Литературная критика

Великий поэт Бонифаций

Он же Герман Геннадьевич Лукомников

Поэзия его более чем странна. В основном – одностишья и двустишья.

Нева.
Синева.

Найти издателя для таких стихов трудно. Он и не ищет. Он лежит и
мечтает. Мечтает, мечтает, и, наконец, кто-нибудь
материализуется.

У Бонифация до сих пор не вышло большой, толстой красивой книжки.
Такой, как он сам. Зато вышло восемь маленьких, красивеньких.
Собственно текста в этих книжках очень мало. В основном
рисунки. В его стихах вообще текста мало.

Луна
Полна

Чай,
Крепчай!

Удавы, 
Куда вы?

Тучи
Летучи

Осадки
Падки

Папа Бонифация тоже был поэтом. Он вообще никогда нигде не
печатался, об этом даже речи не было. Пол жизни он провел в
психушках. В 1977 году погиб.

Треснул затхлый старинный быт
Грядем пьяные прокуренные и сытые
Будет красным флагом обвит
Шар земной, революциями умытый

Новые вселенные рубя топором
Мчим сквозь века и расстояния,
Икра, шашлык и кубинский ром,
Серп, и молот и мечтания.

Вот каков был Геннадий Лукомников! Ему было 38, когда он погиб. Упал
с балкона. За ним приехал психовоз, а он спрятался. Повис
на балконном ограждении, с внешней стороны, и сорвался.

Когда Герман подрос, он забрал себе чемодан с папиным архивом, и
открыл для себя собственного отца. Через 12 лет после его
смерти!

Эта история была мощнейшим толчком к самосознанию себя, как поэта.

Однако, самые первые стихи Герман написал еще в пять лет. Он до сих
пор помнит этот волшебный миг впервые пришедшего
вдохновения.

Я нарисую на камне козу
Я нарисую на камне лису
Я нарисую на камне коня
Ты нарисуешь на камне меня!

Не скажешь, что это первое. Звучит, как одно из последних.

В старших классах Герман кропал традиционную романтическую лирику,
вроде «любовь-кровь», это не в счет. Потом было десять лет
молчания.

А в начале девяностых его прорвало. Он стал фонтанировать стихами.

Между нами что-то было?
Извините, я забыла.

Пилить дрова (поленья)
Испытываю лень я

Хоть мой словарный запас невелик,
Все ж как поэт, я ужасно велик.

Первые «взрослые» стихи Герман начал печатать на старинной пишущей
машинке «Мерседес».

– В огромной степени я стал поэтом, благодаря этой машинке. Тюкать
по ней было так приятно! Вот одно из первых стихотворений
было, ставшее сейчас уже хрестоматийным:

«Мы буковки, мы буковки,

Не смотрите на нас, не смотрите!»

– Я почувствовал себя демиургом, у меня возникли особые отношения с
буквами, со словами, с воображаемым читателем. Я
почувствовал себя персонажем собственных стихов.

Бонифацием Германа прозвали за внешний вид. Похож на льва из
мультика. Лицо в круге волос. Не поймешь, где борода, а где грива.

– Люблю крайности, но очень ленив. Бритья лень, стричься лень. Когда
все это превращается в валенок, просто сбриваю все наголо.
Как раз недавно в бритом виде выступал на московском
фестивале «Арт-Клязьма». В составе «Осумбезов» (товарищество
мастеров искусств «осумашедшевшие безумцы», неужели не слышали?).

Говорят, «поэт в России больше чем поэт». Герман категорически не согласен.

– Это демагогия. Поэт выражает что-то глобальное и грандиозное, пока
про это не задумывается. Если он попытается это делать
специально, у него не получится. Поэт выражает грандиозное в
пустяках. У каждого человека есть личные проблемы, страхи,
психологический дискомфорт. Я решаю эти проблемы словесно. На
бытовом уровне я проблем своих, как правило, решить не могу.
Но вот приходит зацепка, потом фраза, потом идет шлифовка, и
получается стих, который лично для меня, внутренне решает
проблему. И что самое удивительное, оказывается, проблема эта
внутренне решается не только у меня, но и у того, кому я
расскажу этот стих. Столкнулся в жизни с этой проблемой,
бормочешь себе под нос мой стих, и порядок! То есть, проблема
никуда не делась, но на душе легче! А это ведь главное. Потому
что все проблемы сводятся к тому, что на душе тяжело. Вот,
пример:

Занимаясь мастурбацией,
Не забудь о конспирации.

– Не люблю просто смешное, или просто трагичное. Это неинтересно. Я
люблю в стихах трагикомичность. Шекспир, Пушкин, Олег
Григорьев, Всеволод Некрасов учат этому. Просто юмористическую
поэзию (или просто трагическую) терпеть не могу. Это плоско.
Даже в самых смешных моих стихах есть трагический фон.

Аксакал 
Проскакал...

– Проведем краткий литературный анализ. Трагизм хотя бы в этой самой
созерцательной позиции. Проскакал аксакал, и все, и ничего
с этим не поделаешь. Слушаю, ловлю сочетания звуков,
образов, как-то их соединяю, а в жизни от этого ничего не меняется.
Ничего не поделаешь, с тем, что он проскакал! Я, конечно,
не против, что он проскакал, но если бы и был против, ничего
не смог бы изменить, и он все равно бы проскакал. В этом и
есть трагизм.

Кто-то ко мне прикасается,
Но это вас не касается.
Кто-то к вам прикасается,
Но это меня не касается.

– Меня все время мучит один страх. Не оказывают ли мои стихи
ужасного, расслабляющего в плохом смысле воздействия на умы людей?
Сам я – тюфяк. Совершеннейший Обломов. Иногда месяцами лежу,
сплю и ем, больше ничего не делаю. Только стихи сочиняю. А
вдруг мои стихи всех превращают в таких тюфяков? Но и с этим
я ничего не могу поделать, я же не могу не писать стихов!

Говорят, я очень мил,
Но немного утомил.

– Я пишу 24 часа в сутки. Даже во сне сочиняю. И на толчке. Как
машина. Это не значит, что они все время у меня получаются. Я
как рыбак, который может часами сидеть с удочкой. Идеальный
рыбак должен всю жизнь сидеть с удочкой. Я всегда в
напряжении, всегда жду, «когда клюнет», все время «слежу за
поплавком». Все время думаю о «рыбе». Я всегда готов. Рыба, она же
тоже, сама не выпрыгнет. Ее же надо подсечь. Так и стихи. Все
что я вижу внутри себя, и снаружи, я, как золотой песок
просеиваю через сито. Слова, звуки, буквы, образы. Иногда «рыба
идет косяком», наверное, это вдохновение. Иногда неделю
полная тишина. Но я все равно напряженно «смотрю на поплавок».

Недавно, в одной московской галере, в «зверевском центре
современного искусства» Герман провел беспрецедентную акцию. Ровно
сутки он читал стихи. Без антракта. Как это возможно физически,
я не понимаю, но за сутки он всего один раз вышел в туалет,
на несколько минут.

Великий поэт
Пошел в туалет.

Герман читал с полуночи до полуночи. Читал сидя, стоя, прохаживаясь.
Читал на память, с листочка, из ноутбука. За сутки он
ничего не съел. Не принципиально. Были приготовлены сок, пирожки,
бутерброды, но он так увлекся чтением стихов, что ни к чему
не притронулся.

Вот, разве что масло. Первые восемь часов чтения Бонифаций каждые
полчаса отхлебывал по глоточку подсолнечного масла. Случайно
совпало, что именно в день перед выступлением он умудрился
сорвать голос. А «поэтические сутки» были уже объявлены, люди
приглашены, отменить акцию не было никакой возможности.

Удивительно, но на восьмом часу чтения Герман перестал хлебать
масло, потому что голос его не только не сел, но наоборот, окреп.
А на 24 часу голос стал еще более звучен и тверд, чем в
начале. Случилось чудо, голос вылечили стихи.

– Когда я закончил читать, прилив сил был такой, что я мог бы читать
еще сутки. Просто читать было уже нечего. Я прочитал все,
что написал за жизнь. Почему я это затеял? Накопилось
раздражение от краткости литературных вечеров. Сколько длиться
поэтический вечер? Час, два, максимум три. И все, подходит
организатор, куратор, с намеком, что мол, пора... Хотя зрители то
слушают. Но куратор устал, гардеробщицам пора домой. Мне
это надоело. Я к концу третьего час только начинаю по
настоящему раскочегариваться. Я как говориться, долго запрягаю.
Сосредотачиваюсь медленно, но круто. «Если я чего решил, то
выпью обязательно». И вот я подумал, почему все время
«литературный ВЕЧЕР»? Пусть будут литературные СУТКИ! И потом,
интересно увидеть как бы со стороны весь созданный «Бонифацием»
поэтический мир! За раз. Насчет зрителей я не обольщался. Я
понимал, что таких маньяков, сидеть сутки, слушать стихи,
наверное, не найдется.

Маньяки, однако, нашлись. Их оказалось восемь человек. Они, конечно,
отлучались за сигаретами, засыпали, просыпались, снова
засыпали. Но с мероприятия не уходили. А один из них, как и сам
Герман, ни разу за сутки не уснул.

В общей сложности литсутки посетили человек 50. Люди слушали, потом
шли на работу, возвращались с работы, а Лукомников все читал
и читал.

Разумеется, это рекорд Гинесса. Но заниматься его официальной
регистрацией Герману лень. Хотя есть куча свидетелей, «литсутки»
записаны на восемь аудио кассет. Пока зарегистрированный
рекорд в этой области таков: один австралийский писатель
прочитал целиком свой роман. Но там было делов всего часов на
восемь, к тому же он читал с антрактами. По нашим российским
масштабам – это тьфу!

Спасибо за контрольный выстрел!
Он все существенно убыстрил.

Теперь у Бонифация полугодовой отходняк. Лежит на диване, ничего не
делает. Мучается вопросом, какова его роль в современной
поэзии?

– С одной стороны я классик современности. Можно сказать, признан
при жизни. Правда, маленькой кучкой искусствоведов. Мои стихи
настолько хороши, что запоминаются, даже против воли
читателя...Меня удивляет, почему, когда я выхожу на улицу, на меня
все не пялятся, не начинают меня качать? Мне это кажется
диким, меня это мучает. Я не понимаю, в чем дело? То ли мои
стихи не так хороши, как мне кажется, то ли виноваты редакторы
с издателями? Моя самооценка мечется с частотой переменного
тока. Гений я или говно?

Самая ужасная мысль, что я со своими стихами – нечто промежуточное.

Недавно скульптор Дмитрий Широков воздвиг поэту памятник. Монумент
отражает литературное величие Бонифация. Бонифаций читает
стихи на фоне памятника Пушкину. Пушкин Бонифацию где-то по
колено. Правда вся эта скульптурная композиция умещается у
Германа на шкафу.

Ваш лифчик – 
Счастливчик!

Идут испанки с итальянками
А навстречу им панки с тальянками.

Пригласить на вальс б кого?
Лошадь Пржевальского.

Бонифаций – мастер палиндромно-комбинаторной поэзии. Оцените:

«Дойдем туда, дадут мед, йод», или: «Каков йог! Он тетек етет ногой, во как!»

Но сейчас ему писать палиндромы трудно. Погиб друг и учитель, поэт
Дмитрий Аволиани, гений палиндрома: «Муза, ранясь шилом
опыта, ты помолишься на разум». Герман и Дмитрий соревновались,
кто лучше напишет. А теперь Герману соревноваться неловко:
«Митя то ответить не может!»

О Питере:
Однажды в Эрмитаже 
Поцеловал я ню
И в раму влез, и даже
Помял я простыню
Но голая Даная
Напялила халат:
– Другому отдана я!
Проклятый Ленинград!

Про любовь:
Я увидел девушку своих грез
Подошел, и целую ее в засос
Но ей показалось, что тут что-то не так
И она врезала мне в пятак

Бонифацию приписывают знаменитую историю со срамными стихами в
детском журнале. Якобы в советское время, в «Мурзилке», по
недосмотру редакции, были опубликованы двусмысленные стишки
загадки, типа:

Как у Вани-молодца что-то капает с конца (самовар),

Мы ребята удалые, лезем в щели половые (тараканы),

Туда-сюда, обратно, тебе и мне приятно (качели), и т.д.

Согласно преданию, журнал вышел, а редактора потом то ли сняли с
понижением, то ли вообще расстреляли. История почти
фантастическая. Едва ли это могло быть на самом деле, хотя есть люди,
которые утверждают, что лично держали в руках легендарный
номер.

Герман, при всем желании не мог быть автором этих потешек, потому
слышал эту легенду, сам, находясь еще в возрасте читателя
«Мурзилки». Но то, что стихи приписывают ему, греет его душу. Он
считает, что это не хуже прижизненного памятника.

Бонифаций вообще разработал тактику литературного присвоения.
Коротко «Плаги-арт». В одном из его сборников я наткнулся на
двустишие

Разверзлась бездна, звезд полна
Звездам числа нет, бездне – дна

Память подсказала, что это вроде бы, когда-то написал Ломоносов.

– Ну, и что! – возражает Герман. Он когда-то написал, и я вот
недавно написал. По тексту, да, все совпадает до буквы, а по
смыслу, у меня совсем другой стих.

Действительно, научная правда на стороне Лукомникова. Любой
математик может подтвердить, что вероятность с точностью до знака
заново написать «Я помню чудное мгновенье», есть, хотя и
ничтожно мала. Но все-таки она есть, и даже может быть численно
выражена десятичной дробью в минусовой степени.

А любой филолог подтвердит, что любой текст, помещенный в новый
контекст, это уже совсем другой текст!

Так что когда Герман Лукомников читает на своем литературном вечере:

– Белеет парус одинокий

В тумане неба голубом, – он читает СВОЕ стихотворение, хоть и
совпадающее с лермонтовским. Причем слушатели, развращенная
арт-богема, до самого конца стихотворения ждут какого-нибудь
подвоха. Вот, думают, а сейчас Бонифаций начнет смешно коверкать
слова! Ничего подобного не происходит. Ну, тогда, наверное,
в самом конце он скажет какое-нибудь неприличное слово,
наверное, ГОВНО!

– А он, мятежный, ищет бури,

Как будто в буре есть...ПОКОЙ, – спокойно, и с достоинством, заканчивает Герман.

Несколько раз Бонифаций пытался опубликовать стихотворение «Парус»,
под своей фамилией. Издатели понимающе хихикали,
одобрительно крякали, но рукопись возвращали: «Понимаешь, мы поняли
твою идею, а вот читатели не поймут». «Вечно у нас принято
считать читателей за идиотов», – огорчается Бонифаций.

Но все-таки одну мощную акцию плаги-арта Герман осуществил.

В Питерском издательстве «Красный Матрос» вышла книга:

«Бабочки полет или Хокку плюс. Японские поэты плюс Герман Лукомников».

В книге – избранные трехстишья мастеров японского традиционного стиха.

Басе, Оницура, Рансэцу, Фухаку – авторы. А Лукомников – соавтор.

Он просто добавляет к хокку четвертую строчку, превращая японскую
поэзию в русскую.

Как быстро летит луна!
На неподвижных ветках
Повисли капли дождя...
ВРОДЕ КАК  НА ПИПЕТКАХ.

Дождь в тутовой роще шумит...
На земле едва шевелится
Больной шелковичный червь.
МОЖЕТ, ЕГО В БОЛЬНИЦУ?

Ударил я топором
И замер... Каким ароматом
Повеяло в зимнем лесу...
И КТО МЕНЯ КРОЕТ МАТОМ?

Друг мне в подарок прислал
Рису, а я его пригласил
В гости к самой луне...
(ПОД ДУРАЧКА КОСИЛ).

С запада ветер летит,
Кружит, гонит к востоку
Ворох опавшей листвы...
НУ, КАК, НОРМАЛЬНОЕ ХОККУ?