Онтологические прогулки

Лаборатория бытийной ориентации #51.

Деконструкция деконструкции деконструкции.

Недавно мне подарили книжку под названием
"Деконструкция: тексты и
интерпретация", в которой собраны

тексты Жака Деррида и комментарии к ним
Елены Гурко. На обложке изобразили мерзкую кубистическую морду, этакого
разноцветного демонюгу, что вполне объяснимо претензией деконструкции
выступать в качестве самого деструктивного дискурса. Книга, однако, посвящена
Буслику. Судя по имени, - это кто-то безвредный. Я стал ее читать с
интересом: все уже давно успели провозгласить хитроумного француза кумиром,
потом низвергнуть его с пьедестала и надавать ему пендалей, я же относился
к нему спокойно, поскольку толком-то и не читал.

Симпатия к Жаку Деррида может быть вызвана его борьбой против стремления
философии монополизировать все значения мира, против ее претензии на роль
некоего сверх-дискурса, выше которого ничего и быть не может. Главный тезис
Деррида: философия не может освободиться от письменности и предстать в
качестве чистого самодостаточного метода.

Что же такое письменность, либерализации которой в ткани философского текста
столько внимания уделяет французский философ? Решительно открещиваясь от
аристотелевского признания письменности служебным компонентом языка, а тем
более от руссоистской ее интерпретации в качестве болезни языка, Деррида
видит в ней универсальную смыслозадающую матрицу мира человека (при таком
подходе письменностью становятся хореография, кинематография, небуквенное
письмо и проч.). Письменность выступает как сущность и содержание самих этих
видов деятельности; или, если воспользоваться словами самого Деррида,
изъясняющегося со свойственной ему французской помпезностью, - это "сцена
истории и игра мира, посредник между жизнью и смертью". Все произведения
Деррида - возвеличивание суверенитета письменности и напоминание о тех
деструктивных эффектах, которые письменность может производить в философском
проекте. Философ бесконечно далек от инструментальной трактовки письменности;
она - нечто вроде того, что предстает взору исследователя в результате
трансцендентальной редукции, а именно, - некое бессубъектное
трансцендентальное поле. И даже нечто большее - некое одушевленное
тело.

Деррида опирается на мысль Фрейда об особой "исходной", "психической
письменности". Фрейд рассматривает психику как машину для письма: в результате
работы этого пишущего аппарата как бы существующий или как бы несуществующий
текст исчезает в глубинах бессознательного, в "местах разрывов, в брешах
присутствия" (Деррида).Осуществляется невероятная письменная процедура:
многократное написание на одной и той же поверхности, причем каждая новая
надпись одновременно сохраняется памятью и стирается. Это чем-то напоминает
удивительную дзэновскую практику, виденную мной однажды по телевизору:
писать на песке изысканные иероглифы только для того, чтобы их смывала
каждая новая набегающая волна. Проблема писания без следов решается по
Фрейду маленьким изобретением под названием Волшебный Пишущий Блокнот -
соединение резиновой пластины-основания с вощеным листком, а поверх него с
целлулоидным листком, которые накладываются на пластину, а затем на них
пишут тонкой палочкой. И вот по Деррида письменность есть технэ, система
отношений между Волшебным Блокнотом, психикой, обществом, миром. Горящий,
поджигающий и сгорающий разум - механизм функционирования письменности.
"Огонь разума полыхает в вереске нашего языка" (Деррида). Выражая
добродетель танцора, Заратустра говорит: "Из всего написанного я люблю
только то, что пишется кровью". Письменность есть нечто такое, чему
следует покоряться, написанное неподвластно людям. Отсюда эта аналогия
с танцем, который втягивает людей, но им неподвластен: для Ницше письменность
есть "танец с ручкой в руке", а для тюменского художника-алкоголика ХIX
Калганова живопись есть танец с кистью в заднице (есть у него такая
картина).

Деррида резко выступает против "структуралистского наваждения" как против
неприсутствия человека в мире письменности и языка, что низводит культурный
ландшафт до состояния мертвого города, где остается обитать лишь занюханным
призракам. Структурирование ведет к изоляции от целого и, неизбежно, к
деструкции. В своей же деконструкции, высвобождающей репрессированную
письменную основу, позволяющей текстам высказываться о самих себе, Деррида
видит жизненность, невозможную в "структуралистском наваждении" (хотя, что
деструкция, что деконструкция - звучит, по крайней мере, одинаково
безжизненно). Говорится, что деконструкция негерменевтична в том смысле,
что не ориентируется на раскрытие "истинного значения" текста, приходя к
живительной множественности смысловых оттенков.

Однако, по моему мнению, дать жизненность деконструкции, избежать сведения
свободной игры смыслов к жесткой структуре значений может помочь то, что
условно можно назвать "бесконечное соавторство". Соавторы любого автора -
время, народ, социальная общность, культурно-исторический тип, система
образования, научная парадигма и т.д. до бесконечности. Нечестиво было бы
убирать из синергийного ряда и Господа, причем, соавторство Его может иметь
множество вариантов и не всегда сводиться к "боговдохновенности". В конце
концов я могу самоуверенно предположить, что через текст Платона Господь
говорит именно со мной, а не с Платоном. Деррида прав, говоря, что Истина
безгранична и глупо ее доказывать ограниченным количеством структур.

Для Деррида текст - это головоломка, ребус, загадка. Однако, бесконечность
точек зрения делает сам процесс решения бессмысленным занятием, ибо отойдя в
бок буквально на миллиметр, мы видим, что и не было у нас никакого решения.
Плюрализм начинает нас раздражать, поскольку сама по себе множественность
точек зрения не обеспечивает никакого понимания. Было у нас 1000 точек зрения
на то, что такое стол, появилось еще 200 - ну и что? Мы по-прежнему не знаем,
что такое стол. И здесь, как мне представляется, мы выходим к фундаментальной
проблеме различения скрытого и сокровенного, о которой у постмодернистского
Дерриды ничего не пишется. Скрытое, действительно, есть лишь некая загадка
или секрет: оно не имеет могущества сокровенного и его животворной силы.
Скрытость, секретность видим мы в каббале, древнегреческих мистериях,
учениях гностиков, масонов, теософов и проч. И, наоборот, христианство
живет без малейшей секретности, скрытости, эзотеричности. Скрытому
свойственна известная механистичность: нечто может быть механически скрыто
от нас, скажем, в ящике стола. Скрытность настаивает или на разоблачении
какого-то мирового обмана либо на выявлении статичного смысла мироздания.
Скрытое - явление из сферы простых субъектно-объектных отношений, т.е.
оно недиалогично. Сокровенное же говорит с каждым конкретным человеком и,
поэтому, от этого диалога можно ждать понимания. Результат диалога невозможно
передать другому человеку, если он не стал соавтором Истины. Переживание
бытия в его сокровенности обычно открывается для человека через служение,
жертву, праздник или путешествие. Сокровенное - это то, что существует в
любви и открывается через любовь. Сокровенное - это то, что хочет от
человека внутренней целостности.

Что же касается деконструкции, то какая же может быть деконструкция, если то,
что мы видим вокруг себя в жизни, философиии и литературе - это совсем не
конструкции? Это голоса, окликающие человека в робкой надежде, что он
прислушается.

Прощай, Деррида, вряд ли мы с тобой увидимся в обозримом будущем, да и в
необозримом, скорее всего, тоже.