Литературная критика

Что я могу сказать о майском номере санкт-петербургской «Звезды»?
Если кратко, то одно слово из десяти букв: рекомендую.

Если менее кратко, то – с чего бы начать? Лучше с нашего всего. Это
И.Бродский. Во-первых, опубликовано стихотворение «Кафе
«Триест», Сан-Франциско». Перевод Льва Долгопольского (2005).
Другой копирайт принадлежит Фонду наследственного имущества
И.Бродского (также 2005), и эти наследственно-имущественные
вопросы занимают некоторую часть журнальной площади. Помимо
стихотворения, 65-летию поэта посвящены и две беседы Валентины
Полухиной – с польской знакомой Бродского, Зофьей
Ратайчак-Капусцинской и с русско-американской его знакомой Еленой
Чернышевой. Насколько интересен публичный разговор муз о поэте,
переселившемся из юдоли скорби в чистую музыку сфер? И все
же любопытно, познавательно и характерно читать диалоги
некоторых женщин, лично пересекавшихся с Бродским: прежде всего,
ни у кого нет сомнений в гениальности объекта, но, помимо
этого, дамы, знавшие гения лучше и чаще, более спокойно
относятся к его фигуре, чем те, кто встречался с ним всего
несколько раз, а уж те, кто не видели его вблизи никогда – самые
безупречно-канонические фанатки. В принципе, классическая
пропорция.

Насколько это ясно из беседы с русской знакомой (артисткой балета),
«существует запрет на биографию Бродского», исходящий якобы
от его дочери Марии. В таком случае обе беседы – нарушение
запрета, пусть и микроскопическое, пусть под слоем туши и
пудры. Ясно, что в беседах живого образа Бродского ничтожно
мало, всё больше, как водится, следы, оставленные в душах
современниц-дам. Но, покуда это не традиционные напыщенные
воспоминания, а разговор практически «между нами девочками» об
«одном мальчике», то именно женскость избирательности и
темперамент женскости превращают эти материалы в две блестящих
сережки, украшающие северные уши журнала.

Из беседы с польской знакомой (профессором психологии):

«– А вы встречали Марину Басманову?

– Да, несколько раз. Она произвела на меня сильное впечатление. Я
знаю, что она самая важная женщина в жизни Иосифа.

– Действительно хороша собой?

– Да, да. Очень хороша, просто красавица, с лицом холодным, неприступным.

– Самоуверенная и гордая?

– Ох! Но, видимо, ему это нравилось.»

Наследственно-имущественные вопросы нехорошо бередят душу читателя в
публикации «О завещании А.А.Ахматовой». Автор –
А.Г.Каминская, дочь И.Н.Пуниной. В пользу Пуниной, как известно, и было
составлено завещание. Повод – книга А.Г.Наймана 1989 года
«Рассказы о Анне Ахматовой», где по поводу отмены завещания в
1965 году написаны совсем иные вещи, нежели Найман говорил,
будучи свидетелем на суде в 1969 году. Описание тяжб и
цитирование документов способны отвратить от, собственно,
творческого наследия поэтессы, и в немалой степени. Кажется, что
обнаружена конюшня Пегаса, а там, внутри – прямо свинство
какое-то. ЦГАЛИ, Пушкинский дом, нотариусы без фамилии-имени,
но с обожженным лицом, ленгорсуды, булгаковщина
процессуально-бытовая, призрак Пушкина рыдает бессловесно, даже молодой
Бродский в примечаниях мелькнул и скрылся вместе с редкими
фотонегативами. В целом, в рамках человечества – обычно. Но –
отталкивающе, в частности. Чтобы чуть сгладить морщины от
этой благородной драки, на обложках редакцией как бы
умоляюще-аттрактивно помещены два ахматовских стихотворения,
гражданско-лирических. В тексте Каминской Н.Я.Мандельштам явлена
живописно: «– Выкрасть! – сказала Надежда Яковлевна
тоном профессионального шпиона. – Немедленно выкрасть у них все
бумаги!». В общем интрига нешуточная, советская и
протянувшаяся щупальцами добра и зла доныне. Впритык следом
идет «Ответ А.Г.Наймана»: два кратчайших эссе – «О
показаниях в суде» и «Об идее выкрасть архив». По идее – должна быть
апология. На деле – лучший способ обороны. Отрицать и
обвинить. Не доверяя слишком никому (во время чтения, по причине
недостатка в материалах дела), чисто индивидуально,
интуитивно и стилистически принимаю сторону А.Г.Каминской. Всё равно
всех побеждает Н.Я.Мандельштам, которая у Наймана
«…была женщина с огнем, она предлагала войти и привязать
бельевой веревкой к батарее парового отопления тех, кто захочет
препятствовать…». Впечатление такое, что истец
Л.Н.Гумилев (спустя не один год после своего освобождения) был
просто околдован и напуган свободным творческим
бедламом вокруг Наследия и Мифа. Актуальное только после,
спустя десятилетия, может открыть свое отталкивающе
нехорошее лицо. И будет названо неактуальным.

Какие-то подобные же отзвуки есть и в книжных обзорах С.Гедройца
«Печатный двор», вернее, в последнем обзоре. Первый обзор
(восторженный) – книги К.Кобрина «Где-то в Европе» (иные
обозреватели наоборот – гнобят Кобрина); второй (снисходительный) –
романа Кундеры с традиционным названием «Неведение» (иные
критики устали восторгаться); третий – удар по пальцам и по
лицу автору книги «Рубцовский вальс. Апология русской судьбы»
Н.Коняеву. По приведенным цитатам Коняев, кроме того, что
черносотенец и антисемит, еще и иуда, брут, параноик и
негодяй. Обозреватель припечатывает автора так, что «Рубцовский
вальс» выглядит не танцем, а уползанием размазни с поля боя. А
описано в книге, с выворотом на авторскую изнанку, с
глумлением – еврейская угроза величию русской литературы, коварство
С.Я.Маршака, неспособность противостоять пыткам НКВД
Н.Олейникова и А.Любарской и т.д.. Выглядит убедительно, словно
Слон, вышибающий из Моськи дух.

И о слонах. В майской «Звезде» опубликованы не вошедшие в основной
труд «Так говорил Заратустра» заметки и наброски Ф.Ницше.
Названы они «Святой смех Заратустры». Приведены не целиком.
Хороши. Интересны. Удобны для заучивания.

«Ложное расхожее мнение: «Как может спасти других тот, кто
не может спасти себя?» Но если у меня есть ключ от твоих
цепей, то почему твой и мой замки должны быть
одинаковы?»

«Сострадание человечеству было бы тиранией по отношению к
каждому отдельному человеку.»

«То, что мы называем внутренним миром, – ах, как это,
большей частью, бедно, обманчиво пусто и –
напоэтизировано!»

«Это человек висел две тысячи лет на кресте, а безжалостный
бог бичевал его, называя это любовью.»

И большим довеском – превосходный комментарий к основному
«Заратустре» от знаменосца герменевтики Ханса Георга Гадамера.
Замечательное толкование, пояснение, расчленение и сооружение –
особенно, если учесть, что подобная ясность и глубина мысли,
анализа и изложения исполнена 84-летним специалистом. И снова
призраки имущественно-распорядительных сил витают над
Наследием Гения. «Действительным результатом нового
издания может стать лишь констатация того, что никакой «Воли к
власти» – или как бы там ни было озаглавлено наследие Ницше – в
аутентичной форме просто не существует.»

Наличествует и текст И.П.Смирнова (кажется, это он не так давно
вступал в дружеский диалог с В.Сорокиным по поводу «трилогии
Льда» на страницах «Экслибрис НГ»), названный как диссертация
(написан по мотивам университетского семинара) –
«Странничество и скитальчество в русской культуре». Сразу бодрит слог:
«Не интегрированная в социально-учрежденческой
системе странническая креативность была предопределена к тому,
чтобы повторять свое рождение, не давшее чаемых, национально
всезначимых результатов, и оставаться при этом метемпсихозе
вне отчетливо легитимных рамок». Но дальше – всё
понятнее, всё интереснее, и можно откровенно завидовать
студентам Констанцского университета (где преподает автор). Есть
примеры из советского кино, русской и советской литературы,
аккадских мифов, мировой истории, делёзов и гваттари. Объем из
трех листов после прочтения оказывается ничтожно мал и
недостаточен. Рука тянется к фрезерам и бодрийарам.
«…направленное путешествие оказывается для пустившегося в него
безрезультатным.»

Публикация Юлии Кантор «Я пытаюсь спасти каждого…» – это
расследование судьбы капитана вермахта Вильма Хозенфельда, того,
который в фильме «Пианист» спас пианиста Шпильмана. Оба – пианист
и капитан, как это следует из фильма и из книги воспоминаний
Владислава Шпильмана (написанных и изданных в 1946) –
реально жившие люди. О судьбе Хозенфельда из фильма следует лишь
краткий титр: «умер в лагере под Сталинградом в 1952». Автор
публикации первой из России нашла сына Хозенфельда. Все,
что узнала – в этом тексте. А узнала не так уж мало. Конечно,
очень мрачно, тупо и беспросветно, как многое в те жестяные
годы – вот характеристика судьбы капитана вермахта, спасшего
в войну четырех, а возможно и больше, человек. Подлинная
энтропия. Спасти его из советского лагеря (дали 25 лет) было
невозможно. Уже к 1952-му он был полным инвалидом.
««Труп похоронен в квадрате 27 в могиле 20. На могиле
опознавательный знак – таблица.» Семья Хозенфельд уже полвека ищет
этот «квадрат»«.

Проза «Звезды» посвящена войне и приурочена к Дню Победы.
«Разлуки без встреч» Б.Тимохова – военный роман в письмах, о
заочности, силой и яркостью превосходящей иные очности. И
здесь энтропия войны – обязательная.

Воспоминания Виолетты Иверни о блокаде и эвакуации, пережитых в
детстве очень документальны и подробны, но – авторство вещь
зачастую неуправляемая и неподконтрольная – словно утоплены в
филологичности, экзальтированности и чрезмерной
стилистичности. Это не упрек, просто тяжело читается, особенно смесь
детской военной памяти и взрослого отточенного поэзиями слога.

Другое дело Генрих Габай и его рассказ «О доблестях, о подвигах, о
славе…». Слог самый аутентично-авиационный, тогдашний. Речь
персонажей – супер-естественная, кажется, что попал в фильм о
летчиках. А фильм о том, как война и время вообще, сминаясь
в складки, прорываясь дырами и дыбясь стеной, кроит и
перекраивает человеческие судьбы. Как, в гробу видавший армию в
юные годы, асоциальный москвич Гога, мечтавший стать
художником, стал старшим офицером авиационной связи. И о том, что не
одна энтропия была на войне.

«Публикуется впервые» – написано в сноске об авторе воспоминаний о
войне Анатолии Казакове. Начинал он ефрейтором в артиллерии,
на Украине, неподалеку от границы. Всё видел сам, всё помнит
подробно и всё смог описать простым и ясным языком, явно не
нарушая ни своей памяти, ни своей совести. Такого после
перестроек писали достаточно, но воспоминания Казакова «На той
давнишней войне» кажутся абсолютно незамутненными, предельно
честными и плевать хотевшими на любую мало-мальскую
ангажированность. Они и поданы не как мемуары офицера (или того
хуже – генерала) и не как художественная обработка массы
материалов писателем-фронтовиком, но как именно солдатские
воспоминания. И эта память – симфония застывшей энтропии. Разгром,
отступление, блуждающие без командиров армии, не ведающие,
где сейчас линия фронта, полнейший хаос и сюрреализм,
сильнейшее ошеломление в жизни. «Четыре миллиона пленных,
из которых более трех миллионов погибло. Такого позора не
знала в истории ни одна армия мира.» И медленное, как
во сне, восстановление равновесия.

Что я могу сказать о майском номере санкт-петербургской «Звезды»?
Если кратко, то одно слово из десяти букв: насыщенный.