Жизнь как есть

60-летию Победы посвящается…

Не знаю, как ему удается выглядеть таким полным придурком. Не
иначе, бог отметил. Он в этом убежден – «Бог, Бог вел меня» –
и крестится в часовне размашисто, но все равно – неуклюже и нелепо,
как пионер. Я – атеист, стою рядом и искоса наблюдаю за ним. Но
он и не смотрит на мои опущенные вниз руки, а просто залит счастьем,
как московские улицы редким летним солнцем.

– Вот и часовенку оставлю Москве, а как же…. И нас с тобой Сережа
на свете не будет, а люди зайдут, помолятся и дальше….

Я приехал к нему субботним утром помогать устанавливать купол
на часовне, которую он умудрился примостить на своем крохотном
дворике в центре Москвы. Привычная пелена мелкого дождя; ветер
накатами, как волны яхту, раскачивает его маленький «особняк»
– бывшую конюшню. Неказистые кирпичные стены начала прошлого века
он выбелил ядовитой желтой краской, – так когда-то отмечали дома
для умалишенных. Но он об этом и не знает, а просто живет в «Желтом
Доме». Внутри – мастерская, она же – галерея, а прямо у порога
стоит гордо новехонькая часовенка.

Конюхов построил ее за три месяца, побив все рекорды: «А что ходить
в мэрию землю просить? Лужков меня любит, знает, подпишет, но
так его ж чиновники и за год не дадут места, ну…. А бумаг сколько,
да каждому поклонись и дай в руку, ага... А я ж за свои деньги
ставлю, за свои, и чё ходить?! А ну, посчитай, – скока это выйдет?
А у себя во дворе я что хошь могу ставить». Говорить об обычных
вещах он не умеет. К его речи и голосу нужно привыкнуть. Похоже
на клекот, иногда на сдавленный хохот большой птицы.

Конюхов в знаменитой шкиперке и штормовке, будто на палубе в океане.
Шагнул на землю и засуетился, пока есть время до следующего похода.
Летает что грач: на крышу, на землю, в часовню, под купол, во
двор, за ворота, в банк по соседству и, ругаясь, летит мокрый
опять на крышу.

– Не пускают кран на территорию банка! А как же я купол подниму
и крест?! У нас тут банк, у нас тут банк…! Дармоеды сидят, ничё
ж не делают, я им, понимаешь, двор испорчу, а хоть бы раз вышли
и спросили: «А чем тебе помочь, Федор Конюхов? Часовню ставишь,
хорошее дело, давай и мы подсобим….» Банк…, да таких банков –
сотни, год-два и ищи-свищи, а моя часовенка и меня переживет….

На стенах часовни он сразу закрепил небольшие мраморные доски
в память обо всех дорогих ему людях, – друзьях, партнерах, наставниках,
учителях. Георгий Седов (мой же дед с Седовым ходил, знаешь, как
я мальчишкой слушал его рассказы! Да я бредил Седовым…), Юрий
Сенкевич, Тур Хейердал, альпинисты, погибшие при спуске с горы
Мак-Кинли, Питер Блэйк – путешественник, погиб весной от рук пиратов
на Амазонке (какой парень, Сережа, был, какой парень и так от
руки проходимцев погиб, тех вот, которые все футболы смотрят,
тоже мне спорт нашли, вот такие вот его и убили….) и русские имена,
русские имена….

«Иринушка, – клекочет и взлетает опять на крышу, – ну вот, бог
дал, и справились, сегодня под крестом спать будем!» Его жена
смотрит на него как на земного бога и крестится. Теперь уже оба
стоят на крыше, смотрят на новенькие купол и крест и крестятся
под холодным летним дождем. И тут же, Федор мигом – вниз, расплачивается
с рабочими, водителями, обнимается, кого-то благодарит, наконец,
закрывает ворота, на скорую руку убираем все вокруг и заходим
в «Желтый Дом». Дождь припускает уже струями и вовсю полощет московские
тротуары и тусклый позолоченный купол.

Чай и холсты. Его живопись невозможно описать так же, как, например,
вкус чая. Его картины нельзя рассматривать, надо только сидеть
окоченевшим, мокрым с горячей кружкой в тепле, слышать каминный
огонь, скрип половиц и гулкий перестук лестничных ступеней под
его быстрыми шагами. Надо прожить мгновения в его мире и рядом
с ним и захотеть навечно остаться в этой мастерской, в «Желтом
Доме» в центре мегаполиса. Тогда открывается мир его красок, штрихов,
теней, угля. А он сидит напротив, с ликом Распутина и глазами
ребенка и клекочет:

«Ну и что, кому это все нужно? Никому. Так, камеры какие-то вчера
приехали, поснимали часовенку, поспрашивали, да и дело с концом.
Хорошо было Карпенко (ректор РГУ) следил (но и яхта его была!),
дак хоть репортажи были, правда, мало и так, – вот Конюхов, вот
яхта, вот кругосветка, а мне ведь обидно, Сережа, мне обидно!
Вот сейчас опять пойду в поход, но из английского порта, а что
в России портов нет?! Разве в России нет портов?!?! – и взмахивает
рукой как длинным костлявым парусом, – почему я, шкипер Конюхов,
должен отплывать в кругосветные путешествия из чужих стран? Почему
я, русский путешественник должен тайно ставить на яхте российский
флаг? Мне же нельзя, по закону нельзя, я только под английским
могу плавать, но я все равно свой родной ставлю!»

Он вскакивает и вываливает на стол кипы английских, немецких,
французских, итальянских газет, где полосы посвящены знаменитому
российскому мореплавателю, и опять взмахивает парусами рук: «Зачем
мне все это нужно?!»

Слушаю и смотрю на деревянный расписной домик на холсте и горлиц
на голубеньких ставнях, и подпись «Я построил дом, а Иринушка
посадила вокруг розовые кусты», и кто-то невидимый украдкой сжимает
шершавой рукой мое сердце.

«Вот я о чем мечтаю, Сережа, – пойти в кругосветку на нашей яхте
– «Россия», паруса – триколор, как флаги государственные, гербы
– золотом горят (в каком то исступлении твердит – «гербы»!), чтоб
весь мир видел – «Россия» идет, и я, шкипер Конюхов, – российский
гражданин(!), капитаном. Да я новый рекорд поставлю на этой яхте!
Ну что там лепить на борта рекламу торговцев бананами или пивных
баронов – презрительно гнусавит и снова исступленно, – знаешь,
– хочу, чтоб этот поход был посвящен 60-летию Победы советского
народа над немецко-фашистскими захватчиками! Кто там еще сомневается
в нашей победе?! А то, понимаешь, рассказывают за границей детворе,
молодежи, что и не такая уж война была, и не СССР побеждал, и
не так уж много погибло…. Да они и не знают, сколько погибло!
Не знают, а у меня дед воевал, я просто обязан пройти на яхте
«Россия» в честь Победы.

Ты вот не знаешь, Сережа, как там можно к Путину письмо написать,
и мне хотя бы на минуточку встретиться с ним, – я бы его убедил,
и он выделил бы мне яхту и рядом со мной прошел, ну хотя бы несколько
миль».

Последние слова он произносит трогательно загадочно, лукаво смотрит
горящими глазами на меня и будто пытается сделать мне костлявыми
руками «козу».

Полный придурок.

Две черепашки Соломон и Нефертити отчаянно карабкаются по разбросанным
на полу холстам, книгам, инструментам. Он вскакивает громадной,
нескладной тенью, бережно поднимает их и несет в корзинку с травой
и одуванчиками под настольной лампой. Я молчу и улыбаюсь – ему
нельзя, не нужно отвечать. Когда пытаешься говорить ему прописными
чиновничьими истинами, глаза шкипера сразу меркнут, и только пустой
взгляд, пустой и бездыханный, повисает над твоей головой. И сразу
оживает, когда слышит, что надо все же написать бумагу и пойти
на прием в Администрации, что, может быть, можно как-нибудь извернуться
и передать в кабинеты поближе к Президенту.

«Вот, давай, напиши, я ж писать не умею – говорит он мне радостный
с ухмылкой идиота, – и на переговоры меня не бери, ты лучше сам
иди, а то я ж, знаешь, так вот сижу, сижу на приеме в кабинете,
а потом ведь могу и сказать «Дурачок ты!» – и захохотал по-птичьи,
– а то ж окажется директор банка или совсем важное лицо» – и опять
костлявый парус его руки очерчивает замысловатую дугу в воздухе….

«Давай завтра к Церетели сходим, завтра в 11 прием у него, презентация,
меня пригласили, – я звонил, звонил, с Зурабом Константиновичем
не соединили, но приглашение передали. Давай сходим, ты рядом
будешь, если что – сам и скажешь про мою идею» – голос шкипера
доносится из мобильника, как будто руки его заняты работой – красят,
пилят, рубят. А голос сам по себе.

Он и по телефону говорить не умеет.

Мы встречаемся на следующий день и идем к Академии, его узнают
на улице – он в шкиперке, ветровке, с рюкзаком за плечами, – и
оглядываются, а Конюхов всякий раз, когда замечает на себе чей-то
взгляд, начинает семенить, иногда останавливается, переминается
с ноги на ногу как мальчишка и улыбается….

Я стараюсь не смотреть, как этот покоритель семи самых высоких
вершин мира (в одиночку!), пяти полюсов планеты, капитан нескольких
кругосветных переходов (в одиночку!), пришибленным мальчиком пригибается
перед охраной и лепечет что-то бессвязное какому-то серому человеку,
без лица, из приемной Церетели, жалобно бормочет, что ему велели
быть к 11, и вот письмо есть Зурабу Константиновичу, и он хочет
передать, а тот, изъеденный ядом подковерной борьбы, кабинетных
сплетен как старый автомат середины прошлого века монотонно долдонит
прославленному шкиперу, что встретиться никак нельзя, что Церетели
готовится к заседанию Президиума, что читать ему некогда, но берет,
все-таки, у, мокрого от пота, Конюхова, письмо, и мы, наконец,
выходим на улицу. Я злой как черт, и злюсь еще больше, когда Конюхов
пытается передо мной оправдываться. Конечно, я злюсь не на него….

И уже вечером, на самой презентации в галерее Российской Академии
художеств, какие-то женщины начинает голосить при появлении Конюхова:
«Федя, почему же ты не пришел утром, ведь тебя принимали в почетные
академики, как же можно было рассматривать вопрос без тебя?!»
И Федя, окруженный толпой поклонников, виноватым мальчиком с улыбкой
полного придурка начинает переминаться с ноги на ногу и смущенно
лепетать «дамам из академии», что его не пустила охрана, и уже
радуется, что встретил знакомые лица, что попал на презентацию.
«Как не пустила охрана?! – в изумлении вопят дамы, – ты же был
в списках на заседание Президиума, все были предупреждены!»

А Федя уже весь в беседах, объятиях, рукопожатиях, восклицаниях,
поклонах: Рязанов, Кобзон, Резник, Яковлев, Шанцев, наконец, его
окружает НТВ и опять он переминается с ноги на ногу, с лицом юродивого,
старательно выговаривает слова в микрофон.

Мы отправляемся в путешествие по залам и опять рукопожатия, объятия,
восклицания, поклоны. Насмерть стоит смотритель возле стола с
юбилейными альбомами и не дает никому не то что взять, но даже
подойти (альбомы предназначены для vip-персон). А Федор, воровато
озираясь, успевает стащить альбом под носом музейного цербера,
прячет его в какую то газету, и наш поход продолжается…

Мы прощались с ним перед вылетом в Лондон. Федор Конюхов уже весь
там, в Атлантике, все вокруг него как стая мошкары: новости, люди,
машины, ничего не видит и не слышит, и только одна мысль возвращает
его на землю: «Я обязательно должен посвятить кругосветное путешествие
60-летию Победы. Я понимаю, яхта не моя, я не могу своевольничать
с посвящениями, но хочу это сделать, но только уже на яхте «Россия»,
на нашей родной яхте. Главное, чтобы ты не передумал, а я своего
добьюсь. Я ведь с детства мечтал о кругосветках и знал, что обязательно
пойду. А тогда, знаешь, какое время было! Какие там путешествия
за пределы СССР, да еще в одиночку! И я таки дождался – только
восьмидесятые-перестройка, все повалили в кооперативы, в бизнес,
а я прямиком в Австралию и уже через год был первый поход. Если
я что решил, я пройду до конца, но выполню – это во всем мире
знают».

Я слушаю его, но не улыбаюсь, молчу. Мне стыдно и что-то даже
саднит под сердцем. Моя единственная и неповторимая книга так
и осталась в восьмидесятых, вместе с ненаписанной диссертацией,
а для кругосветок я, наверное, стал тяжел….

Две недели шторма терзали ворота Атлантики, и он выжидал – боялся
повредить паруса на новой яхте. Я увидел его уже в новостном блоке
– Федор Конюхов отплывал. Никаких гербов, флагов на яхте не было.
Значит, еще все впереди, в марте вернется. Опять будет семенить,
переминаться с ноги на ногу, ухмыляться, пионерскими глазами смотреть
в важные лица и расхаживать по Москве с ликом Распутина и мальчишеской
улыбкой, в шкиперке, штормовке и с рюкзаком за плечами. Полный
придурок.

Но на яхте «Россия» таки выйдет.

Web-страничка путешественника Фёдора Конюхова

http://mapmak.mecom.ru/aroundalone/