Проза

...как спасти честь мышления после Освенцима?

Ж.-Ф. Лиотар

Промерзаю по ночам на крышах. Лицо обветрилось. Ох, и ветер гуляет
над Москвой, ветер и лунный свет....

Обычно я устраиваюсь за каминными трубами или старыми чердаками – не
так дует, и сидеть можно спокойно, не прячась, а главное,
когда вдохновение такое, что просто под дых бьет – удобно на
коленки падать и голову вытягивать (я даже картон припас,
чтобы брюки слишком уж не пачкать)....

Все бывает, вы не морщитесь. Сами не пробовали? Ну, все равно, –
прислушиваетесь по вечерам – первыми всегда взвывают человечики
над Белым Домом и министерствами по кольцу, за ними сразу –
фигурки на старых крышах на подступах к Красной площади, но
срываются на визг, – мы их не любим за этот визг, а вот наш
вой сразу подхватывают обитатели Метрополя и центральных
ресторанов, солидные тяжеловесные клубы Тверской, Тишинки,
Полянки. В полнолуние особенно донимает этот скулеж над
Кремлем. Конечно, им хочется думать, что вой, но по правде говоря,
скулеж.

К рассвету затихаем, блекнем, меркнем, и уже не затравленные
граждане, а быстрые, легкие, хваткие, как и прежде – как будто
тощая тревога выплакана до остатка, до дна. Крадучись, проворно
оставляем мокрые, холодные крыши домов, особняков,
министерств и даже кремлевских шпилей и, пряча глаза друг от друга,
избегая фонарного света, спешим по домам.

Последние актеры бестолковых дней.

Пустые глазницы и сжатые челюсти.

Мокрые.

И в лунном свете – просто блестящие.

Кстати, я люблю больше тех, на крышах Садового кольца. Выводят
точно, жалобнее и надрывнее. Иногда подтягивают мне вторыми
голосами, – и не фальшивят!

Вы предпочитаете других? Ну, на вкус, как говорится....

Пришлось вспомнить про честь, мышление и Освенцим, и не спал всю
ночь, а под утро вдруг потребовал для себя спасения именно
перед лицом знаменитого концлагеря, потому что ничего другого
так и не смог себе представить. Перебрал все будни, словно
четки, и ничего. Ни-че-го. А мне про честь до зарезу надо было,
– продрог последний раз на крыше, схватил бронхит и
главное, главное, все-таки кто-то сорвался, на нашу беду, прямо с
высотки на Новом Арбате, напротив экономического развития.
Понимаю, не Освенцим, но все же погибла душа чья-то ни за
грош. Теперь проверяют все чердаки и подъезды. Вот и
оправдывайся до конца дней своих, – не удержал, не поддержал, не
побеспокоился, скорую не вызывал, бегом домой (хорошо, пробок не
было). Так что честь моя, ночного обитателя московских крыш,
была задета, и не только моя, и это был вызов, черт,
настоящий вызов, – я понял это сразу, когда несся домой по ночному
городу.

Но, уже лежа в теплой постели, вдруг почуял с облегчением, –
промерзшая тревога смылась как будто и не было ее, и пробралась,
убаюкивать вкрадчивая и мягкая мыслишка, и вспомнил читанное
на ходу, через плечо, у какого студента – постмодернизм, и
поплыл в дрёме... честь... спасать... пусть там разбираются,
кто и откуда валится посреди ночи..., а я спасу, вот...
соберусь... с мыслями и спасу...

Кого спасу? Что спасу? Зачем спасу?

А попробуй разберись....

О чести только и говорить, что перед лицом Освенцима, господа. Можно
даже опустить мышление, правда, если его опустишь, то, что
же еще останется? Чью честь-то спасать будешь? Тут, правда и
мышление такое, – пересыпание песка цитат и подхваченных на
бегу мыслей у газетных киосков, но все же хоть что-то.
Можно и спасать. К тому же, ты сам по себе размытым донельзя
пятном, а мышление само по себе, в сторонке, покорно поджидает
и скулит от нетерпения, забывается надеждой и верит ведь,
бескорыстно верит – спасут. И перед Освенцимом станет, и хоть
и не живо, и не мертво, но стоит где поставлено. Хорошо.

И плывут грозные тени прошлого в дреме, неспешно обволакивают этого
затравленного уродца – мышленьице, – как хорошее снадобье от
бессонницы или ночного недержания мочи, и глубже
погружаешься... Почему нет?! Вы думаете, недержание – чересчур? А,
может именно это недержание и гонит нас стр-р-радальцев по
пустым проспектам, улицам, подворотням прочь от офисного рая и
банковских кущей наверх, к крышам, луне и ветру. Вы только не
спешите все отвергать. Бог уж с ними, с кущами и пейзажами
ночного города. Пока во всяком случае. Но, правда ваша, – я
о спасении чести начал, – при чем же тут недержание мочи?
Значит, назад, к истокам – «честь», «в чести», «честь честью»,
ну, разберись, попробуй, разве что «честь отдать» или
«честь иметь». Признаюсь, – запутался. Абракадабра, честное
слово.

Освенцим – дело совсем другое. Тронуло сердце, и затрепетало оно как
флажок на параде от гордости. Даже глаза раскрылись, и
голову от подушки оторвал, а потом трусцой на кухню, закурить
сигарету от волнения. Вернулся в постель, а сердце
расходилось, никак не удержишь. И сон совсем растревожился, сидит
рядом, сам глаз сомкнуть не может. Ну, я и подбавил:

«Господа, требую Освенцима, ни больше и ни меньше!» И... заснул тут
же, и в шеренге заключенных вышел на плац, и видел трубы
крематориев, и память суетилась по-пионерски и отыскивала в
давным-давно читаных книжках хоть что-нибудь завалящее для
спасения и борьбы во спасение, так сказать, – я, господа, в
смысле, как себя вести на плацу или в бараке среди собратьев по
заточению?! Проснулся – весь день голову не мог собрать –
как себя там надо было вести?!

Бред? Похоже – бред. Лучше уж на полную луну выть на любимой крыше.
Но вы мне все же разъясните, что значит перед лицом
Освенцима? Вам что первое в голову запрыгивает? Мне, например, ...
как там было то?

«Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше,
Только утро замаячит у ворот.
Ты увидишь, ты услышишь, как веселый барабанщик
В руки палочки кленовые берет...»

Черт, да ненавижу я эти палочки. Давно ненавижу. До дрожи в копчике
ненавижу. До блевотины.

Я, вот, и так, – прирожденный бунтарь, вопреки всему вашему
патриархальному укладу без Лиотара; Я еще в школе заметил, как мухи
трахались на орденских планках военрука, и объявил о
крушении мира во всеуслышание, и ... а, ладно. Заметил без
подсказки французских мыслителей, ну и что? Меня эти мухи на
орденских планках куда-нибудь вывели? Нет, и даже навредили, и до
сих пор вредят, и подрывают все мое сбалансированное сознание
(баланс – великое изобретение, особенно в конце года).

И ведь не мальчик уже – к чему тогда спасение чести забрело в
голову? Да еще и перед лицом невиданного Освенцима. Мы и ГУЛАГа не
нюхали. Ничего не нюхали, кроме смога, смрада и соевого
соуса балашихинского производства. А вот на тебе – свалилось,
спасай и все тут.

Ха, а ведь никто не знает, зачем и какую честь надо почему-то
спасать. Тому, который сорвался с крыши, ему уже все равно. И
зачем, скажите, страдать от неспасенной чести? Кто вообще
придумал, что надо спасать честь? Что изменится? Социальный пакет
добавят? Дни по-другому потекут? Окружающие по иному
посмотрят на тебя (а тебе то что?)? Нет, нет и нет. Точка.

Но спасают – по залитым тоской глазам, особенно с утра, видно. Нет,
тут что-то не то.

Сделка, что ли, сорвалась? Или спасительные для отечества
либеральные прожекты рухнули? Или бросились национальную идею
выуживать на необъятных просторах, да позабыли, за чем неслись над
землей и задержались не с национальной идеей, а с мэром
нефтяного городишки да проговорили весь день о поставках
биоконсервантов для брусничного производства, да еще, на свою беду,
и вляпались в полный позор? Верю.

Верю сразу, свято и во веки веков. Разумеется, – в последнее.

Ладно постмодернизм и честь. Вот вы мне лучше объясните, отчего это
люди образованные и начитанные с такой страстью отдаются
какой-нибудь житейской глупости, причем, чаще всего –
паскудной? И не перед лицом Освенцима, а так, перед лицом... черт
знает чего? Так послушаешь, вроде цитаты бродят стадами при
таком умном пастухе, ну вот сейчас завершит мысль и
сделает-предложит что-нибудь такое – дух захватит. Даже встанешь и
постараешься одним из первых подойти к сцене-трибуне или
высказаться тут же на банкете, «позитивно» оценить и подтвердить
свое полное согласие и выразить готовность поддержать и на
практике осуществить предложенные формулы. Чем закончится? Да
всякий скажет чем. Всякий, потому что таких умников – стада,
и все в каком-то неприглядном месте оказываются, в конечном
счете, и распыляют свою индивидуальную сокровищницу попусту,
ей богу.

Наверно, потому, что больше всего, такие умники любят вляпываться в
полный позор, да еще с какими-нибудь мелкими людишками, –
это стремительно возносит их в собственных глазах к мечтам о
великом страдании. Точно, возносит, – ручаюсь. На худой
конец, наполняет сомнительным смыслом их бестолковую жизнь.

Вот в итоге только и случается, что вместо свободного полета –
лингвистический поворот – куда там структурализму! Такого дерьма
наворотил, – душа онемела, ледяной столб внутри стоит, и
тогда язык, будто сам по себе расходится, и будто
успокаиваешься, и окружающие делают вид, что успокоились и не заботятся
больше о твоем багровом лице. Главное – разговориться. К
месту, не к месту, за столом, в подворотне, у пивной палатки, но
– говорить. Дневники, собственные откровения перед зеркалом
уже не помогают – повзрослели. А вот говорить...

Во-первых, сразу обретаешь уверенность, – ну, поскольку языком
мелешь с таким отчаянием, что все тело собирается в один клубок
нервов, мышц (и чего-то еще, ну, есть в теле еще что-то),
застывшая кровь вздрагивает, как на поверхности замершего пруда
и начинает свой бег по телу, все быстрее и быстрее. Мозг,
соответственно, оживает и вымывает все накипевшее, всю
горечь. Кровь не просто колесит по телу, а прямо сверкает багровой
молнией, и душонка опрометью во все твои же тайники-подвалы
сметает пыль, паутину и вдруг, вот, наконец-то, находит
какой-нибудь сосуд залежалый еще с далекого детства,
откупоривает, и бьют ключом воспоминания о чем-то приятном.
Разумеется, – мужественно приятном.

Во-вторых, чем больше слов и громче кричишь, тем слабее обычная,
житейская боль-тоска, тем больше затягивается и рассасывается
что-то под ложечкой, словом, главное, – перекричать самого
себя, голос свой внутренний.

Да, в общем-то, и перекрикивать никого и ничего не надо. В такие
постыдные минуты голосок внутренний здорово робеет, и даже не
говорит, а так, лепечет что-то, но все же настойчиво, а ты в
это время только и мечтаешь, что напрочь отказаться от
авторских прав не то, что на свои тексты, поступки, но и на всю
свою жизнь.

А в третьих, – тут-то как раз и начинается невиданная работа по
спасению. А ну-ка, поднимите всю жизнь свою, одним махом, от
самого первого дня появления на свет и до последнего – следа от
собственной биографии не останется. Ни автора, ни воли, ни
ценностей, ни-че-го. Вот вам и постмодернизм, и честь, и
Освенцим.

Да и дело то уж точно не в Освенциме. Я понял это на третий день
после горячей ванны и порции термопсиса (по две таблетки три
раза в день).

Для начала, – что делал бы я на плацу во имя спасения, так сказать,
не то что мышления, но воистину человеческого облика? Там,
помнится, кто-то даже подпольную борьбу вел, или это не в
Освенциме было. Неважно. И вот еще, – как не пытался я облечь
раскатанный по бревнышкам мир каких-то постсоветских
ценностей в грозные тени Освенцима, получалось все не то. Ценности
попадались куцые – на плацу Освенцима не смотрелись. Да и
события последних лет, разве что с большой натяжкой, можно было
построить в шеренгу – так, какое то голодное стадо
вывалилось на чужие заливные луга, ни величия, ни борьбы – один
хруст и чавканье.

Но, вот вопрос вопросов! Эта мысль живо расталкивала все остальные,
когда приступал к спасению чести (слово-то, какое Лиотар
отыскал!). Я наверняка знаю, что в Освенцим бы не попал.

Убежден, не попал бы.

Не по причине национальности – хотя в удобные минуты такую рожу
жидовскую скорчишь перед нужными и важными людьми – впору Цилю
звать на подмогу и мацу ставить (похож, признаюсь, очень даже
похож, черт). Нет, национальность не при чем (да и не
антисемит я совсем).

Я бы вывернулся даже под гнетом национал-социалистической партии.

Смыться бы не успел, – в голове бы гуляли такие фантастические идеи,
грезы о переустройстве всего мирового порядка во имя
священной Германии (или СССР, – какая разница?), что остался бы в
упоении, в восторге, экстазе и даже за немецкого
сверхчеловека побежал бы голосовать и в гитлерюгенд записываться, –
словом, как обычно везде бывает.

Но потом, потом я наверняка бы вывернулся.

Прибился бы к какой-нибудь государевой или партийной жопе, зажевал
бы в память десяток другой цитат из «Майн кампф», оделся бы
соответственно, маршировал бы по праздникам и писал бы
программы, статейки, ну не знаю, что именно, но что-то так больше
реализма в спасении чести перед лицом Освенцима, потому что,
прячась под стульями в рейхканцелярии, непременно блевал бы
втихаря от всех ужасов нацизма, да и не нацизма, а от ужаса
собственного присутствия среди нацизма. И спасал бы честь,
валяясь под стульями, – что ж не сообразил-то раньше, чем
все дело пахнет?!

Гиммлер, говорят, тоже разблевался и потерял сознание после
знакомства с документальной лентой о подведомственных ему
концентрационных лагерях. Ему и карты в руки – он вершитель судеб
миллионов. А я, я, разумеется, ничего бы не вершил, но от
сознания, даже просто от утробного ощущения, что вот в любое
мгновение могу быть брошен в какой-нибудь Освенцим... – вот ужас,
так ужас.

Вот и выходит, – как можно спасать честь мышления, да хоть
чего-нибудь, перед лицом Освенцима, если убежден, уверен, что
никакого Освенцима для тебя не было, быть не могло, и никогда не
будет. Мечтать, – да!! Терзать мечтами остатки постсоветского
сознания – полезная психотерапия. Изображать мученика пред
лицом подрастающего поколения – пожалуйста; даже желваками
поводить для острастки, – мол, вот как я могу, и от телеэкрана
прочь побежать, от документальных кадров лагерной жизни, но
там, во глубине души моей безмерной, знаешь точно, сразу и
во веки веков – не попал бы, не пошел бы....

А, интересно, что вы могли бы придумать и предложить перед лицом
Освенцима?! Оплывший от академического жира постмодернизм в
обнимку с потребительской корзиной из супермаркета – понятно.
Но вот там, на плацу, или перед лицом зондеркоманды – что?!
Устали от потока бреда? Понимаю, понимаю. Каждый день с утра
и до вечера бредить, как не устанешь.....

А все-таки интересно, можно было бы откупиться от этого Освенцима?
Во сколько бы обошлось это самое спасение чести?! Откупались
ли?

Верю в последнее, поскольку иного мира вообразить себе просто невозможно.

Да никто из нас бы не попал. И удивился бы любой до чертиков, если
бы кто-нибудь предложил отправиться на плац Освенцима во имя
спасения чести(!), да еще и мышления(!). А уж вывернулись бы
– рядами и колоннами, эдаким маршем под знамена, и пошли
бы. Не только под красные, но и под любые. Это уже без всякого
юродствования. Или ерничанья? Вам как больше нравится? Мне
и то, и другое по душе. И знаю, что вам тоже по душе. Ладно,
не знамена, а эти русские словечки – по душе. Начитались,
признайтесь, в детстве-юности литературы, а употреблять такие
словечки – признак начитанности и образования. Кто мы? Кто
такие «никто», которые никуда не попали бы, не пошли бы, и
даже пальцем не шевельнули бы? Это существа особые, особые,
потому что себя к ним причисляю, а уж там где «я», там и
особенность, какая-никакая, но все же есть. Нам без особенности
никак нельзя. На том стояли и стоим, господа Никто.

Я, господа... только и буду говорить, что господа. Господа
собственной пустоты, не той, которая после разорения или опустошения,
а изначальной пустоты, той, которая предвечная пустота, ну
словом, когда я говорю господа, у меня от наслаждения даже в
груди перехватывает без всякого лингвистического поворота.
Я, когда внутренним голосом произнесу это – «господа Никто»,
то будто взмываю в поднебесье, и дух захватывает!

И не только у меня одного дух захватывает – нас много, нас слишком
много. Мы знаем друг друга наперечет, во всяком случае,
узнаем друг друга с лету. Хотя, в плотной массе нашего поколения,
как не узнать кого-нибудь или пропустить? Кто-то пытается
оспаривать наше господство, господство немногих особенных в
массе, но мы то и есть те самые, без которых ни одно время,
ни одна эпоха ни вздохнет, ни выдохнет. Мы соль земли,
точнее, соль московских тротуаров, хоть кому-то это покажется
оскорбительным. Соль тротуаров разъедает все подряд,
просачивается с водами под землю и разрушает природную экосистему, но,
поверьте, – пусть и тротуаров, но все же соль, – время
истории бредет по тротуарам, аллеям, проспектам, и мы – те самые,
которые – вкус, запах, мелодия, звуки эпох. Без нас события
завянут пресными на корню, а с нашей помощью, нашими
силами, любое, не то что время, – времечко, эх, – любо дорого
смотреть!

Откуда взялись? Несложно догадаться, нужно только смотреть не поверх
голов, а под ноги. Да все мы откуда-то вышли…. Кто-то
выходит из «Шинели», а кто-то из других мест, достойных быть
источником рождения – у каждого своя родина, так сказать. Мы
заполняем пространство мегаполиса по утрам и вечерам, забиваем
наглухо все просветы бетонного рая машинами, лимузинами,
плотными рядами, прямо колоннами – не продохнуть; оплываем в
ущелья метро, чтобы выползти на других станциях и заполнить
офисы бесчисленных банков, фирм, компаний, учреждений, союзов,
ассоциаций, комитетов, комиссий. Государев люд, словом. У
нас, правда, все без различия – государево, как не называй.
Даже, если и независимый предприниматель или борец за права
кролиководов, – все равно государев люд, потому что только у
подножия трона и дела любые вести можно, и бороться можно
без всякого риска для жизни, – нам без национального
страхования бороться никак нельзя.

У нас своя униформа, – ее узнает каждый, даже если масса и пестрит
разнообразием покроя, цвета, размера, все равно наши глаза
собирают разнобой цвета в единую и нерушимую Шинельку,
наброшенную небрежно на плечи, но этой небрежности позавидует любой
прежний советник или коллежский асессор (никаких других
чинов не помню) – попробуй, сорви, стряхни, сдерни! Подкачала
держава единством и нерушимостью, потому и шинелька. Хотелось
бы, конечно, Шинель, во всех смыслах, но ладно.

Признаюсь, – это для бравады писнул, что держава подкачала. Перед
самим собой выдавишь, хоть и с трудом, и сарказм, и иронию. С
трудом, не потому что актеры плохие, нет, – каждый из нас
актер хоть куда на сцене собственного сознания, а потому с
трудом, что «шинелька» – это ведь намек, намек на ужас, так
только, чтобы мелькнула мыслишка, и тут же опрометью от нее, –
«шинелька», значит, пора бы и заметить нас, наше несчастье,
тоску, но гордую тоску и несчастье величественное. Какие уж
тут сарказм и ирония! Не только за шинельку схватишься и
завопишь: «Господа, вы соль тротуаров проглядели, пропустили.
Потому и история ваша безликая, серая, пресная,
посредственная!»

Да, мы незаметны и безлики. Настолько, что дни бегут и иногда прямо
торопеют на ходу, гладя на нас, – где ж это ж такие
выбрались из пасти метрополитена, из машин, из муниципального
транспорта? Мы, может, и маленькие люди мегаполиса для больших
дел, но там, в глубине нашего ничтожного существования кроется
откровение....

Да ни черта мы не маленькие. Глупости. Понес галиматью, – маленькие,
ничтожные... Да мы и есть те самые головные потребители
постсоветского счастья, долгожданной свободы пожирать все без
разбору, – только подавай, и свое, и чужое, и родное, и
западное. Мы гигантское тело современности, плоть мировой
истории. Мы вываливаемся по утрам, скрипя добротной кожей, взвывая
клаксонами, сверкая запонками, шелковыми галстуками,
заполняем в обед центральные кафе, рестораны... Ничего себе
маленькие и ничтожные!..

Ха, а ведь подойди я к кому-нибудь в «Метрополе», или в столовой на
Старой площади или на Охотном и попробуй поиронизировать над
коллегами, ощупывая их добротные костюмчики – мол, ну и
шинельку ты себе новую отхватил, пора обмывать, – ведь могут в
ответ без всякой иронии и послать. Даже если не пошлют, а
для виду поддержат твое ироническое настроение, по глазам
заметишь, ох, по сердцу полоснул. Правда только по сердцу тех,
кто хорошо помнит Башмачкина и ничтожество свое с его
ничтожеством ни за что не перепутает.

Для нас это прямо пощечина. Да ладно, ладно. Сойдет и так.

У каждого времени свои герои. Наши под полами шинелек спрятаны, и
все еще впереди, может быть....

Пошло и пресно. Опять же, тревога какая-то поднимается... Надоело.

Что такое герои? Вы можете себе представить? Я не могу. Я даже
произнести это слово без иронии не могу. Да никто не может. Без
иронии. Я за это «никто» прячусь, шныряю раз за разом в это
«никто», потому что только в этой массе я чувствую себя в
безопасности. Хоть ненавижу до спазма в горле каждого, за все,
так сказать, поруганное и оскорбленное, но я там есть и
буду. И меня никто не сдвинет, хотя вечерами или перед сном я
даже их натурально убиваю, терзаю, ненавижу до дрожи в руках и
даже на расстоянии извергаю громы и молнии, проклинаю их
трусость и тупость, и жадность и алчность, и ограниченность, и
стадность, и....

Эк меня понесло.

Так вот, бывает с утра все человечество просто взасос любишь,
по-прежнему бескорыстно, но Дуся Осиповна, гнида, вместо лотка
опростается на коврик в прихожей, и что же? Проклянешь тут же
все мирозданье, а заодно и кота Осипа который зачал эту серую
тварь, и несет, несет тебя без удержу. Пошло-поехало. Одно
дело даже и с обоссаными тапками в руках, но проклясть
мироздание, – в этом даже что-то величественное есть, а другое –
ты уже и не ты, а сам Сатана, громишь огнем и молниями и все
не можешь успокоиться, и вдруг заметишь некстати, что молот
твоего гнева всего-то и крушит, что пространство между
вазочкой с медом и блюдцем с круассанами прямо на столе, и весь
твой гнев круассаны с медом гречишным на нет и сводят.

Да, так и бывает – готов себя чуть не четвертовать, особенно поутру,
собираясь на службу, вместо того, чтобы защищать никому не
нужную диссертацию, или лежать, уставившись в потолок и
размышлять о последнем переводе Фуко или Бодрийяра. Надо
принести или себя в жертву, и продолжать приносить, либо принести в
жертву счастье и спокойствие семьи.

И приносил бы себе спокойно, так нет же – тайно, по ночам, или в те
редкие мгновения оставленности заботами и семьей, украдкой
является тебе шустрый мальчишка, там, внутри является – не
смерть и не смертушка, а так, – смертишка, сплевывает и
говорит тебе дерзко, что мол, вся твоя диссертация и прежняя,
сметенная ураганом жизнь с кленовыми палочками, была
просто-напросто помойкой. Ни мыслей, ни новизны, ни какого-нибудь
подвига ты не только не совершал, но и в принципе совершить не
мог. И твое нынешнее состояние какого-нибудь офис-менеджера
или советника неважно какого президента – просто счастье, и ты
можешь хоть что-то весомое предъявить замученному семейству
и как-то развеять унылое течение их жизни, в конце концов,
успокоить, утешить свое бездарное существование.

Тут ведь еще как, если начистоту:

Я, конечно, ненавижу и презираю это «никто», но ненавижу и презираю,
прежде всего, себя, потому что понимаю, там, в глубине, что
без этого «никто» – я сам ничто.

Нет, не так. Сейчас, соображу.

Я ненавижу до бешенства то, что я – никто. И это в результате всего,
в результате мечтаний и терзаний, изучения языков и мировой
литературы, поездок с родителями по историческим местам
великой отечественной, разминки кисти, чтобы брать целиком
октаву, заучивания наизусть классики, прочтения всего передового
и полузапрещенного, я стою на Тверской «никто никем» из
того блестящего набора былых образов, ценностей и так далее.
Всего то и осталось, что так, и далее.

Значит, ненавижу и презираю я больше всего то, что наконец-то понял
все это и высказал себе, конечно втихаря, но точно, что на
свою голову.

Нет, погоди, – себя ненавидеть и презирать не смею. Так и сгинуть
безвестно можно в московских двориках. Это перед кем-то можно
за сердце схватиться и зубами поскрипеть для острастки, мол,
ненавижу и презираю себя (обычно, за что-нибудь
незначительное, тут важно не переборщить). Так что ни ненависть, ни
презрение нам недоступны. Когда это понимаешь – бесишься так,
что веришь даже своей способности презирать и ненавидеть.
Тоже спасительный круг. И опять путаница. Как с честью.

Вот, лучше так – я другое ненавижу и презираю. Я происхождение свое
ненавижу и презираю и, хоть никогда себе в этом в открытую
не признаюсь, ненавижу до дрожи все свое детство, всю
обстановку и затрапезную, уездную глупость.

Вот тут-то, братец, ты прав.

Об этом, если и вспоминается в теплом кругу (который никогда-то
теплым и не бывает), как о чем-то пройденном, о том, что можно
небрежно вспомнить, так, мимоходом, и за эту слабость памяти
собственной себя ненавидишь и презираешь еще больше. Ну, как
вспомнишь и даже произнесешь, что сам родом из деревни
Зачатьевка, или из какого-нибудь Мухосранска?! Да ни за что.
Столичная прописка – от рождения, даже в заброшенной деревушке,
и то сразу было ясно, что прописка будет столичная. По
глазам, только раскрывшимся, ясно было – акушеры вздрагивали, и
соседи на кривой улице сторонились и дорогу уступали, потому
что видели, с кем дело имеют, кто мальчишкой скачет –
будущий столичный обитатель, государственный человек. А
образование при колхозном или уездном клубе? Да первые твои кумиры –
районная элита и спившийся слесарь, эх, лучше не
вспоминать... Никто и не вспоминает.

Вы только не ерепеньтесь сразу. Присядьте и расслабьтесь. В столице
не принято попусту ерепениться. Не за тем сюда едут, не
затем души кладут рядами за столичную прописку.

Окончание следует