Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Когда я порой засыпаю, я вижу эту лестницу. На ней собирается
самый последний сброд. Поверженные и изгнанные, проклятые и покинутые
толпятся на ней, не решаясь подняться по гладким, как зубы младенца
или старика, ступеням. Они ищут глазами того, кто согласился бы
стать их поводырем. Того, кто укажет им путь наверх или вниз.
Но тщетно. Его нет на лестнице, нет его и рядом. Они одни посреди
холодного и светлого мира, похожего на рисовый пудинг. Они одни
на лестнице. Это лестница обреченных.

В ту зиму пришли такие холода, что птицы замерзали в полете и
замертво падали в снег, похожий на просыпанный сахар, трубы лопались
и плевались колотым льдом, а люди выбегали на улицу лишь при крайней
необходимости, кутаясь в семь слоев шарфов и свитеров. Я провалил
экзамен в институт и, не попав по возрасту в осенний призыв, просиживал
целые дни дома, дожидаясь призыва весеннего, попивая чай с лимоном
и почитывая научную фантастику. Мать с бабкой бессменно окружали
меня плотной паутиной попреков и наущений, и я, не в силах выдерживать
их докучливой болтовни, бежал на лестничную клетку, где тайком
курил и опять читал или смотрел в заиндевевшие окна, похожие на
внезапно ослепшие зеркала, в которых теперь отражаются лишь тени.
Только изредка чья-то сгорбленная, плотно запеленутая фигурка
скоро пересекала заснеженный двор, и кто-то долго и натужено пытался
завести свежезамороженный мотор. На улицу выходить я не решался,
и дома-то никак не удавалось согреться. Там на лестнице я и встретил
Аню.

Аня жила над нами через этаж и была на два года старше меня. Кроме
того, будто и этого мало, она была на целую голову выше меня.
Этакая дылда с длинными нескладными ногами и вертлявым телом.
Раньше мы встречались изредка в подъезде или во дворе. Она никогда
не здоровалась и вообще держала себя заносчиво. Одно время у нее
был ухажер из породы корабельных мачт. Он был еще выше ее, но
выглядел дурак дураком. Рыжий, как черт знает что! Правда, он
проходил всего месяц, а потом то ли был послан, то ли сам нашел
себе баскетболистку подлиннее. У меня к тому времени еще не было
постоянных девушек, если не считать пары боевых подруг из школы,
но мы их и не считаем. Конечно, я мечтал обрести романтическую
любовь и все такое. Но и радости плоти были мне не безразличны.

Первый раз Аня медленно спустилась на площадку, на которой я курил,
сбрасывая пепел на грязный подоконник, и, остановившись, нагло
стала меня осматривать. Я делал вид, что не замечаю ее.

- Как тебя зовут? – спросила она наконец.

Я ответил.

- У тебя есть сигареты? – вопрос был тем более дурацким, поскольку
она прекрасно видела, что я курю.

- Есть.

- Угости даму сигареткой.

- А что мне за это будет, - спросил я, наглея в ответ, к тому
же, пользуясь возможностью мягко отомстить за прошлую и возможно
будущую заносчивость.

- А что хочешь.

- А что дашь?

- Что дам? - она усмехнулась. - Дам, но не вам. Хочешь, я тебя
за это поцелую.

Я совершенно обалдел от такой смелости. Мне еще никогда не предлагали
поцелуй в такой необычной форме. Я бешено соображал. На остроумный
ответ времени уже не оставалось, и я просто сказал: да. Мне действительно
вдруг очень захотелось, чтобы эта двухметровая гордячка меня поцеловала.
Аня улыбнулась, быстро оглянулась вокруг, сделала шаг и (о позор),
нагнувшись, чмокнула меня в нос.

- Ну все, гони сигарету.

- Нет. Так дело не пойдет, - строго ответил я, - это не поцелуй,
а чмок какой-то.

- А как же тебя целовать. Языком?

- Языком.

- А рожа не треснет?

- Смотря у кого.

- Ну ладно. Вознаградим за наглость.

Аня еще раз нагнулась, и я почувствовал, как ее острый язычок
приятно щекочет мои десны. Это было очень здорово. Просто очень.
Я попытался ответить ей тем же, но ее язык быстро вытолкнул мой
назад, и мы немного поборолись. Я уже готов был ретироваться,
когда она вдруг, не отрывая губ, взяла мою руку и прижала ее к
себе. Это была без сомнения женская грудь. Причем настолько женская,
насколько она только такой бывает. Она грела мою ладонь через
пару свитеров, и она возбуждалась под моей ладонью. Пока я переживал
эту новую мистерию, Аня отстранилась от меня и сказала:

- Я думаю, этого хватит на всю пачку.

И меня не было сил сопротивляться, более того, в эту минуту я
не пожалел бы и блока.

- Не грусти, капитан, - бросила мне на прощанье Аня, - глядишь,
еще сплаваем. Ее шаги замирали где-то наверху. Я растерянно стоял
на площадке, лишившись зараз душевного покоя, сигарет и веры в
то, что ничего на этом веку не сможет меня поразить. Я был поражен,
причем в самое что ни на есть яблочко. Научная фантастика и в
подметки не годилась тем чудесам, что распускали свои странные
цветы на этой засранной лестнице. Придя домой, я заперся в сортире
и долго думал.

С тех пор мы часто встречались с Аней на той же площадке. Матери
я говорил, что иду погулять, и хотя она охала в один с бабкой
голос: в такой то мороз! - но, поскрипев слегка, отпускала, свежий
воздух никак. Потом, я считался в семье закаленным. Я приносил
сигареты, и мы подолгу молча курили, словно пытаясь проглядеть
в заиндевевших амбразурах окон целый лабиринт, а порой Аня снисходила
до беседы со мной, причем, упорно называла меня капитаном.

- Когда-то, - говорила Аня, - все люди были одним человеком и
звали его Адамом. Но ты не думай, капитан, что первый человек
был простым мужиком, нет, он был еще и Евой, то есть состоял как
бы из мужчины и женщины поровну, он мог любить себя сам, засовывая
свой клюв в свою же улыбку, а поскольку он был всегда удовлетворен
– мир наслаждался покоем, а сам Адам как бы парил над ним, глотая
свое семя и вновь выплевывая его в мир, – и в подтверждение своих
слов Аня смачно плюнула мне под ноги. – Это был абсолютный человек.
Его счастью, как и его воле, не было предела. Он помогал Богу
называть новых птиц и животных, а тех самок, которые по глупости,
народившись, пожирали своих самцов, лишь слегка журил, утешая
их затем своим непомерным клювом. Так продолжалось до поры до
времени, пока Бог, подметив, что игра эта ему уже наскучила, не
решил слегка усложнить правила и не разделил Адама по примеру
всех прочих тварей. Операция была быстрой, но болезненной, и произвела
на свет двух недоделанных персонажей с жутким комплексом неполноценности.
Эти две неустойчивые половинки стали одновременно любить и бояться
друг друга. С одной стороны они тосковали от одиночества и разделенности,
с другой - не хотели терять свою, пусть даже иллюзорную, но в
муках рожденную уникальность. Они и весь мир стали делить на двое,
придумав дьявола, как некоего антипода Бога, на которого и возложили
вину за свою калечность.

Так говорила мне Аня, а я слушал ее, глядя в окна, похожие на
застывшие лужи, где подо льдом скользят души забытых рыб и окурков.
Я думал о далеких закованных в лед мирах и о быстром Анином язычке,
столь близком и столь недоступным. Я, было, вначале пытался намекнуть
на некое чувство, которое она распалила во мне, сделав всего один
шаг и наклонившись надо мной, как Спасская башня, пытающаяся дотянуться
до Лобного места. Но она лишь насмешливо посмотрела сверху вниз
и недвусмысленно покрутила у меня перед носом увесистой фигой.

- Обобьешься.

В эту ночь мне снова приснилась лестница обреченных. Бедолаги,
собравшиеся на ней, сгрудились в кучу и теперь смотрели в одну
сторону, показывая туда пальцами и всеми своими убогими средствами
выражая надежду на спасение. Я посмотрел туда, куда продолжались
их хилые пальцы, теряясь и тончая в рисовом пудинге, окружавшем
лестницу, и увидел, как из млечных его глубин к ним приближается
некое невиданное создание с огромным клювом на длинных девичьих
ногах. Я сразу узнал его – это был наш поводырь, прачеловек Адам,
и улыбка его сияла, озаряя гладкие, как клавиши пианино или рояля,
ступени. На этом я проснулся. И почувствовал, что заболеваю.

Откровение настигло меня через месяц после нашей с Аней первой
встречи. Я давно выздоровел и вышел, как обычно, покурить на лестничную
клетку. Аня уже ждала меня. Она не находила себе места, то слезая
с подоконника, то снова вспрыгивая на него.

- Где ты пропадал? – накинулась она на меня, как всегда, даже
не поздоровавшись. - Я кое-что поняла сегодня утром. Я стояла
в ванной под душем и понимала. А потом я сидела на кухне и жрала
какую-то гребаную яичницу и продолжала понимать, но, только застелив
кровать и покормив кота (Господи, я и не знал, что у этой дылды
был кот!), я поняла это окончательно.

- Что же ты поняла? - я старался держаться, как взрослый, то есть
недоверчиво.

- Я расскажу это тебе, хотя ты и порядочный балбес.

- Тогда, может, не надо, - я честно очень обиделся, тоже мне,
ну и иди, целуйся со своим баскетболистом.

- Нет, я расскажу тебе, потому что у тебя есть хоть один шанс
когда-либо это понять.

- Откуда такая честь?

- Оттуда, откуда трава не растет, потому что ты читал Эту книгу,
когда я пришла стрельнуть у тебя сигарету.

- Книгу?! – я уж и не помнил, что я там такое читал.

- Да. Ты читал «Дюну» Герберта, ты читал «Дюну».

- Ну да, неплохая книга.

- Не «неплохая», а отличная, но я так и знала, что ты ни фига
не поймешь, - и, предостерегая мои новые попытки возмутиться,
- но дело не в том, капитан, совсем не в том. Ты знаешь, чего
мы больше всего хотим, когда засыпаем и пытаемся найти дорогу
назад?

Я промолчал. Я был удивлен, мне показалось, что она откуда-то
прознала про лестницу обреченных, хотя своих снов, даже таких
назойливых, я никому не рассказывал.

- Мы хотим снова стать Адамом, человеком, который с Богом на ты
и который может засунуть свой клюв в свою собственную улыбку.
Мы снова хотим стать хозяевами обеих половинок судьбы. Понял?

- То есть стать гермафродитом? – ответил я, втайне гордясь, что
не поленился посмотреть это слово в словаре.

- Хорошо, капитан, очень хорошо. Но еще не горячо. Гермафродиты
едины только телесно, но не в душе. В душе они, быть может, еще
более несчастны, чем мы. Они тоже рабы какого-то одного пола,
только застрявшие на полдороги. И я думала, долго думала, как
мне обмануть природу, то бишь Бога или дьявола, как тебе больше
нравится, и дойти до самой сути, до победного конца. И я поняла,
только сегодня с утра поняла. Капитан, это просто, как все гениальное.
Чтобы написать новую книгу, лучше не калякать на полях старой,
а взять чистый лист. То есть, чтобы соединиться, надо очиститься,
понимаешь?

- Не очень, - честно ответил я.

- Я ж говорю, балбес! Надо полностью стерилизоваться, теперь допер?
Полностью лишить себя какого-либо пола. Освободить место для дальнейшего
творения.

- То есть как?

- А так, у меня есть деньги, то есть будут, то есть неважно. Но
я нашла врача. Он должен, понимаешь, должен меня оперировать,
он должен сделать меня бесполой, абсолютно стерильной.

- Но это же бред?

- Почему?

- Но ты же не сможешь тогда...

- Трахаться, да? Ты это хотел сказать. Я не смогу больше ебаться?
Да, не смогу, но это не важно, я думаю, не так важно, хотя порой
хорошо, да, – Аня все более начинала заговариваться, казалась,
что теперь это у нее поднималась температура, - по фигу, понимаешь?
Пусть приятно, да иногда, но теперь это все уже ПО ФИГУ! – и тут
она на секунду замолчала, переводя дыхание. - А вообще, капитан,
это идея, я послезавтра иду к врачу, скоро, очень скоро, в общем,
хочешь потрахаемся напоследок?

Я стоял ни жив, ни мертв, я не знал, можно ли вообще вступать
в сексуальный контакт с умалишенными. Я боялся ее обидеть. Я боялся
заразиться ее безумием. Я боялся, что она передумает. Я боялся,
что никогда не прощу себе этого. И я произнес второе: «да» за
короткую историю нашей лестничной дружбы.

Дальше все разворачивалось очень быстро. Даже слишком быстро.
Как в последней части «Дюны», где Пол с фрименами вдруг на раз
оказываются во дворце Императора. Мы поднялись на последний этаж,
точнее Аня, твердо взяв меня за руку, повела меня наверх, туда,
где самый широкий подоконник почти упирается в дверь на чердак.
Мы молчали, не глядя друг за друга, я от боязливой сосредоточенности,
что этот призрачный сон может лопнуть, как тонкий ледяной аквариум,
разбросав мои нежные чувства, подобно беззащитным рыбкам, и оставив
их умирать на зассанных ступенях, Аня - от какой-то своей нездоровой
задумчивости. Дойдя до верха, она быстро скинула куртку и постелила
ее на подоконник. Потом нетерпеливо, не снимая ботинок, стянула
джинсы и трусы, оставив их болтаться на одной ноге, и притянула
меня к себе.

- Ну что, капитан, облажаться не боишься? – насмешливо, как всегда,
спросила она, но я заметил, что где-то на глубине ее зрачков маленьким
вымпелом полощется не то сомнение, не то просто страх.

- Ты хоть пизду-то когда-нибудь видел? - опять спрашивала Аня,
нервно дергая мою ширинку.

- Видел, – надо сказать, что издевка, звучащая в ее словах, не
только не обескураживала меня, но наоборот как бы подстрекала,
помогая преодолеть последнюю неуверенность. На лестнице было довольно
холодно, и я опасался, что действительно могу «облажаться», но
когда Аня взяла меня в руку и легонько сжала, я понял, что бояться
нечего. Позор мне пока не грозил.

Она, неуклюже поерзав, ввела меня внутрь, и тут же, не дав мне
опомниться, начала сильно отталкивать и снова прижимать меня к
себе. Когда я, наконец, смог приладиться к ее бешеному ритму,
она отпустила меня, схватилась одной рукой за лобок, другой уперлась
в оконный переплет и молча начала сотрясаться, зажмуривая глаза
и безвольно мотая головой из стороны в сторону. Потом, словно
очнувшись, она открыла глаза и, будто впервые увидев меня, вскрикнула,
и начала еще сильнее толкаться.

- Пусти, - вдруг зашипела она, - а ну, блядь, пусти!

Где-то внизу на лестнице открылась дверь, а вслед за тем послышались
мелкие шажки. Кто-то неумолимо поднимался наверх.

- Да пусти же!

Но я то ли от страха, то ли от страсти вцепился в нее и не отпускал,
и когда ей наконец удалось вытолкнуть меня, подло сжав мышцы,
в самый неподходящий момент, я выпал из нее, обрызгав ей куртку
и себе штаны.

- Какой же ты идиот, - завыла она, яростно оттирая рукав куртки,
свисавший меж ее ног, как гигантский набухший язык. Потом Аня
спрыгнула с подоконника, рывком попыталась натянуть на себя джинсы.
Запуталась. Бросила на меня невидящий взгляд, и вдруг, как была,
так и запрыгала стреноженная вниз. Шаги внизу замерли. Казалось,
кто-то стоит на лестнице, выжидая. Потом хлопнула дверь Аниной
квартиры, и стало совсем тихо.

Наконец, кажется, прошло, по меньшей мере, лет триста, которые
я отстоял ни жив, ни мертв, боясь пошевелиться, я услышал, как
кто-то зовет меня по имени. Это была мать: ты где, - кричала она,
- ау, ты где?

То, что творилось этим вечером в моей голове, не подлежит никакому
описанию. То есть, конечно, фигня полная, описанию все подлежит.
Просто писать об этом не хочется. Не то чтобы я был разочарован
или разозлился, или обиделся, как маленький, нет, просто я поклялся
никогда больше не встречаться с этой долговязой сукой, с этой
наглой похотливой тварью, с этой психопаткой недоделанной, ну
и в общем, обиделся, конечно, и разозлился.

Мать ничего мне не сказала, только качала головой. А бабка очень
даже сказала. Дурак, - ты сказала мне бабка, - еще дурее твоего
деда. И ушла в кухню плакать.

Так прошел вечер, сменившийся бессонной ночью, а утром, сбегав
в магазин за хлебом и молоком, я первым делом проверил во внутреннем
кармане пальто сигареты и вышел на площадку. Теперь я так и мечтал
повстречаться с Аней и сказать ей все, что я думаю о ней и ее
Адаме. От сердца, так сказать. И встреча не заставила себя ждать.
Аня понуро сидела на нашем обычном месте, а вокруг ее длинных
ног, как маленькие костры идолопоклонников, собрались недокуренные
бычки. Аня выдувала их до половины и, не потушив, бросала на пол,
тут же хватая следующую сигарету.

- Прости меня, капитан, - сказала Аня, не поднимая головы, - прости.
Перепсиховала я вчера.

И тут, конечно, все мои недобрые взрослые слова как ветром сдуло.
И я, неожиданно для самого себя, подошел к ней и обнял ее. Она
впервые показалась мне маленькой, намного младше и ниже меня,
и какой-то беззащитной что ли.

- Психи меня вчера накрыли, - продолжала она, не убирая моей руки.
– Я ведь только так куражусь. А на самом деле, знаешь, как страшно.
А вдруг это все так, сказочки. А что, если нет и не было никакого
Адама, а только вот это сраная лестница и мы обреченные на ней.

- Лестница обреченных, - тихо сказал я.

- Ага, - она тоскливо кивнула, - и меня нет, я только так, плод
твоего пубертирующего сознания...

- Неправда, - я чуть не плакал, - ты есть. Ты самая настоящая,
самая лучшая, просто немножко того... – я замялся, - грустная.

- Спасибо тебе, капитан, - ласково сказала Аня, - это вранье,
но все равно спасибо.

Я хотел еще что-то сказать. Что-то хорошее и красивое. Но вдруг
увидел, что на площадке стоит и смотрит на нас моя мать. Как она
вышла из квартиры и незаметно подошла к нам, я не знаю. Аня тут
же напряглась и выскользнула из-под моей руки.

- Пойдем домой, сыночек, - устало сказала мать, - пойдем. Чего
все дни на лестнице-то торчать. Черт с тобой, кури дома.

- Мама, не надо, уйди, зачем ты? – мой голос срывался, и я с трудом
узнавал его. Но по нему я понял, что уже плачу. – Не надо. Зачем
при Ане?

- При ком?

- Мама, это Аня, я люблю ее, я никуда не пойду, - я уже не понимал,
что несу, но грудь моя переполнялась какой-то удушливой, невыносимой
радостью.

- Какая Аня? – так же устало спросила мать, и я, оглянувшись,
увидел, что Аня и впрямь тихонько ретировалась, оставив на подоконнике
очередной дымящийся окурок. Наверху тихо, как от сквозняка, хлопнула
дверь, и я с ненавистью посмотрел на мать.

- Я никуда не пойду, - четко ответил я, - а если ты сейчас же
не уберешься, я так и буду жить на этой лестнице. Поняла?

Мать ничего не ответила. С минуту она еще постояла, зябко оглядываясь,
а потом безмолвно повернулась и стала спускаться. Она настолько
вдруг стала похожа на нашу бабку, что я уже не в силах сдерживать
слезы, громко промчался мимо нее и, как есть в стоптанных кедах,
выбежал во двор. Мороз обжег меня, заморозив слезы, но и смягчив
боль, ежом раздиравшую горло. Он принял меня, как принимают в
солдаты: отечески и равнодушно. Я мечтал заболеть и умереть. Мне
и правда казалось это возможным.

На следующее утро я проснулся с мыслью, что сегодня день Аниного
перевоплощения. Я молча, не завтракая, выпил кофе на кухне, впервые
не скрываясь, покурил и вышел на лестницу, не сказав ни слова.
Впрочем, ни мать, ни бабка, которой та уже успела на меня наябедничать,
со вчерашнего дня со мной не разговаривали (бойкот, понимаешь,
устроили!). Полдня я маялся, считая ступеньки между этажами, выкурил
пачку сигарет. А Ани все не было. Мне как-то и в голову не пришло,
что после такой сложной операции ее могли на несколько дней, а
то и недель задержать в больнице. Я и подумать не мог, что так
долго не увижу ее. Однако, наконец, внизу хлопнула дверь, и я
чуть опять не заплакал на этот раз от радости. Это была она, ее
шаги, ее длинноногая поступь. Только сегодня она шла уж как-то
больно тяжело. Я выбежал ей навстречу, и мы чуть не столкнулись
лбами. Она шла, сгорбившись, и лицо ее выражало даже не муку,
а скорее какое-то неназванное еще чувство. Я бы сказал, что оно
выражало полное отсутствие какого-либо выражения. Отсутствие лица.
Она молча отпрянула в сторону и прошла мимо, словно не узнав,
а я покорно поплелся следом, предчувствуя нечто ужасное. Она прошла,
не останавливаясь, мимо своей двери и двинулась наверх, на последний
этаж. Туда, где мы первый и единственный раз любили друг друга.

Усевшись на широкий подоконник, что напротив чердачной двери,
Аня подперла голову кулаками и, не глядя на меня, сказала:

- Всё.

- Что всё, - не понял я.

- Вот и всё.

- Всё?

- Да всё.

- А операция?

- Не будет никакой операции. К черту ее. Зачем она вообще нужна,
когда всё.

- И правильно, - вкрадчиво и быстро, подгоняемый недобрым предчувствием
зашептал я, - оставайся девушкой. Мы могли бы...

- Мы ничего не могли бы, - мрачно изрекла Аня, - потому что: всё.
Поздно.

Я молчал, не зная, что возразить на столь веский довод.

- Знаешь, что случилось с Адамом? – наконец снова заговорила Аня.

- Что?

- Он умер. А знаешь почему?

- Почему?

- А потому что, - и Аня в первый раз за все время улыбнулась,
но как! Ох, лучше бы она и вовсе не улыбалась. - Потому что то,
что однажды разъединили, уже не склеить. А кто думает иначе –
мудак и тряпка.

- Дай мне сигарету, капитан.

Я протянул ей всю пачку, но она, не глядя, взяла одну, и, забыв
прикурить, так и мяла ее между пальцами, пока табак тонкой струйкой,
как песок в песочных часах в поликлинике, падал на ее несчастные
колени, отмеряя время нашего молчания.

- А что теперь? – наконец не выдержал я.

- Теперь? – Аня опять усмехнулась. - А теперь вот что, – и вдруг
она вскочила на подоконник во весь свой нехилый рост и, качнувшись,
как акробат на канате, стала медленно, или мне только так показалось,
ужасно медленно проваливаться в окно, а стекло, секунду назад
казавшееся голубой броней в узорах морозного дыма, расходилось
перед ней колючими, звонкими волнами.

- Прощай, капитан, - услышал я ее крик, больше похожий на кошачий,
чем на птичий, и вот она, вспорхнув с карниза, уже летела туда,
где белые крыши машин едва выделялись на фоне заснеженного двора.
Она и падала, как кошка, подобрав неуклюже длинные конечности,
высоко держа голову, и белый фонтан, поднявшийся снизу, украл
у меня остатки рассудка. Украл, да и унес куда-то на север, к
булочной. И только мать наливала мне кофе и смотрела телевизор.
Там шел ее любимый сериал, где доктор, сделавший мне так больно,
теперь пел и танцевал. А потом остановился и сказал, смотря прямо
в камеру, ну уж армия-то ему теперь точно не грозит. А бабка умерла
весной, и мы хоронили ее. Но Пол Атреидес сказал, пряча свой клюв
в улыбку, какой же это Гом Джаббар, так, хуйня какая-то.

В общем, в армию меня действительно не взяли. Выйдя из больницы,
я чувствовал себя не вполне фрименом, но уже и не человеком, поэтому
маме удалось найти мне место в общественной библиотеке, где на
каждую пару глаз по одному бельмастому, а ромашковый чай отдает
веником. Там я сделался вполне счастливым, насколько может быть
счастлива оторванная половинка, чья рана никогда теперь не закроется
и кровоточит по ночам, пачкая простыни. Но если мир разделен,
то нам с ним по пути. Потому что еще нет таких лестниц, откуда
можно уйти не через окно. Может, когда-нибудь да построят. А я
устал. Раньше я мог много писать и говорить, а теперь вот устал.
Чудно, правда. И мысли путаются. Да и мама уже зовет в постель.
Постель – это место, где я отдыхаю, и, принимая таблетки, спокойно
сплю до утра. Да и лестница обреченных мне больше не снится. Никогда.