В дороге (под редакцией Владимира Иткина)

Предисловие к рубрике

Позвякивая колокольчиками шутовского колпака, я приступаю к нелегкой
теме – описанию несуществующей литературы, «литературе голоса»,
которая живет, возможно, только в моей голове. Впрочем, если принять
во внимание, что голова у меня – шар, продырявленный во многих
местах, а из дырок с разной степенью интенсивности дует ветер,
если принять за аксиому неоправданность понятия моя голова,
то, возможно, появится надежда на то, что «мой» опыт, моя некрепкая
связь с чем-то по-настоящему классным, есть достояние змеящейся
и разноцветной паутины причинно-следственных, беспричинно-следственных
и никому ничего не должных элементов, которые образуют не только
«мое сознание», но и сознание определенного круга «индивидуализированных
врубов», чьи тексты вам предстоит увидеть в этой рубрике.

Начиная разговор о «литературе голоса», я хотел бы, чтобы вы вспомнили
одну из лекций Мераба Мамардашвили о Прусте_ ¹.
Голое, «объектное» описание-видение прекрасной девушки не дает
возможности влюбиться в нее. Свод правил о добре не дает возможности
определить поступок как добрый. Откуда тогда все это берется –
осознание влюбленности, доброты? Из темноты, но не мертвенной
тупости и невежества, а темноты «наполненной». Наполненная темнота
не равна бессознательному. Она – необходимое дополнение к активному
переживанию. Активное переживание – твой голос, рождающийся из
темноты, твой отклик на Другое, «У тебя – «вокация». Во
французском сохранился корень «голос», то есть ты окликнут.
Ты окликнут и тем назначен, а потом стемнеет, но в темноте
идущий не знает пути. В темноте уже ничего не увидишь. Этот процесс
и есть то, что я называю словом «вокация», предназначение, призвание.
О чем и напоминает нам ницшеанский образ «вечного возвращения
тождественного» Не сделал, не реализовал впечатление? Так будешь,
как в дурном сне, вечно повторять один и тот же до-жест, одно
и то же до-слово, одно и то же «намерение полёта» вместо самого
полета».

Это один тип голоса – Твоего деятельного голоса, который тесно
связан с той Эмоцией, которая позволяет оживить мертвенность механистичного
мира.

В этой лекции Мамардашвили обращается к Декарту с его «cogito
ergo sum»: голос для него – деятельное мышление и одновременно
чудесное восприятие Другого. Мамардашвили здесь говорит о наполненной
темноте и одновременно предлагает нам выйти на трассу – пустынную
или оживленную, – вместо того, чтобы оставаться дома в бездействии.
Однако обратимся к другому философу, столь же причастному нашей
дорожной тематике. Мартин Хайдеггер в «Разговоре на проселочной
дороге»_ ² предлагает познать мышление
через не-мышление, отрицание мышления, отрешенность. Край, Gegnet,
бесконечный простор (ощущение такого простора знакомо каждому
выходящему на трассу) являет себя нам, а мы, в это время, лишь
пребываем в ожидании. Простор, отрешенность и, наконец, Смерть
у Хайдеггера также обладают своим «голосом».

Понять это сложно и моя интерпретация Хайдеггера, может быть,
далека от истины, но так или иначе здесь мы видим другой тип голоса:
голос Ничто, являющего себя нам и через отрицание «выпукло» показывающее
Что-то, а именно наше мышление и существующие Вещи. При этом мы
не активны, мы пребываем в отрешенности и лишь позволяем впустить
в себя Ничто_ ³. Это «впускание» тоже
обладает голосом.

Попытаюсь проиллюстрировать этот второй тип голоса примером из
своего собственного опыта. Я помню свое состояние полнейшего отчаяния,
когда мне надо было осознать черные дыры, пробелы в памяти, которые
я неожиданно явственно ощутил во время вроде бы обычного бодрствования.
ВСЕ вокруг оказалось дискретным, будто череда проявленных и засвеченных
кадров на кинопленке. Засвеченные кадры вовсе не были той «конструктивной
темнотой», о которой писал Мамардашвили, а просто (Господи, как
ужасно это просто!) пробелами. Возможно, это
было ощущение себя как сломанного механизма… Но нет, пробелы орали,
выли. Выли через меня. И более подходящего эпитета я подобрать
не могу.

Об этих двух типах голосов было сказано многажды. Но для меня
здесь важно не то, что об этом было сказано. Я говорю о фиксации
нашего реального опыта – тех состояний, которые являются основополагающими
для «литературы голоса». И вот еще что. Про-живая маркированное
«голосовой эмоцией» Нечто или Ничто, мы освобождаем себя от разговоров
о постмодерничности с ее нарочитой игрой, об усталой пост-постмодерничности
с ее ненарочитой игрой, мы освобождаем себя от разговоров об актуальности
и литературных направлениях. Мы живем в смерти и умираем в жизни
– мы орем, поем, танцуем, смеемся и это… Это единственная возможность
свалить! Отправиться в путешествие по дорогам, может быть, даже
не слезая с дивана. Ну, то есть, речь идет о свободе. Ведь «мерцающая
мышь» Введенского, которую упоминает Мамардашвили в той же лекции,
существует и вдруг появилась в тексте не только для наших размышлений
о природе мышления. Она орет, она поет эта мышь, она мерцает –
разве не так?

Итак, голос. Наш голос-отклик. Наш голос-медиум. Голос, разрушающий
гегемонию визуального, увиденного, похожего,
– которой все больше и больше подчиняется современная литература.
Голос, парадоксальным образом проговаривающий целостное восприятие_ ⁴. Голос свободного текста, который
отражает нашу свободу. Голос перформанса, лишенного идеологии
– в том смысле, что недостаточно лаять собакой, чтобы ощутить
свою связь с ощущаемыми, существующими в структуре, но непроговариваемыми
основами бытия.

Когда я обдумывал это небольшое эссе, первой моей мыслью было
обыграть и про-говорить известный манифест Казимира Эдшмида «Экспрессионизм
в поэзии»_ ⁵. И действительно, плоть
текстов экспрессионистов (и вышедших из того же круговорота битников)
наиболее близка тому, о чем я писал до сего момента. Но мысль
о том, что я, помимо своей воли, ввожу термин «пост-постэкспрессионизм»
(ведь постэкспрессионизм уже был) была столь похабна, что меня
чуть не вырвало. Я ведь хотел… И опять я звякаю бубенчиками: я
хотел показать, что несмотря ни на что, мы держимся за сверкающую,
золотую нить. Маленькие в большом. Слоноподобные в маленьком.
И тут я все-таки не могу удержаться и процитирую Эдшмида: «Закон
экспрессионизма не есть закон разрушения, но, наоборот, стремление
к структуре. Предложения укладываются в ритм не так, как обычно.
Они во власти мелодики и словотворчества, но в этом нет самоцели.
Предложения объединяются духом в цепь. Они сочленяются, проникают
друг в друга, не связанные буфером перехода, эластичной показной
психологии. Описательное, обсасывающее предмет со всех сторон
исчезает. Исчезают слова-вставки. Слова проникают во все. Не непривычная
форма определяет уровень художественного произведения, непреходящее.
Искусство (с ее формой) – лишь этап на пути к Богу».

Отбросив специфику эпохи и исторический протест экспрессионизма
против натурализма (впрочем, актуальность этого протеста мы видим
и сейчас, какие бы [пост]постмодернистские формы натурализм не
принимал), вчитавшись в тексты, мы видим, что ядро экспрессионизма
– это опыт нашего, именно нашего бесконечного
трипа, не иронического, но юмористического (вспомните противопоставление
иронии и юмора у Кьеркегора), со всеми последствиями вроде мандариновых
деревьев и мармеладного неба, мерцающих мышей и порезавших лапу
кошек, статуй форели и саблезубых тигров из наших снов…

В русской литературе не было экспрессионизма, не было битничества,
не было ни 1967-го, ни 1968-го года. Впрочем, мы всегда опаздывали.
Зато был Хлебников и ОБЭРИУ, но давно – так давно, что мы уже
почти забыли. Я не предлагаю вновь входить в одну реку, мы будем
жить настоящим днем, и может статься, у нас что-нибудь получится.

Пожалуй, на сегодня хватит.

Мы с вами остаемся на проселочной дороге. Машины здесь ходят,
но редко, и поэтому думать исключительно о серьезном не следует,
иначе возникнет опасность, что вас никто никуда не возьмет. Чтобы
не умереть со скуки, посмотрите на придорожный столб. Там написано:

ИСТОРИЯ ЭПИМЕНИДА

К столбу прилеплена бумазейка:

Эпименид. Сей доблестный муж, как говорит Феопомп и многие другие, был сыном Фестия, родом Критянин из Кносса, внешне отличавшийся длинными волосами. «Ибо и я – порождение Селены прекрасноволосой» – цитирует Эпименида Элиан. Был Эпименид великим травником, любил воскурения, а друзей своих, как писал в «Политике» Аристотель, называл не «сотрапезниками», а «однодымниками». Посланный однажды отцом в деревню за овцою, он отклонился в полдень с дороги и проспал в некой пещере пятьдесят семь лет. Поднявшись после этого, он стал искать овцу, думая, что спал недолго. Так и не найдя ее, вернулся в деревню и застал там все изменившимся до неузнаваемости, а имение принадлежащим другому владельцу. В недоумении он снова пришел в город, но там, войдя, в свой собственный дом, столкнулся с людьми, которые спрашивали его, кто он такой, пока не нашел младшего брата (тогда уже старика), который поведал ему правду. Благодаря своим познаниям в травах и мудрости, которую, как рассказывает Максим Тирский, он получил во время своего пятидесятисемилетнего сна, общаясь с богами, как-то Эпименид спас Афины от чумы. Сделал он это так: взял белых и черных овец, пригнал их к Ареопагу и пустил оттуда идти куда хотят.

1 Мамардашвили М. Из лекций о Прусте // Ad Marginem'93.
Ежегодник Лаборатории постклассических исследований Института
философии РАН. М.: Ad Marginem, 1993. С. 224 – 248.

2 Хайдеггер М. Разговор на проселочной дороге. М.: «Высшая школа»,
1993. С. 112-133.

3 Здесь уместно вспомнить маленькую новеллу Кафки, «Прогулка в
горах»:

«Не знаю, — воскликнул я беззвучно, — я не знаю. Раз никто не
идет, так никто и не идет. Я никому не сделал зла, мне никто не
сделал зла, но помочь мне никто не хочет. Никто, никто. Ну и подумаешь.
Только вот никто не поможет мне, а то эти Никто-Никто были бы
даже очень приятны. Я бы очень охотно — почему нет? — совершил
прогулку в компании таких Никто-Никто. Разумеется, в горы, куда
же еще? Сколько их, и все они прижимаются друг к другу, сколько
рук, и все они переплелись, сплотились вместе, сколько ног, и
все они топчутся вплотную одна к другой. Само собой, все во фраках.
Вот так мы и идем. Ветер пробирается всюду, где только между нами
осталась щелочка. В горах дышится так свободно! Удивительно еще,
что мы не поем».

4 Это в чем-то пересекается со словами Андрея Левкина: «Скажем,
ну вот просто ощущение других людей, свои чувства к людям – их
же странно проецировать на слух-вкус-цвет-запах. Есть, значит,
какие-то еще структуры в человеке, органы еще какие-то, один из
которых воспринимает эти ощущение в целом, а не в разбивку. И
тут нет никакого специального «визионерского» противопоставления
– все это вполне присутствует всегда». См.: <ссылка href="http://www.topos.ru/article/3513
">www.topos.ru/article/3513</a>

5 Эдшмид К. «Экспрессионизм в поэзии» // Называть вещи своими
именами. М.: «Радуга», 1991.