Литературная критика

/Кэти Акер «Большие надежды», Митин Журнал, Kolonna Publications,
2005/

Конечно, Кэти Акер – величина панк-литературы. На самом деле трудно
сказать, стала ли бы она величиной без панк-движения или, напротив,
не ограничил ли панк ее полноценную писательскую эволюцию. Во
всяком случае, роман (который смело можно назвать и семиотическим
текстом) «Большие надежды» – событие для этого года далеко не
последней важности. Таковым событием роман являлся и в год своего
выхода – в ту пору еще на «загнивающем Западе», в 1982. Возможно,
если бы в «Больших надеждах» совсем не было заимствований и отсылок
к произведениям Диккенса, Мелвилла, Пруста, Гийота, Русселя и
прочих, – о чем настоятельно советуют не забывать авторы диверсионной
аннотации на обложке, – роман оказался бы бледной копией самого
себя; Кэти Акер, всё же, позволяя себе работать на чужих территориях,
оказывается в некой серой зоне – слишком культурно нагруженная
для панка, слишком припанкованная для больших и взрослых жанров.

Ненормативная лексика, описания сцен копуляции и насилия, порнографическая
реальность и моральные призраки – всё это для Акер нормально,
впрочем, сегодня этим не удивить и большинство читателей. «Большие
надежды» – очень сумбурный, соскальзывающий в шизофрению и сумеречность,
очень откровенный, гетеросексуальный, очень женский и антиженственный
роман. Роман, подобный треску перегнутой палки. Роман, скроенный
окровавленными инструментами из избыточно-взаимоподобных, избыточно-взаимовытесняющих
кусков. Роман-ненужность. Роман-вытеснение. Роман-путаница. Роман-гибель-переводчицы.
Словом, Безнадежный роман. Тем и любопытен.

1982 год, когда, собственно, панк как живая социокультурная волна
уже вполне мертв, время кажущегося движения куда-то при полном
содержательном застое, время лжи и максимально тупых скальпелей
инженеров человеческих душ. Множественная героиня «Больших надежд»
– рабыня в садомазохистской коммуне, революционер в своей внутренней
тирании, художница, описывающая бесстыдную пошлость человеческих
отношений, в них же и погрязшая; она парадоксалистка, псевдофилософ,
психотический агент собственной спутанной речи; она – и это главное
– искатель некой неоглашаемой истины, заключенной в конфликте
любви-ненависти к матери, и в ранней потере отца.

Феминистки, как говорит о том современный уровень развития аналитической
философии, в отношении романа Акер должны поделиться на два понятных
лагеря: одни будут считать её своей, другие – ни в какую. Поскольку
эмоций у Акер гораздо больше, чем точности. При этом, она не кричит
и не плачет, а как бы – думает и размышляет. Это один из самых
интересных моментов в ее стиле. Фрейдистская школа психоанализа
также должна расценить роман, как типично «свой», хотя, если разбираться
– никаких прямых выводов об этом в стогом смысле сделать нельзя.

Налицо код пубертатности в структуре «Больших надежд». Роман состоит
из трех частей, и, хоть номинально, хоть психомиметически,
но поведение взрослеющего (отказывающегося взрослеть)
индивидуума проявлено в заголовках: сначала «Плагиат», затем
«Истоки романтики», и наконец «Конец». Выход на чистоту чувства,
вместо чистоты стиля и рафинированности жанра. И неминуемый
конец, хотя не проявленный ни сюжетно, ни метафорически.
Чистоте Акер уделяет немало внимания – в чисто авторских
интенциях. Помимо этого, речь часто идет о добровольной изоляции
индивида (альтер-эго) от общества, от людей, от окружающих.
Отчуждение выпестовывается как единственный путь к чистоте.

Вдруг и случайно-спонтанно прочитав фамилию писательницы справа
налево, я получил «Река». Стали чуть более понятны простота
выразительности и усложненность рефлексии книги – словно
увиделось русло реки, не слишком глубокой или бурной, но особенной
– по цвету, по звуку, протекающей куда-то на сильно
изрезанном цивилизацией патриархов участке суши, среди
избыточно-недостаточного культурного рельефа. Само по себе саркастическая
гримаса – назвать свою книгу «Большие надежды», в 1982
году, уже будучи Кэти Акер. Вряд ли надежды возлагались даже на
великий и безобидный постмодернизм.

«Существует чистота. Весь мир, – но не сам по себе, а как
убежденность, что между событиями нет качественных различий, так что
деньги становятся единственной ценностью, – ненавидит
чистоту. Чистота – это уже навсегда. Тут нет двойственности,
чистота – явление исключительное… Поскольку все ее знакомые
художники е..т все, что шевелится, а мужчины-не-художники наводят
на нее тоску, художница не верит, что любовь и чистота в
этом мире возможны, и остается со своим мужем.»