Искусство

X

Поезд «Берлин–Варшава–Ленинград» прибыл ранним утром.

Розовели стекла в чугунных перекрестьях крытого перрона, со стороны
Обводного канала доносились обычные звуки и запахи
просыпающегося большого города…

Вряд ли в таких выражениях удастся передать существо летнего утра
1927 года, шумно взбивающего остывшие за ночь запахи в воздухе
привокзального промышленного района. Честнее обратиться к
языку Андрея Платонова, чтобы представить, как «пахло
возбужденным газом машин и чугунной пылью трамвайных тормозов», и
затем легко перейти к интересующим нас событиям, произошедшим
в это утро.

Черный огнедышащий зверь втаскивал под навес Варшавского вокзала
города Ленинграда скованных пленников, шесть зеленых вагонов.
Они, без малого двое суток, полировали своими колесами рельсы
– узкую буржуазную колею и широкую советскую.

Налегке, с одним портфелем из третьего вагона на платформу спустился
мужчина в сером костюме и сером же, в тон одежде, картузе.
Его фигура двигалась вдоль вагонов, но мысленно человек все
еще находился в Берлине.

– «Черный квадрат», «Черный крест», «Черный круг». И вместе они –
гимн всепоглощающему черному на всерождающем белом…

– Символы говорят старыми терминами о принципиально новом. Теперь
они – квадрат, крест, круг – канон универсальной методологии
новаторского творчества во всех сферах деятельности нового
человека: в политике, науке, в искусстве. Они – основы
концепции новой предметности…

– Простейшие геометрические фигуры я испытал супрематическим
ускорением, возвратил затем искусству, уже как статичные символы,
закаленные, пригодные для нового миростроения…

Жесткие, секущие воздух фразы Малевича осязаемыми штрихами заполняли
пространство люкса в отеле Кайзерхоф.

Будто с облепихового куста сочные ягоды, за словом слово, переводчик
осторожно снимал с фраз художника их колючую русскость,
обнажая заложенную в них природную точность немецкой мысли.
Именно так представлялась Гитлеру работа молодого Шпеера,
23-летнего ассистента Высшего технического училища Берлина,
переводившего речь Казимира Малевича. Старший коллега Альберта
Шпеера, Гуго Геринг познакомил вчерашнего студента-архитектора
с русским авангардистом на его выставке. Знание русского
языка сделало их общение плодотворным. К тому времени Шпеер
успел заочно познакомиться со взглядами Малевича. Его книгу
«Die gegenstandlose Welt» («Мир как беспредметность»), которая
вышла в Мюнхене в 1927 году в библиотечной серии
«Bauhausbücher», ему передали по поручению Гитлера. Теория
прибавочного элемента не могла вызвать воодушевления ни у Шпеера, ни,
тем более, у Гитлера, а вот на вторую часть книги –
«Супрематизм», вождь рекомендовал молодому архитектору обратить
внимание. Он посоветовал Шпееру приглядеться к обновленным
символам, приготовлявшим, по его мнению, адептов Нового Мирового
Порядка к грядущему посвящению наилучшим образом.

– Квадрат, Крест, Круг. – Гитлер спаял в одно слово эти понятия. –
Пластическое выражение неизменности мироздания, его тела,
духа и души. И при этом, – заметьте, коллега Шпеер, –
художественное, то есть вдохновенное преображение натуры. Малевич не
переделывает мир, он творит его заново, утверждая логику
формы, жертвуя частностями. Он увидел в обыденных чертах
признаки нового мира: металлический колорит, пустые овалы
крестьянских лиц, – им еще предстоит обрести новое выражение. Каким
оно будет? Я согласен с этим русским, не надо останавливать
мгновение (одно из случайных состояний), чтобы найти лицо
нового человека. Определенное, неслучайное состояние
необходимо разворачивать в постоянное художественное ощущение, его
надлежит вывести его за пределы времени! – Гитлер взглянул на
Шпеера, мимоходом оценивая произведенное на него впечатление
своей речью, и оставаясь удовлетворенным, перешел к
критическим замечаниям по поводу зарождающейся символики.

– Но развертывание, это спиралевидное состояние счастливого
узнавания сути вещей в каждодневных явлениях, – то, что
символизирует, например, наша свастика, коллега Шпеер, – это явление
туманно изложено Малевичем. Он говорит: «Постоянность понимания
будет зависеть от постоянства явлений», и я думаю, что
здесь не обошлось без влияния троцкистской теории «перманентной
революции».

Гитлер сделал паузу и внезапно закончил монолог.

– Впрочем, ожидать чистоты мысли в изложении славянина было бы
иллюзией. С этим покончено. Достаточно того, что руда его
фантазий пойдет в плавильный котел немецкой рациональной мысли,
высшей поэзии человечества.

Встреча Гитлера и Малевича в отеле Кайзерхоф длилась не долго.
Гитлер говорил о большевизме, о том, что немецкий народ не созрел
к тому, чтобы его бросать в кровавую лужу большевизма, как
это удалось сделать в России. Малевич, утомленный
собственным сообщением о грядущем беспредметном мире, ограничился
репликой по поводу судьбы России в смысле предопределенности
пути, по которому пройдет, умывшись кровью большевизма.
Мистически он видел трагедию страны ритуальным актом, родом
причастия, а естественно-научно – необходимой прививкой единства
для новой жизни.

Гитлер тоже думал о единстве, однако заявил, что Германии не
понадобится кровавая мистерия.

Политик нового толка, Гитлер и не пытался скрыть своего
пренебрежения к унтерменшам, этим недочеловекам, к которым он,
естественно, относил славян. Однако плавильный котел самовозделывания
фюрера так и не смог до конца переплавить художника
Шикльгрубера, его личность все-таки узнавалась в жестах и
намерениях Гитлера.

Первое, что сделал Гитлер, когда получил власть, распорядился
присвоить новое в Германии ученое звание «Полнообладатель
математических, астрономических и физических наук» звездочету,
которого он вместе с Гиммлером содержал на приличном партийном
жаловании. По иронии судьбы звездочет носил фамилию Фюрер.
Комизм истории заключался и в другом: определение
«Полнообладатель математических, астрономических и физических наук»
являлось калькой титула «Председатель земного шара»,
принадлежавшего русскому авангардному поэту Велимиру Хлебникову,
славянину и унтерменшу. Хлебников, «волшебник самовитого слова»,
содержащего все и вся, от ratio до магии, был рыцарь одной
идеи – преображения мира через постижение тайн числа и слова.
Поэт знал о власти числа над историей. Он хотел раскрыть
слово, вычислить всю его магию, и овладеть ею для преображения
окружающего профанного мира в Ладомир.

Нацистская редакция титула «Полнообладатель математических,
астрономических и физических наук» заключалась в устранении
социализированного оттенка, привносимого словом «председатель».
Гитлер старался придать подлинно научную основательность титулу
упоминанием астрономии, математики и физики, то есть всех
тех наук, с которыми Хлебников уравнивал поэзию. О настоящей
науке, считал Гитлер, можно говорить, если к знанию ведет
пророк. И это уже совсем иная наука, не имеющая ничего общего с
так называемым научным объективизмом, порочным изобретением
декадентов, как его называл Ганс Горбигер, ученый,
разработавший одну из основных нацистских оккультных теорий
Вельтайслере – учение о мировом вечном льде.

Хлебников декадентов также не жаловал. Символистов, влиятельных
поэтов, не без основания претендовавших на большее, нежели место
под солнцем русской поэзии еще до провозглашения известной
максимы поэт в России больше, чем поэт, и утверждавших это
кто как мог – по мере мощности голосовых связок, способности
печени противостоять алкогольной блокаде, наконец,
легендарной мускулинности, – их Хлебников презрительно называл
«Брю-Баль-Мерж». Бедные – Брюсов, Бальмонт и Мережковский…

Позже В.И. Ленин, наслушавшись резких словечек в речах своих
французских коллег, в известном ответе М. Горькому на его просьбу
поберечь интеллигенцию – мозг нации, косвенно вспомнил этот
хлебниковский «мерж» и, переделав его во французский merde,
заявил писателю, что интеллигенция не мозг нации, а говно.

– Брюбальмерж – усмехаясь, повторял Владимир Ильич хлебниковский
неологизм то в ритме ругательства по матери, то на мотив
«Марсельезы», – знаем мы, Алексей Максимович, этих сукиных сынов,
«хрю-бля-мерд»!.. Мерд, ха-ха-ха, самый, что ни на есть
настоящий, ха-ха, национально-смердящий мерд нации…

Ладомиру Хлебникова нацисты противопоставили мир льда Горбигера.
Теорию Горбигера разделяли научные светила с мировым именем,
такие, как Ленард, который вместе с Рентгеном открыл лучи
«Икс», физик Оберт, Штарк, чьи работы в области спектроскопии
получили общее признание.

Творческий путь Велемира Хлебникова, как, впрочем, и путь Казимира
Малевича, – непревзойденный пример попытки проникновения
художника в иные сферы. С помощью нового искусства они
возрождали древнюю магию, но не столько как ритуал, а как ценнейшую
динамическую силу. Это направление их деятельности
интересовало и безоговорочно устраивало Гитлера. Искусство, к началу
ХХ века полностью сведенное к дизайну в его декоративном
понимании, утратило свои не только магические свойства, но и не
помышляло никоим образом о сверхъестественном, о возвышенном
и, наконец, о красивом вне утилитарной пользы. Не только
дух, но и душа покинули искусство, и русские авангардисты
решили заменить его совершенно новым. В своих силах они не
сомневались. Подобно им, Гитлер своей жизнью старательно
доказывал превосходство вдохновения над профессионализмом. Он хотел
вернуться победителем туда, откуда бежал художник
Шикльгрубер, в «царство ужаснейшего мещанства, которое граничит с
идиотизмом», в мир, где «кроме фокстрота, почти ничего нет, где
жрут, пьют и опять фокстрот. Где в страшной моде Господин
доллар, а на искусство начхать, где самое высокое –
мюзик-холл… и никому ничего не нужно…». В мире, из которого пытались
бежать многие художники-романтики, царит только одна культура
– харчевая, Малевич думал точно также. Начать в нем
преобразования одного романтизма мало, надо стать, по меньшей мере,
«мыслителем винтовкой», утверждал Хлебников.

В 1913 году Казимир Малевич создал «Красный квадрат». Не случайно
красный квадрат расположен на белом фоне, хотя большинство
смотрящих на него, видят белое просто не закрашенным холстом.
Гитлер, покинувший в этом же году Вену, прозрел в «Красном
квадрате» изображение доктрины противопоставления, борьбу двух
противоположных сил – конфликт огня и льда, воспетый в
«Эдде». Тогда же он увидел и себя, несущего огненную Чашу
Святого Грааля в белизну мира льда.

Белое и красное!

Под красно-белым полотнищем Моисей вел ветхозаветных евреев через
пустыню. Гитлер искал пророка, который, подобно Моисею, вывел
бы его из мира мюзик-холла.

Искал и не находил.

В 1919 году судьба свела его с оккультистом Дитрихом Эккартом. По
мнению немецкого историка Конрада Хейдена именно этот человек
ответственен за духовное формирование Гитлера. Эккарт,
говоря о Гитлере, восклицал на собраниях посвященных: «Вот тот,
для кого я – пророк и предтеча!» И Эккарт же вручил будущему
фюреру немецкого народа идею красно-белого полотнища, под
которым тот повел избранную нацию на поиски мистической
родины.

В 1936 году, через двадцать один год после того, как в Германии
Герман Поль основал магическое братство – Орден Рыцарей Святого
Грааля, в Мюнхене, баварской столице, развешивались плакаты
с изображением Адольфа Гитлера в серебряных доспехах рыцаря
Грааля. Фюрер достиг пика своего пути, вершины, с которой он
надеялся увидеть сверкание обетованного льда.

В год прихода Гитлера к власти в советском Ленинграде Казимир
Малевич создал знаменитый автопортрет. Тогда в 1933 году художник
уже понимал символическое разделение красного и белого,
обернувшегося для России тотальным разобщением, знаком
неудавшегося исхода. Он написал себя в красном берете на белом фоне.
На портрете – пророк, которому еще предстоит создать нового
человека?

Но, может быть, мы говорим о портретах-инверсиях,
портретах-оборотнях с одним и тем же героем – алхимиком, так и не решившим,
куда поместить красное и где оставить белое. Оттого на одном
ледяные глаза говорят о душевном пожаре героя, а на другом
искрящийся взгляд усиливает подчеркнуто надменную позу ледяной
глыбы.

***

Русские эмигранты, жившие в Берлине в 1927 году, не оставили
свидетельств о своем посещении выставки Малевича. Однако отсутствие
публикаций в специальной литературе, посвященной искусству,
не означает, что художник из советской России был ими
полностью проигнорирован. На основании некоторых писем из архива
«Европейского общества по сохранению классической эстетики»
можно произвести реконструкцию определенных настроений среди
эмигрантов, побывавших таки на выставке Малевича.

«Владимир, ободрись, – говорил себе молодой русский писатель в
комнате на Дрезденерштрассе, по возвращении с выставки советского
художника. – Грустно, но это всего лишь выставка;
ненависть, прими это спокойно, возникает не из-за чуждого тебе
искусства, она – противовес той уродливой идейке, ради которой это
искусство старается».

Он заметил, что все еще не выпускает из рук брошюру, скрученную в
трубку. Владимир бросил ее на стол. «Die gegenstandlose Welt»
– трудно представить что-либо глупее. Он в задумчивости
провел рукой по волосам.

«Впрочем, нельзя отказать этому большевику в умении проделывать
остроумные фокусы, примитивные, как задачки на внимание. То, что
он делает, до него многие другие проделывали так долго, что
старое поколение успевало забыть о том, что следовало за
этим очаровательным шарлатанством.

А презрение? – спросил он себя. – Десять лет мы живем презрением к
идее низкого равенства, отрицающего земные и неземные
красоты. И снова – мир без предмета… Нет предмета, нет красоты, нет
России. Теперь Россия – убежавшее детство, и, может быть,
хватит вспоминать о нем, как о бесконечно длящемся
сочельнике?

Трудно презирать собственное отчаяние, свое понимание того, что
беспредметный мир – это Россия, вышедшая из своих берегов. Можно
презирать свою жалость к потере предметного мира домов и
усадьб, слитка золота, недостаточно ловко спрятанного в недрах
ватерклозета…

О, эти немецкие слова! Удивительно, как уживается во мне тоска по
всему русскому, мое свойство воспринимать явления вне их
практической пользы, и мое же европеизированное отношение к быту,
культуре естественных отношений, русифицированное, –
Владимир покачал головой, улыбаясь, – в своей одушевленности.

Понимаю, понимаю искусственность моего умиления перед этой, может
быть, преувеличенной мною русской задушевностью, питаемой и
моим же отвращением к российскому коммунизму.

Принадлежал ли я полностью России в те благие времена, когда о
золоте вспоминал только лишь в осенние дни: когда ветер сдувал
редкие капли с моих щек, а я, держась за руль велосипеда,
мчался октябрьской аллеей вслед за дождем? Не обманываю ли я
себя, говоря ”да”? И сейчас, наслаждаясь горькой свободой
своего кочевья, не я ли плачу над своими воспоминаниями о сонных
прудах и влажных рощах, и в то же время, прячу улыбку,
встречая кого-нибудь из русских здесь в Берлине, таких жалких и
смешных в своей бестолковой деятельности?

Отчаяние и смирение, ненависть и заискивание, бесхитростная вера и
грубость – смесь кумачевой советской жизни и ушедшего
русского мира, – не это ли сегодня наша Россия?

А что такое Европа в глазах думающего русского? Европа! Ну, и что?..
Жуковский, второстепенный поэт, величайший на этом свете,
переводя Цедлица, – кто знает его сейчас? – и Шиллера, –
превзошел оригиналы. Но, кто из милосердных европейцев, ищущих
свободы прав человека, превзошел этого медоточивого
блюстителя “сердечных” чувств, в попытке отвести коленнопреклоненную
перед пошлостью толпу от гипноза этой пошлости? Жуковский,
знающий, как любит бюргер разодетый и пьяный, купивший лучшие
места, лицезреть смертную казнь, предлагал эту казнь
перенести с площади в церковь. Там преступнику в голову не придет
куражиться и смущать публику вызывающей бравадой. Нет, надо
быть сверхрусским, чтобы почувствовать ужасную струю
пошлости в “Фаусте”.

О чем это я все же?»

Владимир смотрел, как понемногу разгибалась трубочка брошюры.

«Малевич не привез в Берлин ничего нового, – думал он. – Что хочет
этот художник-комиссар, певец пошлой ругани немецкого бюргера
1914 года, каким он был в своих лубках, чего он ждет от
того же самого бюргера в 1927 году? И что принес он этому
народу, озлобленному на весь мир за свое поражение, вот уже семь
лет припадающему на одно колено перед паучьим
красно-черно-белым флагом?»