Онтологические прогулки

Лаборатория бытийной ориентации

Грипп

Ну, что поделать, – заболел гриппом. То есть, сначала я не знал, что это грипп. Жена спросила: "Что у тебя болит?". "Все болит". "Так не бывает, – что-то одно должно болеть: горло, голова...". Но у меня болело все.

Какое-то время назад некие люди (оккультисты, должно быть) рассказали мне, что вирусы гриппа и ОРЗ прилетают из космоса в метеорах. Они, проникая в наши организмы, доставляют какую-то исключительно важную информацию из космоса. Что это за информация неясно, но, наверное, что-то хорошее, раз из космоса. Впечатление было такое, что заползла ко мне в рот змея, как дух тяжести и дух мщения, – и давай меня душить. Если бы в этот момент рисовал я себя, то нарисовал бы коричнево-желтым цветом с черным задним фоном. Я ехал на лекции и чувствовал, что от меня, как от древней цивилизации, остаются лишь полуразрушенные памятники.

На прошлой лекции я не до конца рассказал про Конрада Лоренца. Еще до того, как стал он лауреатом Нобелевской премии, воевал он во Второй мировой войне на стороне Германии. Я представил, как Лоренц, замотанный бабьим платком, чтобы спастись от русских морозов, идет по деревне, опасливо спрашивая по избам, нет ли партизан ("партизанен, пу-пу!") и пытаясь раздобыть себе что-нибудь поесть ("баба, яйки, сало давай!"); и стало мне его неожиданно жалко, замерзшего, замотанного бабьим платком, в чужой непонятной стране. На войну-то, скорее всего, мобилизовали его, не по своей воле попал он на Восточный фронт. А потом были шесть лет русского плена. На людей в бараке может неожиданно напасть "экспедиционное бешенство" или "полярная болезнь", поражающая группы людей, обреченные общаться лишь друг с другом. В такой момент безобидное замечание может восприниматься как нападение. Понимающий выйдет из палатки и что-нибудь сломает, чтобы дать выход накопившейся агрессии, а непонимающий в приступе дикой злобы может убить своего товарища. Лоренц был понимающим. Я испытывал к Лоренцу нечто вроде жалости и симпатии одновременно, мне расхотелось критиковать его за дарвинизм и слишком сильное сближение человека с животными. У меня заготовлены были ироничные фразы в адрес Лоренца, но произносить их не хотелось.

Я посмотрелся в зеркало возле гардероба, и зеркало отразило несимпатичное большое существо, похожее на переросшего хомяка. Лицо было одутловатым и, как бы даже и небритым, хотя перед тем, как выехать из дому, я побрился. Вид был очень несвежим, словно я пил дня три подряд. Вот что болезнь-то делает, никого она не красит. Кто поверит, что в этом создании наличествует образ Божий? Сев на преподавательское место, я беспомощно оглянулся по сторонам и сипло сказал: "Простите за мой голос. Я болею очень сильно". Состояние, действительно, было как с сильнейшего похмелья; я ясно чувствовал, что тело заполнено какой-то дрянью и дряни этой очень много, а иногда такое было впечатление, словно бы у меня образовалось почему-то много лишней крови и хотелось выпустить сколько-нибудь крови наружу, чтобы соблюсти баланс. В голове помещалось совсем мало отрывочных мыслей и раздавалось гудение. Я сказал, что Лоренц в своей работе "Агрессия" описывает различные умиротворяющие ритуалы у животных. Человеческий смех первоначально был церемонией умиротворения. Макаки вот в качества жеста умиротворения скалят зубы... К чему я это, про макак? И, действительно, ведь скалят, что тут возразишь? Наблюдательный, падла!

Неожиданно (Пелевина бедного ругают за то, что у него в книгах все "неожиданно" да "вдруг", а как иначе скажешь, если, действительно, неожиданно?) где-то в лабиринтах души проклюнулась своевольная инстанция. Как писал В. Сутеев: "Вылупился из яйца Утенок.

–Я вылупился! – сказал он".

Утенок произнес: "Волки обнимают своих мохнатых баб, своих так называемых волчих мохнатыми своими лапами, прижимают их к себе и ласково покусывают их за уши, за мохнатые волчьи, прошу заметить, уши". Мое страдающее от гриппа Я ойкнуло от неожиданности и произнесло: "Волк самое агрессивное животное, но он же самый верный из всех друзей, как считает Лоренц. Личные узы и любовь возникают из внутривидовой агрессии".

–Я тоже, – сказал Цыпленок.

–Я иду гулять, - сказал Утенок. И добавил: "Посмотрите, разве вокруг человека что-нибудь вращается? Разве вращаются вокруг него планеты, галактики, вселенные? Разве вращаются вокруг него Солнце и Луна? Ему-то, конечно, хотелось бы, чтобы вращались. Как же - держи карман шире!".

–Я тоже иду гулять, – сказал Цыпленок, – Есть люди, которые в самом вопросе о похожести животных и человека усматривают оскорбление человеческого рода. Человеку слишком хочется считать себя центром мироздания, но это гордыня. (При чем здесь гордыня? Что несет этот Цыпленок, вернее, этот Лоренц? "Гордыня" – понятие религиозное, это – грех, но, если мы только лишь заикнулись о грехе, значит, тем самым уже признаем особую роль человека в мироздании, как образа Божьего).

–Я рою ямку, – сказал Утенок, – Почему это люди столь любят любоваться обезьянами в зоопарке? Да потому, что они сами обезьяны и есть.

–Я тоже рою ямку, сказал Цыпленок, – Лицо шимпанзе – это человеческое лицо или карикатура на человеческое лицо. Человек боится увидеть историю собственного возникновения. (Он врет, этот Лоренц, он врет, этот дарвинист: я совсем не похож на шимпанзе, я похож на подгулявшего, опустившегося хомяка. Рот мой произносил размеренно и механически заготовленные фразы, а в голове в это время происходила чехарда – там понтовались Цыпленок и Утенок).

Вечером не хотелось ничего есть, дышать было трудно, от тела исходил неприятный жар, и в голове раздавалось бормотание. Я очень остро чувствовал свою неабсолютность, свою распадающуюся телесность. Мне нечего было сказать всем этим рыбам морским и птицам небесным, и всем скотам, вместе взятым. Они доверчиво смотрели на меня со всех сторон своими глазками, а я лежал на кровати и только и мог произнести, что "Пас!". Одна надежда оставалась на подсознание и на то, что Господь так мудро меня устроил, что какая-то инстанция в моем подсознании контролирует перелеты птиц и миграции рыбьих стай. Сознанию нельзя поручать такую тонкую работу, ибо сознание начнет умничать, напрямую вводить в птичьем царстве человеческие порядки, и ничем хорошим это, знамо дело, не кончится. Решив, что клин клином вышибают и, что хуже все равно не будет, я отправился в баню. В парной я вдруг почувствовал сильнейший озноб и лишь через минуту стал согреваться. Выйдя из бани, я и дальше решил вышибать клин клином и выпил рюмочку виски: ни вкуса, ни запаха я не почувствовал, одну сильную тошнотворность. Ночью не спалось, я вновь думал обо всех этих несчастных скотах, населяющих Землю. На другой день я внял уговорам жены и выпил несколько таблеток – сразу стало лучше. That God would love a worm I knew, and punish the evil foot.