Онтологические прогулки

Началась осенняя сессия сериала "Игра в бисер" с Игорем Волгиным, пока без какого-либо внутреннего драйва и свежести, пока без глубины и оригинальности, скучно и вяло. Впрочем, так же как и раньше: сырая солома прочтений.

Однако есть и нечто интересное: я имею в виду очевидное неумение участников передачи, собравшихся обсудить некое литературное произведение, говорить именно об этом самом литературном произведении. Не о своём его прочтении, а о собственно произведении. Им даже не приходит в голову такая возможность. Они и не обучены, и не имеют личного опыта различения текста и своего восприятия его. Хотя совершенно уверены в том, что обсуждают именно это произведение.

Зрелище это повсеместное, но странное: как будто люди так безнадёжно увязли в своём привычном мире, что полагают этот его модус единственным. Поскольку же каждый из этих единственных миров непохож на остальные, то обитатели этого разнообразия не имеют никакой возможности друг с другом разговаривать. У них нет единой основы для общения, они в разных топосах, они говорят о разном. Поэтому их общение так неплодотворно: каждый из них говорит только о себе себе же самому.

Имитация общения, разговора, жизни.

Неумение отстраняться, выходить из-под зависимости от случайных особенностей своей личности, воспринимать феноменально заставляет этих специалистов от литературы пребывать в футляре ограничений пространства, времени и причинности; более того, это заставляет их не только полагаться на случайность своего прочтения, но настаивать на нём как единственно возможном. Настаивать не словами, а самим фактом своей ограниченности этой единственностью.

Проявляемый при этом интерес к другим прочтениям не может не быть искусственным, не может не быть проявлением воспитания, толерантности, интеллигентности и пр. Неизбежным следствием такой принципиальной разобщённости людей в восприятии некоторого литературного произведения является иллюзорность, призрачность не этих восприятий-разночтений, а ...самого произведения! Оно исчезает в неконгруэнтности, несовместимости так любимых Волгиным разночтений. Так исчез "Ревизор" Гоголя и его же "Миргород" и "Мёртвые души". Так исчезли почти все произведения Достоевского. Туда же был отправлен участниками последней передачи и "Левша" Лескова. Произведения исчезли, разумеется, вместе со своими авторами. Бесконечные галереи интерпретаций литературного произведения исключили единство личности его автора, оставив нам только одно его имя и портрет, составленный из сходящихся, совпавших линий интерпретаций.

"Объективный" портрет грезящих поодиночке.

Сегодня зарождается понимание этого кажущегося невозможным положения вещей, но зарождается очень медленно, подспудно и на периферии общественного внимания.

Неизбежная индивидуальность восприятия некоего текста совершенно не означает, что этот текст не может быть воспринят не индивидуально, а ЕДИНСТВЕННО, не над-индивидуально, а, как сказали бы философы, мета-индивидуально или феноменально, то есть как феномен, далее неразложимая целостность или единство многообразного.

Метавосприятие феномена не может быть результатом столкновения и притирания друг к другу множества его индивидуальных восприятий, так как оно является условием самой возможности этих индивидуальных прочтений, интерпретаций. Истина не рождается в споре, так как истина является условием самой возможности о ней говорить. Спор не проясняет неясное: если ты не чувствуешь боли, читая рассказы Шаламова, никакой спор, разговор, лекция или ток-шоу тебе эту боль не транслируют и ты останешься вне феномена, вне опыта, вне личности писателя. Не пережив невыносимой лёгкости бытия, что ты найдёшь в истории доктора Живаго? Не утонув вместе с Платоновым в новом, тебе останется только рыть котлован.

Есть чтение жизни и есть жизнь чтения.

Раковина, растящая жемчуг, и нитка нанизанного бисера.

Собственно, с античности основным содержанием философии было и остаётся до сих накопление человеком и человечеством опыта не-случайного, объективного, чистого и т.д. восприятия и мышления, чтение жизни или чтение великой книги мозга ( в переводе Пастернака).

Вот и в проекте "академия" телеканала "культура" Юрий Манн рассказал нам о "богооставленнности" Гоголя, а богооставленность для этого знатока духовности – это потеря божественного вдохновения, в соответствии с чем очень требовательный к себе Гоголь не мог писать так, как раньше и поэтому сжёг, умер и т.д, и т.д., и т.д. О ком рассказал Манн? О Гоголе? Нет. Он рассказал о том, как ему видится то, что происходило с Гоголем. Он не отличает одно от другого. Чем толще его книги и чем больше там прочтений, тем меньше в них русского писателя.

Тогда как богоприсутствия, выпавшего на долю Гоголя, хватило бы на всех его интерпретаторов, настаивающих на его богооставленности, вместе взятых. Они всё время рассказывают нам о себе самих, потому что никого другого не знают и потому что никто другой им внутренне не интересен. Они, чтецы-интерпретаторы, действительно богооставлены, страдают от отсутствия вдохновения, воспринимают свои произведения как слабые и достойные сожжения и пр. И талдычат нам об этом уже второй век, и будут продолжать делать это бесконечно.

Опыт различения индивидуального и феноменального восприятия позволяет тем, кто такой опыт имеет, рассматривать литературное произведение как единственный текст, как одночтение. И поэтому познакомиться с действительным автором данного текста. С человеком, у которого одно лицо. И ты видишь его как живого человека (который может быть только вот этим человеком) потому, что умеешь отличить его от своего к нему отношения. Как сказал бы Мамардашвили, ты можешь судорогу своей неизбежной ограниченности превратить в жест великодушия.

Твоё великодушие оставляет другого человека самим собой, не растворяет его в череде индивидуальных восприятий, не размывает его уникальности, позволяет тебе соприкоснуться с его личным опытом и, если повезёт, содрогнуться, встряхнуться этим опытом, быть им потрясённым.

Ожить самому другим.

Оживить другого собой.

Это и есть свобода – позволить, добиться, сохранить другого другим, а себя собой. И тогда что-то может произойти. И снова используя образы Мераба – может произойти встреча, со-бытие, совместное пребывание, общение, разговор. Тогда ты можешь услышать то, что говорит тебе тот, кого ты великодушно сумел сохранить живым. Только тогда ты можешь услышать Гоголя, Достоевского, Толстого, Лескова или Мамардашвили.

Как вы думаете, стали ли бы они рассказывать вам о разночтении своих произведений, о полифонии своей боли или любви, о множественности интерпретаций своих образов, о бесконечности смыслов своих посланий?

Конечно, можно поговорить о чём угодно, в том числе – об особенностях собственного восприятия литературы, только при этом необходимо помнить, чем ты занимаешься, - ты культивируешь свою ограниченность, ты удваиваешь, утраиваешь, мультиплицируешь себя самого любимого, ты резвишься в уходящем в бесконечность свинарнике прочтений.