегу, совсем рядом с пловцом люди, ничем не могли ему помочь.
Только выкрикивали какие-то советы.

В тот раз незнакомый мальчишка кое-как выкарабкался, но я, выражаясь
офисным языком, испытал стресс. И вот теперь, застукав Адриано
в взволнованном море, я попросил его выйти на берег. Куда там!

Первый раз я видел на его рожице блаженную улыбку. Вроде что-то
живое осветило его, вечно хмурого молчуна. Он радовался, а я с
беспокойством вспоминал того парнишку, что чуть не утонул пару
дней назад. В общем, сдал я Адриано его родителям.

– Малый купается с ребятами, – сказал я Ирине, – а море штормит.

За ним отправился отец. Вернулись молча, с серой пустотой на лицах.

Больше я Адриано веселым не видел.

Шторм продолжался долго. Всего-то отпуска у меня была неделька
с гаком, а море показывало характер аж четыре дня. Впрочем, и
в непогоду мы с Бородой нашли отличную возможность для буйного
развлечения: пока вода отходила, мы, пьяные, по очереди бежали
по открывшейся гальке, а потом неслись к восторгу столпившейся
на волнорезе публики в обратную сторону. Вся соль этого трюка
заключалась в своевременной остановке и повороте назад. Небольшое
замешательство приводило к плачевным результатам, что я красочно
и проиллюстрировал, научив других уму разуму.

Волна накрыла меня, как живое чудовище, прокрутила и шмякнула
спиной о гальку. Спасибо испугу. Только благодаря ему, я очень
быстро нащупал ногами твердь и выкарабкался наружу.

Мои очки остались в пучине. Что сделало с ними море? Отшлифовало
стекла до жемчужной глади? Интересно бы посмотреть. У меня имелись
запасные – «дедушкина мечта» черные роговые, в которых я смотрелся
законченным веником, бежавшим из Кащенко. В таких окулярах мне
можно было совсем забыть о внимании немногочисленных обитательниц
нашего курорта.

Шторм то утихал, то вновь возмущался. Дни напролет люди сидели
на пляже и задумчиво смотрели на оскалившиеся волны. Лишь некоторые
смельчаки залезали в стихию. И то слегонца – помочить ножки. Мы
тоже сидели и тоскливо глядели вдаль.

Шли минуты, часы, сутки. Заунывный ритмичный волноход погружал
нас в транс. Я как истукан все смотрел и смотрел на море, пока
меня не отвлек дикий вопль.

Рядом погибал человек. Он отчаянно тянул руки к небу, будто собирался
схватить солнце или забраться на облако. Орали женщины, а погибающий
бесполезно колыхал руками.

– Па-па! – визжала одна, что помоложе. Другая, что постарше, просто
визжала без всяких слов. И тут…Внимание! Тут я приступаю к самому
важному. Сейчас, так сказать, пойдет совсем другой коленкор. Но
для начала немного отступлю.

Однажды я совершил поступок, смелость которого поразила меня самого.
Дело было годика за два до моей поездки на юг. Я тогда жил музыкой.
Наша группа музицировала в полупустых клубах, исполняя нечто заумное,
претенциозное и, честно говоря, пустое. Воображали себя великими.
Но я о другом.

Как-то мы возвращались с кучкой друзей домой после выступления
в нелегальном, но большом концертном зале. За порядком там следили
взрослые дядьки, играющие в мотоциклетных «свободных ездоков».
Дядьки проверяли билеты, обыскивали, а потом напивались пива и
приступали к лупцеванию любителей музыки рок и самих музыкантов.
Иногда они били друг дружку. Вид у «ездоков» был свирепый – косы,
бороды, перстни и стеклянная звериная уверенность в глазах: мол,
коли ты, ничтожество замшелое, пришел в наше место, так знай,
кто здесь хозяин. Как-то один знакомый чудак-добряк по простоте
душевной принялся уговаривать двух волосатых дядек не бить ногами
третьего, за что тут же получил рогатым стальным перстнем по лбу.
Лужа крови и шрам на всю жизнь.

Так вот, спустившись после концерта в метро, я вдруг увидел, как
один из бородатых церберов тащит по платформе побледневшую от
страха знакомую моей тогдашней зазнобы. Зазноба тоже просекла
происходящее и страшно перепугалась. Она заявила, что бедняжка
пропадет и ее надо как-то спасать. Может быть, кто-то другой на
моем месте немного подумав, нашел более щадящий для своего здоровья
выход из положения, но я попер прямо на амбразуру. То есть догнал
противоречащую здравому смыслу и любому моральному кодексу пару,
схватил несчастную за руку, оторвал от чудовища и скоренько, скоренько,
топ-топ ножками, засеменил, втянув голову в плечи к краю платформы.
А ездок так и застыл в изумлении.

Не спорю – я совершил преступление. Я виноват. Так нельзя. Даже
с чудовищем. Но что я мог сделать? Моя подруга не на шутку испугалась.
Что я мог сделать?

Но далее! Опомнившись, бородач, в сопровождении двух костоломов
помоложе, неспешным шагом догнал нашу компанию, приблизился ко
мне вплотную и сказал:

– Если хочешь со мной потолковать – я готов. Выбирай: кулаки,
нож, бита – любое оружие.

– Не хочу, – промямлил я, – просто она была с нами и дальше она
будет с нами.

– Чего-о-о! – прорычал ночной наездник, – хочешь, я тебя сейчас
на рельсы брошу? Ты кто такой?

– Он – музыкант, – со спокойным достоинством ответил кто-то из
наших.

– Он – музыка-а-а-ант? – сморщился преследователь, – говно он,
а не музыкант. Если вы думаете, что меня числом возьмете, то ошибаетесь,
я вас всех завалю.

Ездок, раздавив нас, как кроликов, своим испепеляющим глазом,
так же не спеша развернулся и ушел прочь. Конечно, с нами со всеми
он бы не справился – все-таки слишком много народу стояло рядом
со мной, но пару человек покалечить мог. А меня в первую очередь.
И дело не в возможностях. Я ведь тоже не слабак. Просто он кипел
от ненависти, отчасти справедливой, а я интеллигентно защищался
всякими аргументами и прочими цивилизованными штучками. Силы неравные.
На месте этого взбешенного самца я, конечно, дал бы обидчику жару.
Но оскорбленный наездник ушел. Почему? Может, дал слабину, а может
просто посчитал нас уже наказанными. Кто проиграл, кто виноват,
разобрать невозможно.

Потом мы сели в подошедший поезд и та, которую я спас, нежно прижалась
ко мне. В знак благодарности. Прижалась так, что я ощутил каждую
выпуклость и впадину ее спелого тела. Моя зазноба тут же, раз
и навсегда возненавидела товарку, а я наоборот ею заинтересовался.
Но спасенная вышла на следующей остановке.

Так я стал рыцарем. Нелепо, муторно, неосознанно. Но все-таки
стал. И такие героические поступки в моей жизни происходили еще
не единожды. Хотя, признаюсь, случалось и другое. О чем больно
вспоминать. Но коли заикнулся, надо договаривать.

Раз, возвращался я, подросток, на метро (пол жизни моей под землей
проходит) в свой спальный район. Вышел на пустую конечную станцию
и увидел прямо рядом с лестницей на выход толпу местных малолетних
головорезов, из тех, что зовутся «гопниками». А на платформе никого.
Ну и зашел я обратно в поезд, идущий в центр. Дождался прибытия
состава на противоположный путь и вместе с толпой, спешащих домой,
опустив голову, устремился к выходу. А в спину мне неслось с улюлюканьем:
«Зассал! Очкастый зассал!». Мало кому приходилось испытывать такой
позор. Мало кому…

И я не понимаю, что за сила заставляла и заставляет совершать
меня то малодушные, то храбрые поступки.

Но, спасая гибнущего в море, я точно знал, почему это делаю. Просто
смотреть на мучительную чужую смерть, гораздо труднее, чем рисковать
своей жизнью. И даже…иногда даже разделить смерть проще, чем наблюдать
ее со стороны. И вот я нервный, глупый человек двадцати шести
лет от роду бросился в морскую пасть (замечу: на трезвую голову),
а умные и рассудительные остались на суше. Приветливые и порядочные
продолжили играть в бадминтон и карты, будто ничего не происходило,
а я, угрюмый и нетактичный, неинтересный, скучный тюфяк, подставил
без нужды свою голову. В воду влез, похоже, единственный на пляже
лузер.

Сначала было очень трудно. Высота волн доходила до моих плеч.
Море свирепствовало, перекатывая валуны и гальку, как тряпичные
мячики. Потребовалось много сил, чтобы пробиться за прибойный
порог. А когда я все-таки преодолел критическую границу, то обнаружил,
что вокруг меня иные измерения. Время здесь текло по-другому,
куда-то вбок. Звуки сливались в единый напряженный гул. Небо тряслось
в лихорадке, и смерть улыбалась рядышком.

Человек, которого я решил спасти, уже умер. По инерции он трепыхал
руками-

ногами, дышал, пульсировал, но он умер. Я сразу это определил
по его застывшим, розовым глазам. Рот мертвеца с синими губами
сжался в колечко. Жилы на шее вылезли наружу. Труп вроде бы находился
рядом, но поймать его никак не удавалось. Долго и мучительно я
пытался нащупать в клокочущем водовороте своего палача. Сам стремился
к нему в руки. Искал. А голова его то выпрыгивала из воды, то
снова пропадала. То там, то сям. Но все-таки мышеловка захлопнулась.
Щелкнул капкан. Стальные клещи рук вцепились в меня. Все. Я в
тисках. Теперь не до размышлений. Не до вопросов.

Промелькнули перед глазами золотые дорогие часы на блестящем браслете,
и мокрые загнутые в рот усишки. Все. Теперь у меня не оставалось
никакого выбора: либо мертвец утянет меня к себе, либо я утяну
мертвеца к живым.

«Сука, – скрежетал я, пытаясь остановить карусельно-головокружительную
мешанину из воды, неба и солнца, – утопишь, ведь, меня! Я-то здесь
причем! Ну, сука! Куда тянешь?!». Каким-то чудом я с мертвецом-палачом
приблизился к берегу, по-обезьяньи вцепился пальцами ног в донную
гальку и истошным рывком перебросил утопающего через себя. Тяжелым
он оказался. Как мешок с цементом.

На берегу его подхватили заботливые женщины и с громкими всхлипами,
не обращая на меня внимания, выволокли из воды.

Триумф не последовал. Пляж встретил меня глухим сосредоточенным
равнодушием. Все вроде бы смотрели на меня, но почему-то мимо.

А мертвец воскрес. Быстро ожил, превратившись из бессмысленного
тела в крепко сбитого мужика, лет этак сорока пяти, похожего на
риэлтера или специалиста по логистике. Он отдышался, принялся
подшучивать. На меня – ноль внимания.

– Митюха, – сообщил я, устало рухнув на свое полотенце, – я сейчас
человека спас. Ты видел?

– Нет.

– Как нет? Вот же он сидит рядом.

Борода равнодушно посмотрел в указанном мной направлении и снова
ушел в себя.

– Спасибо парню, помог, – наконец произнес кто-то из окружения
бывшего мертвеца. На меня вытаращилось сразу несколько человек.

– Спасибо.

«Пожалуйста, – ответил я молча, – хоть бы вином угостили. В честь
второго рождения-то».

В радостной суете обнимания и обтирания пострадавшего родные и
близкие молниеносно забыли о моем существовании. А бывший мертвец,
я это приметил, вообще ощущал себя героем дня. Ну, как же! Чуть
не утонул. Такой экстрим, такой экстрим! Будет что вспомнить и
рассказать на работе.

Но, несмотря на весь благородный яд, брызжущий из меня тогда,
я все-таки тихо радовался за своего воскресшего мужичка и его
семейство.

А вот Асара мне поверила и даже выразила крупицу восхищения, хоть
и мизерного, но подлинного.

Невозмутимая и равнодушная, как божье изваяние, сидела она неподалеку
в окружении своей традиционной свиты и тоскливо смотрела из-под
тяжелых опущенных ресниц на пляжную суету.

– Ты действительно вытащил из моря тонущего человека, – спросила
Асара, выслушав мою историю. Восточные сливы глаз недоуменно округлились,
– это же опасно. Такие волны!

– Да, – спокойно ответил я и бросил камешек в воду, – да, спас.
Вытащил на себе.

Есть у меня один козырь – волевой профиль. Вот, чтобы произвести
на Асару еще больше впечатления, я развернулся к ней мужественной
стороной головы и замер.

Асара издала неопределенное «Хм-м-м» и крепко впилась в меня знойным
взглядом. Потом отвела глаза и продолжила беседовать со своими
фрейлинами-малолетками.

Нет – я не в ее формате. Хоть и интересный, но все-таки ниже планки.
Ей не нужны спасатели-писатели. Ей нужен серьезный человек. А
для таких, как я, найдутся другие – попроще и качеством пониже.
Я не против. У меня свои критерии качества. Неадекватные…

– Пойдем, Митюха, вино пить, – предложил я, махнув рукой на заевшее,
как старая пластинка море, – надоело здесь.

– Пойдем! – оживился друган.

И мы направились к винному жуку, около которого уже семафорило
красное лицо нашего екатеринбургского знакомого.

7. Ту-ту

Домой меня провожал весь кагал: Ирина, Адриано, Сашок и Борода,
решивший остаться еще на пару дней – отпуск у него был чуть-чуть
длиннее моего. Асара не присутствовала. Мы с ней так и не сдружились.

До прибытия туапсинской электрички оставалось минут двадцать.

Шли молча. Сашок нес мою дорожную сумку. Я не просил его о помощи
– он сам настоял: проводы, так проводы.

По дороге нам встретился длинный извращенец, знаток нудистского
пляжа и повстанческого движения «зеленых братьев». Екатеринбуржец
загорелся расколошматить ему лицо. Но я уговорил не трогать убогого
– де, бедняге и так от жизни досталось.

Ирина почему-то смущалась. Будто мой отъезд играл в ее жизни какую-то
интимную роль. Странная, живая женщина.

Сашок без конца спрашивал: «Может фотки пришлешь?».

«Пришлю» – кивал я в ответ.

Невозможно забыть, как медленно и тяжело опускалось в вечер моего
отъезда южное светило. Его лучи отливали по всей округе, делая
розовыми пену, глыбы, лица.

«This is end, – звучало в моей голове, – this is the end, my only
friend, the end». Пускай не жизни, но все же конец. Очередной
виток яркий и неповторимый уходил в прошлое. И как обычно, казалось,
что возвращаюсь я совершенно иным, готовым к новой жизни человеком,
что все теперь будет по-другому. Потому что тот, кем я был до
и во время отпуска, умер. Да! Умер, к сожалению или к радости.
И неважно, что я уже умирал так многократно. Ведь главное – ощущение.
Жизнь, как эпос, как династическое движение – вот, что главное.

Слушая и почти не слыша напутствия всех, кто стоял со мной тогда
на платформе, я клялся никогда не забывать того человека, некогда
носящего мое имя и смотрящего моими глазами, не забывать его переживания
и размышления и при случае рассказать о нем кому-нибудь.

Когда из туннеля выскочила электричка, Сашок шарахнул своей красной
лапищей мясника по моей лопатке:

– Ну, давай!

– Ну, давайте, давайте! Увидимся еще! Ну, все…Да ладно вам! Не
в последний раз…Все!

Странное ощущение – я уже в будущем, но прошлое, еще не до конца
растворившись, делает мне ручкой. И между нами вечная прозрачная
преграда дверного стекла. Впрочем, ничто не проходит бесследно.
Тот, чьими глазами я смотрел когда-то на своих южных друзей, оставил
мне в наследство отпечаток своих солнечных впечатлений. И теперь
мне следовало доставить новую ценность домой. Довезти в целости
и сохранности, не растеряв по дороги ни крупицы сокровища, и поместить
в свою тайную шкатулочку. Есть у меня такая шкатулочка – единственная
вещь, которая полностью принадлежит мне, а потому невидима она
и неосязаема.

Но в дороге может случиться всякое. Особенно когда едешь один
в пустом вагоне, вечерней электрички, за тысячу с лишним километров
от дома, с огромной сумкой в руках. А перед тобой, на расстоянии
пяти скамеек, молча покачиваются четыре местных громилы и сверлят
тебя глазами. И за окнами, с одной стороны – отвесная каменная
стена, а с другой – рычащее море. В дороге может случиться всякое…

«Кого из них мне убить? – думал я, глядя на молодчиков боковым
зрением, – если что-то случиться, убить мне удастся только одного.
Но кого? Самого здорового? Пожалуй, это – достойный выбор. Уберешь
его – разбегутся остальные. А вот тот, что постарше и посерьезней,
с тяжелым дубовым взглядом, небось, лидер их. Его-то и надо убивать,
если что. Или маленького? Нагленького, такого, задиру завалить.
С ним легче справиться. Хотя бесформенный равнодушный увалень
с приоткрытым ртом тоже заслуживает наказания. Именно такие любят
гадить в клумбах и подтираться страницами из книг. Ну, на кого
же мне броситься, если что?...»

Пока я размышлял, загорелые местнари молча встали и двинули, синея
наколками и растопырив локти, в мою сторону. Я решил убить силой
ярости своей того, кто мне первым подвернется под руку. Только
они почему-то протопали мимо, и вышли на ближайшей остановке.
А ведь если бы я не искрил злостью затравленного, беззащитного,
но очень, очень жадного до жизни человека – ребята, поди, привязались
ко мне.

Они ушли, и в вагоне осталось всего два человека – я, да видавшая
виды шалава, что развалилась на скамейке, прямо передо мной. Волосы
ее были грязны и потрепаны, амуниция изношена, но со следами дешевого
шика, лицо и руки загорелые до черноты.

«Наверно, моя ровесница, – думал я, искоса поглядывая на попутчицу.

Она же без стеснения вперилась в меня огромными своими зырками
и, не отрываясь, изучала, следила, запоминала.

И мне казалось, что смотрит она на меня, как на слона в зоопарке
и думает: вот, редкий экземпляр! И чего ему неймется. Все ведь
в жизни просто – говно, с проблесками. Нет, вот, чего-то трепыхается,
пыхтит, трубит чего-то своим хоботом. Нервничает. Морщинки на
лбу собирает. Нет, чтобы по простому, по человечески. Ведь, такая
же крыса, как и я, только, что неуклюжий, да размером с дом. Но
тоже ведь в клетке …Лох лохом. И чего не угомонится?»

Вскоре и она вышла. Я остался один. За окнами электрички очень
быстро, по южному темнело.

На прохладном, чистом вокзале, уложенном аккуратной брусчаткой,
со мной могла случиться единственная неприятность – милицейская
проверка документов. В моем паспорте все еще оставался несуразный
портрет подростка с глупыми, чистыми глазенками. После моего двадцать
шестого дня рождения фотография окончательно просрочилась. Это
уже был не я. Закон отказывался соглашаться с тем, что изображенный
в документе человек и я – одно и то же лицо. Само государство
строго констатировало факт таинственного бесследного и безвозвратного
исчезновения миллионов людей, пропадающих без вести. То, о чем
я привык размышлять с трепетом, как о самом непостижимом и трагическом,
то с чем я так до конца не смирился, власть безоговорочно возвела
в букву закона. Видно, на то она и власть, чтобы принимать любые
решения.

Со своим недействительным паспортом я решил не идти в зал ожидания,
а затаился в теньке, около вокзального крыльца.

У меня был билет – бумажка, дающая право занять место в таком
уютном домике на колесах, где можно на 36 часов отвлечься, забыться,
расслабиться. Так как в течение этого времени от тебя ничего не
зависит, и ты ни за что не отвечаешь. А потому можешь в полной
безопасности (относительной конечно) заниматься любимым делом,
то есть ничего не делать.

Мой состав прибыл, вспоров густоту темени лучом огромного круглого
прожектора на локомотивном лбу. Поезд выплыл какой-то важный,
уверенный, я бы даже сказал солидный.

«Хватит, – решил я, глядя на него, – мусолить самого себя. Пора
дальше. В путь пора».

Я браво вскочил в вагон и в последний раз глянул на вокзал. Из
подъезда как раз вышли две серые фигурки, перетянутые портупеями
с кобурой и дубинкой. Они пристально оглядели свои владения и,
не обнаружив добычи сразу, двинули в поисках поживы вдоль пути.
А поезд между тем тронулся. Медленно-медленно. И очень мягко.
Фонари поехали назад, а я пошел вперед к своей полке.

Сочинские, адлеровские, лазаревские курортники уже спали. Устали
отдыхать. С вагонного потолка лился тусклый свет.

Я сел на полку и облегченно вздохнул. Сокровищу моему вроде уже
ничего не грозило. Теперь можно и отдохнуть.

– Эй, парень! – раздалось с верхней полки, – помоги окно закрыть.
У меня не получается. Дует сильно.

Из подпотолочной тени вылезла взлохмаченная женская голова.

Мое сражение с упрямым окном, которое никак не закрывалось, закончилось
только с появлением проводника.

– Давай, парень, – крякнул он, взявшись снизу за раму, – раз,
два взяли. Хэ-эк!

Что щелкнуло, хрястнуло, стукнуло и поток сквозняка, вместе со
звуками цикадных рулад прекратился. Я почувствовал глубочайшее
удовлетворение от результата проделанной работы. Без меня, ведь,
никак. Даже окно не закрыть. Нужен я.

Спать совсем не хотелось. Я сидел на застеленной полке и размышлял,
слегка подпрыгивая, о том, о сем.

«Вот, – думал я, – возвращаюсь в город, в котором родился. Там
у меня много знакомых, много всяких дел и прочее. Возвращаюсь
к прежней жизни, на которую грех жаловаться. Но что мне делать
там дальше? Ведь по сути, я еду на чужбину. Все там чужое и я
всему тамошнему чужак. Но неужели, нет там, в родном городе, неужели
нет здесь на юге, неужели нигде нет ничего близкого. Господи!
Но почему мне так одиноко! Как же трудно жить дикому человеку,
белой необузданной вороне. Что же будет дальше?»

Так думал я в грохочущем вагоне, подперев голову рукой. Казалось
– все, дальше ходу нет. Но, ничего, прижился. Потихоньку, помаленьку.
И близкое нашел, и своим кое-кому стал. Ничего, проскочил. Правда,
все стало гораздо сложнее, но так что ж? Это не страшно. Я себя
не растерял и устоять сумел. Не верите? Бывает и такое. Но это
случилось позже, позже. А пока я, дикарь, молча глядел на необитаемые
наши темные просторы и в тоске строил воздушные замки. О, какая
это была тоска! Золотая…

Март 2004-июнь, август 2005