Литературная критика

Владимир Сорокин отвечает на вопросы Дмитрия Бавильского

Часть вторая

– А сейчас труднее писать или легче?

– Безусловно, в 28 лет, когда я сочинял свой первый большой
текст, «Марину» это писалось единым потоком. За два месяца
практически. Но таково физиологическое преимущество молодости –
и любилось тогда лучше и бегалось и жилось легче. Раньше
письмо было для меня спуском с гор на санках...

Но сейчас пришло новое письмо, более медленное, продуманное и
осмысленное. И в этой скурпулезности я черпаю дополнительную
энергию. Теперь именно это доставляет мне удовольствие: этакая
работа камнетеса, знаете ли.

– А что интереснее – придумывать или писать?

– Это же совершенно разные процессы. Придумать роман – как
пережить вспышку сверхновой, а его писание – заселение этой
звезды, ставшей планетой, обживание. Но писание прозы – это
довольно напряженный процесс...

– Трудная мужская работа.

– Я называю её лошадиной. Когда надо вывозить текст на себе. И
главное, если ты хочешь вывести крупную форму, то должен
делать её каждый день. Надо постоянно держать этот мир на себе
(вздыхает). Ну уж такой крест...

– Достаточно символично, что сейчас появилось много женщин,
которые пишут прозу.

– Они же сильнее нас. И лучше. Рано или поздно это должно было
случиться. Но у них есть некие онтологические препятствия –
им физиология не позволяет глубокого погружения. Они уже,
собственно говоря, по определению, творцы. А если ещё и прозу
писать... Таких нагрузок человеческое тело не переносит.
Поэтому пока нет женщин-прозаиков, уровня Толстого или, хотя
бы, Набокова. Но я желаю им успеха, потому что всегда любил и
уважал женщин, больше, чем мужчин.

– Есть за что.

– Это точно.

– Вы можете смоделировать любой стиль. А с каким стилем вы
ассоциируете лично себя? Какой стиль является сугубо вашим,
сорокинским?

– Наверное ни с каким. Даже когда я пишу реальные письма, они,
в зависимости от адресата и моего настроения, стилистически
не повторяются. Я стилистический Протей, в этом и есть мой
стиль.

– А когда вы клонируете писателей вы вживаетесь в их шкуру по
системе Станиславского или начитываете методом погружения?

– Больше не буду этим заниматься. (смеется)
По системе Станиславского? Представить, что я запоем
начитался Чехова, а наутро сажусь его клонировать, невозможно.
Существует сложная система отождествления. Я умею соотносится не
только с писателями, но и с их героями, жить в их шкуре. В
этом процессе для меня нет ничего мучительного, напротив, он
очень помогает – проделывая это путешествие, я забываю себя.
И во времени и в физиологическом пространстве тоже...

– Эпилепсия, чахотка...

– Можно побыть Толстым, пожить в Ясной Поляне, попахать,
поспать после обеда, а вечером с гостями обсуждать много ли
человеку земли нужно. Но это все в прошлом. Когда я писал «Путь
Бро» я отождествлялся уже с другими героями.

– А «Путь Бро» в какой стилистике написан?

– Я не знаю. Это некий повествовательный стиль, который я даже
не считаю сугубо русским. Просто нарратив. Это не значит,
что теперь я буду писать только так. Я еще не знаю, как я
буду писать дальше.

– А клонирование композиторов отличается от клонирования писателей?

– (смеется) Вы имеете ввиду либретто оперы Десятникова?

– Да. А почему, кстати, вы поменяли название – первое «Могучая
кучка» было, с моей точки зрения, более точным, чем нынешнее
– «Дети Розенталя»... Композиторы же, всё-таки. Хотя и
клонированные

– Так Десятников настоял. И на мой взгляд, второе название
точнее, потому что если вы читали либретто – они действительно
дети Розенталя.

– А кто такой Розенталь?

– Изобретатель клонирования. Немецкий гений. В 30-е годы
открыл дублирование. У него клонирование называлось
«дублирование». Я прописывал арии и мне это нравилось, для меня в этом
был новый опыт. Я и раньше пописывал стихи, иногда пользовал
ритмическую прозу, но не так, как сейчас: у оперы есть свой
особый ритм.

Я работал над либретто с большим творческим стимулом, потому что
слышал ненаписанную музыку Десятникова. И это очень
вдохновляло. За лето написалось. Сейчас в Большом театре кастинг
начинается. И я очень хочу увидеть эту оперу, а, главное, конечно,
услышать.

– Мне показалось, что в вашей новой книжке есть переклички с
романами Пелевина. Например, ваш герой играет со значениями
цифр. Это намеренно?

– Нет, совершенно. Когда он пересчитывает? Вы смотрели
«Копейку»? Там есть Виктор, который говорит, что когда его
завалило, он же там тоже считал... Так что я придумал это раньше.

– А вы книжки Пелевина читаете? Смотрите, как он развивается?

– Да. Я получил удовольствие от первой части его последней
книги. Про диалектику переходного периода... Только мне
показалось, что этот роман мог бы быть больше объёмом. Что он его
немного скомкал.

– Просто мало писателей, которые работают с современным материалом...

– С современным языком вообще. Это говорит о том, что мало кто
хочет меняться, мол, как сели за стол и сидим. Обычное
такое рассийско-писательское высокомерие – де, весь этот
современный мир (изображает русского писателя)
такой хуевый, я его видеть не желаю, всё продажное, какая-то
молодежь тупая и клубы ночные, в которые я не ногой – вот и
получается такая вот... – (показывает на лежащий рядом
номер журнала «Новый мир»)А я за открытые
литературные глаза. И в смысле, опыт Пелевина очень важен – ибо он
делает попытку пойти в ногу со временем.

– А опыт Акунина?

-Я с большим уважением отношусь к его прозе. Это серьезный,
концептуальный проект. Мегаструктурная вещь, напоминающая мне
большой стеклянный полированный шар.

– Как ваши домашние относятся к тому что вы делаете? Каково
быть мамой Сорокина?

– Мои родители относятся к моим книжкам нормально. Я же никого
не заставляю их читать.

-Но они же вынуждены в этом жить, видеть, как папа работает...

– Дочкам понравился мой последний роман. А жена Ира вообще мой
первый читатель. Читая рукопись «Льда» и «Бро», она дала
мне несколько точных советов, которые я потом учел. У нее
точный слух и цепкий взгляд, она очень сердечный человек и тонко
чувствует, где возникает фальшь в описании человеческих
отношений.

Наличие брутальности в тексте может шокировать либо людей
поверхностных и неглубоких или же литературных недотыкомзеров, слишком
дотошно учившихся на совковых филфаках. Люди нормальные и
культурно восприимчивые (а таких достаточно много), понимают
игру, на которой построены мои книги.

– Став модным, как вы ощущаете себя в поле публичности?

– Неуютно. Хотя уже смирился с этим. Но стараюсь не ходить на телевидение.

– А вообще TV смотрите? Часто?

– Новости или музыкальные каналы или из жизни животных,
что-нибудь по искусству. Или когда фэнтази показывают. Но я
телевизор не могу смотреть долго.

– Что больше всего утомляет в поле публичности?

– Узнавание на улице. Когда обращают внимание. Когда человек
подходит и начинает тебе что-то говорить. Я же не могу пройти
молча. Это некорректно и нужно как-то реагировать
(улыбается), начинается формальный разговор. Всё это
отвлекает и требует каких-то усилий.

– А в метро вы ездите?

– Нет.

– Именно с этим и связано стремление построить дом за городом?

– Я уже одной ногой там живу. Дом, по объективным причинам,
очень долго строится. Я родился под Москвой и последние десять
лет хотел туда вернуться. В Москве очень шумно стало.

– Москва не резиновая. Да и воздуху в ней стало мало.

– Да и количество этих передвигающихся механизмов
увеличивается в какой-то угрожающей прогрессии. А я очень люблю деревья.
С детства люблю. Люблю трогать их. (застенчиво
улыбается) У меня дедушка лесником был.
(впадает в элегическую задумчивость)

– Вы давно мясо не едите? Как это произошло?

– (оживляется) Уже года четыре. Моё
вегетарьянство случилось неожиданно. Мы были тогда в Хорватии. Летом,
на острове... И ели только рыбу. Я вернулся домой и не
захотел больше мяса. А потом понял...

Во-первых, жалко животных, во-вторых, я стал лучше себя чувствовать,
легче как-то стало. Пропала обломовская послеобеденная
сонливость и, например, я перестал болеть сезонными простудными
заболеваниями. За два дня побеждая все эти вирусы...

– А рыбу тоже не едите?

– Ну так, ем иногда.

– Как же голову питать? Лошадиную работу как делать?

– Есть много всего... Это все только кажется, что мясо нас
питает. В человеке такие ресурсы заложены.... А рыба гораздо
вкуснее. Приготовьте себе стерляжью уху – никакого мяса не
понадобится...

– Как вы относитесь к Солженицыну?

– Для меня это, прежде всего, крупный историк и публицист. И
очень небольшой художник. «Архипелаг Гулаг» – очень важная
книга, серьёзное историческое исследование, но художественная
проза Солженицына очень мало отличается от прозы
соцреализма. И «В круге первом» и «Раковый корпус» не пережили свое
время. Они там так и остались. А Бродский пережил. И Мамлеев...

– А вы когда-нибудь думали о Нобелевской премии, мечтали о ней?

– (смеется) Я, конечно, не против получить
ее, но всерьез об этом не думал. Набоков не получил. Да и
Чехов тоже. У меня такое чувство, что я не рожден для премий.
Пока получил единственную – Андрея Белого, которая заключается
в яблоке и бутылке водке. Может быть, потом будет что-то и
побольше.

– А кто-то из ныне живущих русских писателей может сегодня
претендовать на Нобелевскую премию?

– (уверенно) Конечно.

– Кто?

– Мне кажется её сегодня достойны двое – Лев Рубинштейн и Вера Павлова.

– За жанровые и тематические инновации?

– Ну и за гуманизм.

– Да и люди неплохие.

– А из прозаиков....

– Никого не осталось?

– Или не появилось еще.

– Опыт работы с кино помогает или отвлекает? Вы туда сливаете
отходы писательского производства или это совершенно
автономный вид творчества?

– Ну, это же не канализация, чтобы туда сливать отходы. Это
достойный и очень интересный жанр. И, каждый раз, после работы
в кино, я обновляюсь. У меня написано семь сценариев, из
них пока поставлено только три.

Это нечто совершенно параллельное литературе. Точнее, прозе.
Отдельная самостоятельная работа. Я легко и без тяжелых издержек
пишу сценарии, потому что визуальная составляющая моих текстов
была всегда сильной. Я вижу персонажей и миры, в которых
они обитают. Когда пишу я уже вижу как бы снятое кино. И
сценарии, в этом смысле, обладают ещё большей концентрацией
визуальности.

Ну и очень важно чувствовать диалог как некую музыкальную форму.
Далеко не каждый писатель может быть сценаристом. Зельдович
(режиссер фильма «Москва») – первый, кто предложил мне написать
сценарий. До этого он пытался писать «Москву» с четырьмя
достаточно известными писателями, но что-то не пошло.

– А вы довольны этим фильмом?

– Не на 100%. У меня есть у нему свои претензии, но, в общем,
я доволен. И очень рад, что все фильмы, снятые по моим
сценариям, такие разные – по жанру, по интонации, по мысли...

– Если кто-то захочет экранизировать одну из ваших книг,
сценарий будете писать сами?

– Я бы хотел сам. Уж я то знаю всё, что там происходит
изнутри. Но я в этом очень осторожен – кино может так разочаровать
(смеется), что потом не захочется свой же
роман перечитывать.

– А такие предложения поступали?

– Да. Мне предлагали экранизировать «Марину», сейчас есть
предложения по «Льду». Но пока я не дал положительного ответа.

– Фильм «Четыре», премьера которого состоялась на последнем
Венецианском кинофестивале. Он снят по вашему сценарию. Его еще
никто не видел в России. Расскажите немного о нём.

– Честно говоря, это трудно сделать... Снял его молодой
режиссер-дебютант Илья Хржановский, молодой и талантливый. В двух
словах его описать невозможно. Это попытка взглянуть на наш
российский мир, городской и деревенский, как бы с двух
концов.

По конструкции фильм напоминает песочные часы – он начинается в три
часа ночи в московском баре и, часы переворачиваются, всё
это перетекает в глухую, диковатую деревню.

– Это фильм режиссера-дебютанта. Почему вы решили с ним работать?

– Я поговорил с этим человеком и почувствовал, что он думает в
правильном направлении. А потом кино – это всегда риск. Ты
можешь написать сценарий для большого режиссёра, а он снимет
плохой фильм. Мне периодически интересно работать в кино,
хотя сейчас я намерен сделать паузу в этом виде деятельности.

– А для театра вы больше не работаете. Писание пьес органично
перешло в написание сценариев?

– Театр разочаровывает. Я в него не хочу возвращаться. Хотя
Байков замечательно поставил мою пьесу «Свадебное
путешествие»... Разве что – единственный опыт оперного либретто для
Большого...

– Вы много ездите, где вы лучше, комфортнее себя чувствуете, на
востоке или на западе?

– Сейчас я стал меньше ездить. Но вот куда меня всё время
тянет, так это на восток. Весной, видимо, я снова поеду в Китай.
Он сильно притягивает, и это действительно Поднебесная.
Даже если взять географию, Китай столь разнообразен, столько
народностей в нём проживает, в нём такие разные пейзажи – от
степи до гор или непроходимых лесов, от континентального
климата до субтропического.... Меня притягивает это
разнообразие.

– А не было так, что приезжаешь в какое-то место и понимаешь,
что оно – твоё, что, возможно ты тут жил в прошлой жизни?

– Пока этого не было. На этой земле у меня есть только одно
любимое место – это Подмосковье. И какое-то странное мерцание
я почувствовал в Японии и в Китае. Но с этими странами мне
ещё только предстоит разобраться.

– А на месте падения Тунгусского метеорита, описанного в вашей
последней книжке, вы были?

– Был, конечно, и стоял на этом льду.

– Почувствовали что-нибудь?

– Что-то очень положительное. Лед вибрировал подо мной.