Проза

Начало

Окончание

Столичная прописка – билет в рай, билет в ряды избранных, когда
ничего и никому уже доказывать не надо, а нужно всего лишь
небрежно и деланно равнодушно процедить, что вот, – москвич я, а
там, пусть провинциальные души ломают себе головы, кто перед
ними, и как ты удостоен великой чести земли русской.

Столичная прописка – когда уже ни за кем, вы слышите, ни за кем
бегать не надо, – все и так вокруг тебя толкутся: и большие и
маленькие, и великие и ничтожные, и ...да любые. И уж точно не
ошибетесь, – вся страна стекается в горло мегаполису, как
обознаться, как кого-то пропустить, как разминуться.

Столичная прописка – итог непростого жизненного пути, в ней вся
святость российская содержится, это, господа, – все, что должен
желать человек и иметь. Так же, как томик Кафки в глубине
офисного стола или, еще лучше, – в сейфе, куда никто случайно
не заглянет. Смеетесь? Зря, между прочим.

Господа, я правду говорю. Кафка в сейфе – основа основ! Если бы
Кафка стоял на полках между папками исходящие-входящие, тогда
другое дело. Но зачем же он тогда был бы нужен? Нет, именно в
столе или в сейфе. Да и кто еще может вселить в вас столько
уверенности в собственном страдании и тяготах, как ни Кафка?
Вот вы сами попробуйте явиться с томиком австрийца на
рабочее место, и, не показывая никому, аккуратно уложите в сейф.
С сознанием того, что все вот эти рядом гниды, которые
взахлеб обсуждают вчерашний сериал, ни за что, не то что не
поймут, но даже и не остановятся рядом с томом на книжном лотке.
Сознайтесь до умопомрачения, что вы – единственный. Кто
держит в руках такое, – понимает, отзывается. Ну, попробуйте.
Сразу выпрямитесь и нахамите какому-нибудь обидчику или
съязвите так остро, что чуть сами не испугаетесь – ну загнул,
хорошо хоть не все въехали.

А въезжают все, хе-хе.

И молчат, гниды.

Но, вот ирония будней, – у каждого из нас что-нибудь под столом да
припрятано. У каждого. Люблю заходить в книжные магазины – не
покупать, не читать, а любоваться нашим братом у полок с
литературой! Отставляют в сторонку добротную кожу, костюмчики
даже съеживаются, и дряблыми кистями ласкают томики, как
заброшенную напрочь память. И даже покупают. И успевают
ответить на все мобильные вопросы, и отдать распоряжения о
контрактах-поставках-встречах-фьючерсах. Или припасть к мраморным
полам на ходу и отчитаться козлиными голосками, торопливо и
исступленно. Даже побледнеть, и испариной покрыться. Но книги,
придирчиво отобранные, не бросают. И каждый живет так,
будто только у него одного что-нибудь заветное есть, как фантики
в детстве от столичных, невиданных в родном городишке
конфет.

И уж своих отпрысков замучаете, обложите томами, и требовать будете
отчета о каждой прочитанной странице. Мол, отец родной и тот
в жизни не сдюжил, а ты обязан, я тебе, скотине, все
предоставил (даже если толком ничего не предоставил, все равно –
все, все что мог), ты читай и вникай... Да. По-моему, это у
Чехова где-то было. Ну и ладно.

Вот вам – герои. Новое племя? Нет, – старое и знакомое. Но, именно
мы вознесем любого или любую и тут же о землю грянем со всего
маху. Именно мы впитываем как губки любые слова сверху или
от тех, которые носятся по трибунам или перед телекамерами,
впитываем молча, жадно, зло, завистливо (губки – завистливые
многоклеточные). Именно к нам приходят юнцы со светлым и
чистым, так сказать, и думают, что зашли облагодетельствовать
нас порывами. Нас порывами не протолкнешь, не стронешь. Нет,
не потому что масса глупа, жадна и ленива.

Нет, наша масса особенная....

А, положа руки на сердце, всей-то особенности, – что даже наглухо
зашитые в шинельки, все подталкиваем историю ежедневно, как
будто без нас она и шагу ступить не сможет. А особенно терзает
нас простое сознание того, что никого мы не поднимаем и
поднять не можем, ни поднять, ни уронить. И подталкивать
историю тем более.

И не терзает нас сознание, а так, щекочет ни к месту.

Мы порывами сыты по горло. Рванули, было ввысь, в самые закрома
родины, да в лепешку о собственные фантазии, и не в выси, а на
асфальте, пониже, боками сшиблись в схватке не на жизнь, а на
смерть и рассыпались по креслам кабинетов вокруг разоренных
родительских кормушек. Вот и вся высь.

Куда только ветер перемен нас не заносил. Так бывает, понесет листву
осеннюю, как морскую волну в скверах и посадках,
желто-оранжевое марево заполняет пустую землю, накрывает газоны и
палисадники, так вот же обязательно какие-то листки занесет бог
весть куда, как будто вырывает их напрочь из природного
круговорота. И застрянут, прилипнут в совсем неподходящем для
круговорота месте – на лобовых стеклах, в складках швейцарских
ливрей, на ковровых дорожках отелей, в вестибюлях
супермаркетов. Так и мы не заброшены, а просто заметены ветром
перемен в самые нелепые для возвышенных душ места. Но засели
крепко так, будто и весь порыв, все стремления только к тому и
предназначались, что дать возможность всей этой постсоветской
массе обрести новый род деятельности и увидеть новые
горизонты.

Физики, химики, математики, историки партии, актеры, технологи,
философы (этих слишком уж много, – марксизм, брат, это вам не
шутка!) и даже специалисты по механизации сельского хозяйства,
– былая советская гордость, основа и опора, и теперь вот, в
результате исторического порыва – вице-президенты,
помощники, советники, директора и руководители отделов или просто
сотрудники. И где?! В банках, государственных думах,
корпорациях и прочая, прочая, прочая. Вот именно, что прочая! И жизнь
попадает под рубрику Прочая!

Где гер-р-роизм, я вас спрашиваю?! Где романтика трудовых будней?!
Где интеллект немеркнущий?! Да хоть всю ночь до утра ори в
пустые проспекты, только голос сорвешь, никто и не подумает
ответить. И спасать – вот паскудство то, – никто и не подумает
(правда, и ты тоже пальцем не пошевельнешь). Но, вот что
удивительно, – и без спасения ты спасен, без надрывов и
напряжения борьбы за светлые истины. Жив, цел и невредим.
Паскудно. Не ты, а непонятно что тебя спасло, разметало, разбросало,
потом в кучку опять собрало и вот в ладненькой шинельке
месишь тротуары. Никаких тебе порывов, никаких мёчт, никакого
стремления к братскому содружеству и взаимопониманию. И
никакого круговорота светлых душ, а тупик, тупик трудового стажа.

Да и к чему орать, героизм теребить ни к месту? Крики, даже
трагические и надрывные, остаются без ответа. Не тьму вспарывают, а
просто болтаются без дела по ночам над Садовым кольцом,
никого не пугают и даже умудряются пробрести над головами
прохожих так ловко, что никто их и не заметит. Да что могут, черт
возьми, бредущие крики пробудить, тронуть или стронуть?

Известно каждому – глупость истории вездесуща. Но она обитает где-то
там, в официальных коридорах, на площадях, на банкетах и
концертах, а мы всегда в другом месте, даже если стоим посреди
официального коридора, как раз в том самом, где удобно эту
глупость созерцать – например, в месте, отведенном для
курения, и никогда и никому даже в полслова не признаемся, что
никакой глупости потусторонней не было и нет, кроме нашей
собственной, да и никто не заносил нас никуда – непростое это
дело сдвинуть нас в то место, куда мы не хотим перемещаться.
Да и глупости никакой не было ни над, ни под. Законы истории.
Житейской, от первого до последнего дня. Истории, которая
без «бы» шагу не ступит.

Мы от частички «бы» захлебываемся, от возмущения и ярости, мы бы эту
частичку четвертовали, вычеркнули бы напрочь из всего
языкового строя. Не потому что это «бы» подсказывает нам нашу
серую стезю вопреки всем законам великой истории. Я бы, ах
черт, да чего бы я ни сотворил, если бы не эта проклятая
шинелька, которую мы распознаем в любом костюме от Кардена, это
несчастное состояние офисной крысы, государевой шестерки, боже,
если бы, тогда, я, сам, вопреки..., и пошло поехало.

И захлебывались «бы» чуть не в исступлении от возможных планов
исхода из бетонного рая (с сохранением социального пакета и
потребительской корзины), офисного утробного существования туда,
куда-то, где что-то и кто-то, но все же как-то. Никто,
правда, не скажет, зачем надо исходить ненавистью к собственному
существованию, достойному и уважаемому. Но исходим. До
спазма в глазах исходим. Теперь, правда, все больше молчим, ну и
ладно.

К чему тогда эта несносная частичка «бы»? Я бы, тогда бы, с теми бы.
История не знает сослагательного наклонения – вот подлинный
трагизм нашего существования! Допустим, что и не знает.

Но ведь беда в другом, господа. В другом, в другом. Когда вконец
затихает буйствовать внутренний твой голосок по ночам, история
тут же заводит шашни с наклонением и наклоняет его, как
только ей заблагорассудится. И жизнь, и стезя наша, так сказать,
от этой «бы» скукоживаются так, что не узнаешь. А, главное,
ведь знаем, что никакой порыв нас никуда не заносил, и
просто в порыве оправдания за собственное существование (перед
кем оправдываемся? – непонятно) сдавленно хрипим друг другу,
а лучше залетным людям, что вот, в результате нелепого
светлого порыва замело нас в сусеки государевы.

Вся эта неуемная ненависть к простой частичке, вся эта страсть ее
уничтожения – всего-то затравленная неудачами ностальгия по
мечте, – где бы раздобыть эту «бы», дождаться ее..., но все
дело может в том и есть, что никакого «бы» нам не надо. Это
«бы» только трюк бетонной психики, и знаем мы это там, в
глубине, в той глубине, которую даже самому себе во сне не
открываешь. Никакого «бы» не нужно и никогда не было нужно. Никому
и никогда. Шинелька не нуждается ни в каких «бы», и мы сами
ничего другого никогда и не хотели. Ну, признайтесь, –
шинелька слабость имеет только к той частице бы, которая сукно
«бы» другое и покрой подобрала «бы» иной. И мы,
соответственно имеем ту же слабость.

Но разве сразу с этого начнешь?

Ну вот, – рассудите сами. Живет себе какой-нибудь Шмуколев
где-нибудь в волжском городке, да еще и на улице Московской. И, даже
если не на Московской, а в переулке, Козьем тупике, то все
равно этот переулок или тупик на Московскую улицу ведет. Нет,
это не просто улица – Московская. Это магистраль судьбы,
разума и, если улицы такой в вашем городке нет, то наверняка в
расписании пригородных электричек есть поезда до головной
станции, до той самой, откуда отправляются и экспрессы, и
пассажирские до стольного града, вот в этом самом расписании
все электрички подчеркнуты красным, в глубине души каждый
только и ждет, когда сорваться в одно мгновение и успеть в
последний вагон, все ближе к раю, к поднебесной.

Ну, так этот самый Шмуколев отходит в свой детский сад, или
расторопные тетки помогут вырасти, отправится в школу, тупенький,
зашморганый, но прилизанный родительской заботой, паинька
спокойная. Вгрызается, как голодный пасюк в гранит знаний и тут
же ломает все зубы. Потом понимает, что ломает, и сломает
все до последнего, если еще немного один на один с гранитом
останется. Ну, и что Шмуколев, отложит в сторону гранит? Да ни
за что. Вот тут-то тетки с родителями на подмогу и спешат.
А что делать? Способные и талантливые, – им все плевать, они
сегодня настреляют папиросок и весь день до вечера на
рыбалке, а завтра только посмотрят на ходу в учебник и все,
наплетут учителям такого, глаз не оторвать, ушей не отвесть (так
правильно?). Не то, что наш бедолага. Но те, светлые головы,
босяки, сявки или просто разгильдяи запросто разбрасывают
по сторонам таланты и способности. Им и так хорошо на белом
свете. Этот – нет. Ни за что. Он с улицы Московской. Ему эти
друзья и дом родной – зал ожидания.

Родители ведут через тернии к звездам, выдаивая из каждого класса
доброе к чаду отношение, а он, понимая все до последнего
штриха, учится льстить и заглядывать в глаза. Выложатся и папы, и
мамы и целая свора родственников, а он наливается своими
дохлыми успехами, сопровождая сметливых дружков, выслушивая
все неосторожно брошенные слова, запоминая, записывая тайком,
под подушкой, а по вечерам, перед зеркалом учится глядеть
надменно в сторону, позевывать в телефонную трубку и надувать
щечки, глядеть тупо и властно, – вот и первые шаги вам, и
разве только одного этого Шмуколева?!?!

Конечно, выбирается с улицы Московской уже в саму столицу.
Родительские руки длинные – и до Москвы дотянутся. Едет, переложенный
медалями или красными дипломами, уверенный, что «кстати»
так и пишется «к стати»; едет и учиться, и припадать ко всем
постаментам, именам и жопам в славном городе Москве. И
научится Шмуколев по-столичному улыбаться, мечтая растерзать; с
ненавистью до дрожи отслеживать все телодвижения других и
лезть к вам за вашими откровениями совершенно без мыла.

И, конечно, останется он в столице, останется. Он морального права
не имеет покидать первопрестольную. И выследит какую-нибудь
затравленную столичными традициями москвичку, и преследует ее
обдуманно, целенаправленно, методично. (Затравленные юные
москвичи и москвички – раненая насмерть любовь. За ними идет
непрерывная охота). Москвичку, конечно с родней, дохлыми
связями, но хватает мертвой хваткой. Жиденькую, ничем не
приметную москвичку, такую же туповатую и до сих пор уверенную,
что вся страна живет тоской по Третьяковской галерее или
какой-нибудь другой столичной чепухе. Но ее-то он не выпустит, ни
за что.

И рухнет, в какой-нибудь праздник, вялая девичья свежесть под его
напором и упивается первыми серьезными победами –
распределением в Москве, пропиской и полуразваленной дедовской дачей.

Вам Шмуколев показался знакомым. Разумеется. Зашлись от ненависти и
негодования. Вас эти типы достали – хуже горькой редьки.
Понимаю.

Вы, конечно, знаете, – в каждом потертом креслице (на большее не
тянут, господа Шмуколевы, но ведь господа, все же!) сидят они
злобными паиньками, то с надутыми щечками, то на полусогнутых
коленках, а чаще бывает и то, и другое. Отравили вам все
существование своей тупостью, завистью, продажностью. Их не
сковырнешь, не объедешь. С ними дела иметь – себе дороже.
Вопьются клещом и уже не выпустят. Ну, а если с вас никакого
навару, то колени протрете на парадных лестницах стоять в
ожидании, когда господа Шмуколевы заметят ваше прошение.

Что, кричать собрались? Ну, можно и покричать. Не в том беда, господа!

Не в этом осквернение святынь, черт возьми! У него тоже Кафка под
подушкой. И в сейфе Кафка, и еще бог знает что. Проглотит и
Гоголей и Фуко, проглотит и срыгнет для облегчения работы
ненасытного желудка, хоть страдает, наверняка, язвой. Срыгнет и
не заметит. И не обратит внимания на дурной запах и
непотребное поведение. Нет, если вы предпочитаете срыгивать «Записки
из подполья» в белоснежную крахмальную салфетку так, чтобы
не побеспокоить присутствующих – кто же против? И я – за.
Сам пользуюсь только белоснежными. Но срыгивать-то все
мастера!

Вот тут мы с вами и к истинам житейским подъедем на всех парах. Ну,
хорошо, хорошо, это не вы, а он. Ничтожество и шестерка.
Тупенькая и бессмысленная. Но вы, господа, откуда?! Ну, хорошо,
– не тупы, искрометны, анекдоты любите и культовое кино
(наверняка, сотрудник отдела), но вы-то сами откуда? Где ваш
дом, родина, так сказать?! С какого переулка, с какой улочки
ползли (ехали, летели), стояли в очереди, протискивались по
проспектам от МКАДа ближе к столичному центру? Какую
москвичку арканили в полной уверенности, что влюблены безумно, до
гроба, до последнего креста?!

И в каких креслах предпочитаете сидеть вы? Какую шинельку набросили
на плечи, и суетитесь каждый день, да все по делам, да все с
заботами? Или с Заботой напару с Хайдеггером? У вас тоже
Кафка в сейфе? Кастанеда? История государства Российского?

Ну, так что нам Освенцим и спасение чести! Да перед тенью Освенцима,
кто хочешь найдет любое оправдание, даже господин Шмуколев.
Ну, вот мы сами, без несносных частичек «бы», что
спасать-то надумали бы? Что «бы», господа? Ну, пусть они, Шмуколевы,
Шустряковы, Загребульские частичку «бы» лапают по-за углами,
хватают за тощие сиськи, склоняют ее к сожительству, но
мы-то, пусть и с теми же словами, к тому же – умны, обаятельны,
остры, но заарканим частичку – вздохнуть не успеет, и
отымеем ее по полной, до полного, так сказать, изнеможения.

Вот что может натворить Кафка в сейфе многомиллионного Шмуколева –
забьешься вечером под одеяло от стыда за собственное
существование (дни бываю поистине неудачные), и опять память сосет
сердце шершавым языком, и воображение выкарабкивается наружу,
что вот завтра, непременно, пошлю все махом к черту,
встану, развернусь и сделаю что-нибудь такое, ну хотя бы начну...
Стоп.

Вот тут уже другая собака зарыта. Какой породы? Да какая разница.
Ну, пусть терьер. Ххххххе. Да, терьер (хоть я собак совсем не
люблю).

Нам бы только начать. 
Нам бы только начать. 
Нам бы только начать.

Не думать, не страдать, не на крышах выть по ночам, а просто встать
утречком и делом заняться. Поступок, хоть какой-нибудь, но
для начала бы и сделать. Опять «бы»?! Ну, так просто –
сделай! Тошнит? Развернись и уйди. Презираешь? Ну не припадай на
коленки, даже за место, не то что под солнцем, под
кремлевской настольной лампой, а встань и уйди, ровно и спокойно.
Можешь и кленовые палочки прихватить.

«Господи, – лепит спросонья горбатого неумытая и небритая душа, –
ну, что стоит, купить клочок, нет, не клочок, а домишко,
бунгало, хижину, но только не здесь, где наш брат сидит, а ты его
как облупленного знаешь, с ним дела иметь – все равно, что
сразу проиграть, – они и райские кущи по постановлениям и
ставкам растащат в мгновение ока. Брось все и беги, беги, куда
глаза глядят, потому что уходить давно разучился».

Но, пока выберешься из постели к умывальнику, пока поставишь кофе,
голосок у души робеет, уже запинается и срывается то влево,
то вправо. Ты ей с надрывом и пристройкой по Станиславскому
напоследок, за остатками сна:

«А ну как бросим все это столичное счастье, и по домам – опустеет
вполовину мегаполис, стряхнет наросты провинциальные,
продышится, откашляется, ну не безразмерный же он, в конце
концов...»

А душа – молчок в ответ.

Ты ей:

«Первым вагоном муниципального транспорта я двинусь во главе
собственной нетерпимости навстречу тем несчастным шинелькам,
которые пытаются натянуть какой-то смысл на бестолковые дни;
значит, я, во главе масс, на новеньком вагоне трамвая
пресненского депо двинусь и опрокину всю эту тысячеголовую глупость, и
воссияет смысл-несмысл, или другое, но что-то новое и
величественное, как невиданная в Москве заморская зелень на
Тишинском базаре в ослепительных весенних лучах...»

А она вздохнет, посопит и скажет, наконец, что если ты не закончишь
сегодня проект и не поздравишь руководство всего и вся с
наступающими праздниками, дело твое будет дрянь. Ну, все,
значит, – пора выходить на работу. В шинельке, разумеется.

«Ты, кстати, не забудь её в чистку отдать» – добавит она напоследок.

Но, в конце концов, – это все временно. Это с возрастом, слава богу,
проходит и пройдет. Если еще не устали дергаться – верьте
мне, человеку опытному, – пройдет. Все перемелется, и уйдет
однажды ночью или средь бела дня мутным потоком или ручейком.
Задышится спокойно, на бульварном кольце или в другом
месте. Зашагаете смело и гордо. Правда, не так прытко, – возраст
он хохмить не умеет, но все же легко. Начнете размеренную
жизнь, не оглядываясь по сторонам и на вокзалы будете заходить
спокойно, и смотреть на приезжих юнцов без еканья
селезенкой. Что раскисать-то по пустякам! Детские неврозы-истерики
они потому и детские, что с возрастом затихают сами собой, а
уж эти терзания в подушку, да один на один с пачкой сигарет –
точно проходят.

И, даже любовь не подстреленную, а под стать возрасту и положению,
найдете. Не ту, которой стыд свой выливать без содрогания
сможете, на груди плакаться на несчастную судьбу, а настоящую
любовь, не подстреленную, не раненую. Будет вас ждать
душа-зазноба, возможно по соседству в офисе, но если вы до конца
излечитесь от детских комплексов, то найдете ее подальше от
любопытных глаз, и заживете спокойно. Не дешевые курортные
романчики, не девки за бесценок (потому что любая за деньги,
хоть и фаворитка государя, все равно за бесценок, признайтесь
– за бесценок), а такую, которая сама готова вас ждать
сутками напролет, не сетовать на перегруженный график, на
ревнивого мужа (да, это непременное условие – она несвободна), да
на вашу бестолковую семью, и все наладится.

А куда еще денется-то?!

Но только одно поймите и зарубите себе на крученых своих извилинах –
не держите в сейфах литературы. Не забивайте домашние полки
книжной ерундой. Вместо шеренг книг именитых,
проницательных, великих авторов, размещайте там свои поступки, большие и
маленькие, – любопытное иногда занятие, перебрать на сон
грядущий день другой.

Все-таки растревожилась душа. Вдруг мысли вскочили, как на пожар. О
смерти. О нашей с вами смерти, единственной на все времена.
И только теперь догадываюсь, к чему эта честь с Освенцимом
свалилась на мою столичную голову.

Отчего это умирающие, даже никогда и не размышлявшие о боге и мимо
церквей пробегающие, как трезвенники мимо пивных палаток, так
бросаются каяться или исповедоваться даже своим родным
перед смертью?

Один почтенный ветеран, из тех, которые всю жизнь насилуют
окружающих тяготами войны, читают дотошно мемуары, ходят на все
встречи с подрастающими поколениями, пользуются льготами и
специальными санаториями, перед самой смертью собрал свою семью и
заявил (нате вам!), что ни о каком геройстве он никогда и не
помышлял. А просто в самом начале войны, когда гнал немец
советские войска к Москве во весь опор, он отлежался в окопе,
где-то еще в Белоруссии, да и вышел к фрицам с поднятыми
руками – боялся он этой войны, стрельбы, смерти....

И плен его протекал спокойно и безмятежно, – подслушивая разговоры
фермеров – как оно там сражается, – ударно трудился на благо
великой Германии на полях той же великой державы. Ни о каком
подполье не грезил. Приворовывал – то кусок сала в
кладовой, то картошки на кухне... словом, так и война прошла, и
спокойно домой вернулся, вывернулся – мол, в плен взяли, когда
из окружения прорывались.

Родные его покаяние приняли спокойно, – что еще глубокому старику на
смертном одре рассказывать? Не знаю, как там они потом с
памятью о муже, отце, деде разобрались после его похорон, но я
до сих пор не могу понять – для чего, зачем он раскаялся?
Хорошо, умер бы молча. Как заслуженный ветеран, к тому же еще
и атеист. Кто за язык тянул? Кто его, раскаянного,
пригреет-то здесь, на земле? Никто. И к чему тогда на смертном одре
было изгаляться? Есть все же что-то. Просто так, ни к тому,
ни к сему человеки не раскаиваются. Все-таки, смерть –
универсальная отмычка!

Так тоже вот, бежишь вдогонку за днями, на каждый вопрос – ответ
давно готов. Даже самому себе с лету ответишь, разрешишь, так
сказать, любое сомнение, развеешь любую тревогу. Особенно с
возрастом получается все лучше и лучше. Органично так ведешь
себя – никто ничего и не подозревает. Но вот там-то..., ну в
тот самый день... не знаю, что буду делать. Нет, отлежаться
в окопах позади житейских сражений, (бери выше, черт!)
позади битв истории – это мне под силу. Да и всем нам не только
под силу, но и с руки, – шинельки не воинственны, а даже
робки. Ну так, локтями разве что порасталкивать пришлых на
МКАДе, но на большее, – нет, не способны.

Но ведь чем ближе к тому дню, то, черт его знает, как повернется.
Мало ли о чем заговоришь, но что еще хуже и опаснее, – самому
себе врежешь правду-матку по полной, и... мука ведь
получиться может. Диссонанс, так сказать, на смертном одре. Или на
подступах....

Хотя, знаете, крионика семимильными шагами развивается и может к
тому времени будет доступна среднему потребителю....

Опять что-то я не то. К тому времени... Это когда же случится – «к
тому времени»? Красный день в календаре, что ли? Вот тот с
крыши сорвался на Новом Арбате, и я уже не я... А ведь чужая,
не моя смерть. Вчера, правда, за обедом вспомнил, и душа
хмыкнула – отмучился уже кто-то. Хмыкнуть хмыкнула, а писать
бросился, черт. Тоже мне, бетонная исповедь мегаполиса.

Хотя я-то знаю, почему я не я. Что мне его нелепая смерть – падение
с крыши? Я и не знал его персонально, а только слышал
хорошие рекомендации с соседних крыш. А ну как доберутся да
выспрашивать начнут (уж неделю, слышал, разбираются), – что, кто,
почему?

И, главное, – что я сам, в полной экипировке делал ночью на крыше
министерства регионального развития России, прямо напротив
театра Образцова? Да не дай бог, не оправдаешься ни в жисть.

Эх, мир праху твоему, Акакий Акакиевич! Удружил, удружил.....