Онтологические прогулки

1960 - 2015

Уход  философа образует пустоту в живом пространстве философии, уход человека, способного щедро любить, – в сердцах.

17 июля скоропостижно ушёл из жизни философ Сергей Валериевич Роганов. Притом, что предметом его пристального исследования была смерть, случившееся никак не укладывается в сознании –  Сергей был исключительно деятельным и до чрезвычайности живым человеком. Душа его - отзывчивая, полная любви к семье, к стране, к философии требовала от него  постоянного труда, и он уставал, так серьёзно уставал, что как-то написал: «Впервые в жизни(!) захотел в отпуск. Никогда серьезно к этому не относился. Никогда никуда не ездил. Даже смешно было слышать стоны мужиков, - ой, когда отпуск. А тут сам впервые захотел. Убраться куда-нибудь недели на три, чтобы просто лежать и валять дурака. Не на курорт даже и не в отель, а просто в тишину и беззаботность...».

И вот они наступили –  не просто тишина и беззаботность, но абсолютные, такие, которые он старался постичь и которые так трудно уразуметь нам, принять его близким.

Вечная память!

                                                                                                                                                                                                                   Валерия Шишкина

Публикация 2008 года.

Смерть натворила немало бед в прошлом веке, – теперь прикрывается фиговым листком «естественной» в зале суда нового тысячелетия. Некогда неделимое, недоступное, унитарное событие смерти – мгновение абсолютного исчезновения человека, рассыпалось под ударами новейших биомедицинских технологий и превратилось в кластер процессов, – социальных, индивидуальных, психологических, физиологических. Кроме начала и конца, процессы имеют направление развития, т.е. возможную обратимость, и в этой возможной обратимости процесса «смерти» в культуре позднего постмодерна открылась скрытая пружина развития человека последних двух столетий, – псевдо-бессмертное ускользание «из» или «от» собственного конечного/предельного мира.

Любой монотеизм предпочитает вечного бога, в тени которого языческое бессмертие политеизма иссякает. Но вечности тоже свойственно оступаться. Разложение христианского монотеизма, как единого института церкви и общества, начиная с эпохи Возрождения, открывает дорогу «бессмертным» людям Нового времени. Когда новое бессмертие оспаривает свои «вечные» права у дряхлеющей вечности, первое что уничтожается – смерть, смерть как наказание, смерть как грех. Низложение христианского мира средневековья начинается с крушения ада, загробного существования человека, и сама смерть, которая в теологии представляет собой развернутый в особом пространстве и времени процесс от разделения души и плоти (первая смерть) до всеобщего воскрешения, превращается в простое точечное «Ничто». Утверждение собственного «бессмертия» перед лицом точечного «Ничто» – парадигма постхристиансокй культуры.

Ритуальное самоубийство остается в забытом язычестве. Вожди древних племен спокойно заканчивали собственную жизнь, утверждая тем самым свое божественное происхождение. Однако со временем ритуал самоубийства вождя замещается жертвенным убийством обычных членов племени. Когда безумная рулетка смерти «эпохи смерти бога» охватывает мировыми войнами народы, когда власть и смерть объединяются в пространстве тоталитарных режимов, возможная смерть отдельного человека превращается в псевдо-бессмертную игру текстов. Человек начала прошлого века всегда был готов созерцать «невозможную возможность» (Ж. Деррида) абсолютного исчезновения, но, так и не делая последнего шага к тому, чтобы умереть на деле, а не в процессе созерцания.

«Я» перед лицом смерти. «Я» по-поводу смерти другого. Бытие при смерти. Нужда смерти. Влечение смерти. Бытие-к-смерти. Однако, «то, что открыто Dasein, есть только бытие, направленное к смерти, бытие, обреченное смерти и никогда, по сути, не умирающее, как замечает Деррида, бессмертное бытие».

Возведенная на пьедестал усилиями культуры начала прошлого века, только в руках потребителя смерть лишается недоступного обаяния «Ничто» и легко превращается в точку, последнюю точку процесса старения, и только как последняя точка процесса старения, а, значит, последняя точка жизненного пути человека, становится человеческой и…, наконец, доступна человеку для радикального уничтожения.

Страх будущей/возможной смерти теперь ведет маргинальное существование в офисах психотерапевтов, а вопрос «Почему я должен умереть?» передает эстафету стыдливому чувству бегства от любых признаков старения, как психических, так и физических. Смертный человек, т.е. неизбежно стареющий, конечный, и, значит, вызывающе «конченный» человек. – неудачник постиндустриального мира, «лузер», которого пора и можно ограничить в потреблении, а значит убрать из активного процесса жизнедеятельности.

Актуальное бессмертие – устойчивая тенденция и стратегия развития «стареющих» обществ Европы, Америки, Азии. Смерть – теперь не просто бессмыслица, а досадное недоразумение, промах, просчет природы на каком-то этапе эволюции. Человек убирает с глаз долой любые знаки, символы действительной смерти и самих умирающих, уже-покойников с глаз долой, – кладбища окончательно выносятся за пределы городов и поселений, хосписы скрываются в безлюдных районах; эпидемия рационального суицида, эвтаназия, новые критерии смерти человека – предмет юридических, экономических споров, но отнюдь не естественный вызов безграничной человеческой воле.

«Бессмертное» отношение постиндустриального человека к пока неизбежному процессу старения вытесняет измерение конечной природы любого существа, любого процесса возникновения и развития. Но, когда и почему появляется старение? Основной ответ эволюционной биологии предельно прост: на стадии возникновения многоклеточных организмов и полового размножения. Точнее, это два взаимосвязанных и неделимых процесс – половое размножение и старение организмов.

Когда организм начинает стареть? На пике половой активности и зрелости. Но, в обществе потребления даже добровольная кастрация становится одним из видов сервиса, помогающим человеку (мужчине) отодвинуть признаки старения организма в современном мире, а отказ иметь детей (или много детей) в пользу возможной карьеры заставляет женщин искать любые способы избежать не только беременности, но и самого непосредственного акта зачатия. Общество потребления требует безболезненного вынашивания и рождения детей. Когда искусственное созревание плода станет возможным благодаря новым технологиям, услуги суррогатных матерей, вынашивающих абсолютно чужих детей, канут немедленно в Лету.

Человечество с завидным упорством пытается бесконечно продлевать время присутствия под солнцем. Если к этому добавить различные беспредельные эксперименты над собственной природой, направленные на достижение земного активного долгожительства/бессмертия, крионического воскрешения и перевоплощения в клонах, то, в самом ближайшем будущем, стареющий и потому умирающий человек станет вымирающим анахронизмом, достойным занесения в особую Красную книгу.

Интерес к «танатологии» российских гуманитариев иссяк. Переводы европейских работ, посвященных феномену смерти на какое-то время стали «джентльменским набором» философской танатологии. Любая книга, так или иначе затрагивающая отношение к смерти пересказывала из тома в том М. Хайдеггера, Э. Левинаса, Ж. Бодрийара, Ж. Дерриду. Всему приходит конец. Но, если на Западе исследования феномена смерти переместились в сферу прикладных областей знания: биоэтики, суицидологии, терминальные стадии умирания, эвтаназии; процессам старения обществ и исследованию среднего возраста, то на страницах отечественных философских журналов или он-лайновых порталов, где еще пять-десять лет назад можно было найти философские работы, посвященные смерти, теперь стоит гробовая тишина.

«Советская смерть» как исторический, социальный, персональный процесс так и не выбралась из круговорота постсоветской истерики по-поводу краха (коллапса, гибели и т.д.) коммунистической империи. Урок, который преподнесла постсоветская история нашей культуре, остался незамеченным – человек, потомок человекобога, отказался размышлять о необходимом пределе. Как бы ни пыталась российская культура отыскать свое особое место (или пессимистически отказаться от такового) в современной эпохе глобализации, в том, что имеет отношение к человеческой конечной природе, т.е. к старению и смерти, к отказу от любых необходимых пределов сознания, наш соотечественник повторяет, вольно или невольно, все имеющиеся в распоряжении человечества способы ускользания, а то и прямого бегства от самого себя.

Предела потребления постиндустриального мира не существует так же, как не существовало никаких пределов для недавно усопшего советского коммунизма. Говоря о пределе, мы легко ставим запятые и упоминаем его вслед за границей. Разница между границей и пределом, похоже, определяется эмоциональностью автора, чем действительным различием между тем, что легко можно переступить, обойти, преодолеть, и тем, что, о-пределяя все наше целое, только то и позволяет оставаться самим собой и, в то же время не выпускает ни на шаг за границы своего охвата. Никто не запрещает, и не может запретить человеку пытаться преступить предел собственного существования или свести его к абстрактной или действительной абсолютной границе его земного присутствия.

Люди превращают способ самовоспроизводства человеческого общества (половое размножение, воспитание, социализация подрастающего поколения; старение, умирание, смерть) в совокупность процессов, которые все реже пересекаются в рамках развития одной семьи, рода. Тем самым превращая необходимый предел человека (мужчин и женщин) как вида о-пределенных земных существ в пока что неизбежную ошибку природы (эволюции), граничащую с беспросветным суеверием ушедших поколений.

Но коль смерть, из бессмысленной точки абсолютного исчезновения уже мертвого человекобога обретает черты последнего поступка процесса жизнедеятельности потребителя, процесса старения, именно в проблеме предела человека, предела любого процесса возникновения и развития, она и обретает те самые черты, земные и доступные, неведомые экзистенциальной тоске или просто дурному настроению индустриального «Я». Говорить о неизбежности и необходимости смерти обретает смысл только в контексте размышления о необходимости старения для любого организма, любого сущего.

Неважно, сумеешь ли ты «без страха и упрека» посмотреть в отсутствующее лицо прежней, мертвой смерти. Неважно, на какие поступки подвигает тебя умирание и смерть другого человека. Важно то, каким образом ты о-пределяешь собственное воспроизводство в социуме. И только в этом осмыслении воспроизводства современных обществ и самих людей, в осмыслении пределов собственного осмысления, возможно возвращение к предельному/конечному/смертному человеку и сам феномен смерти, теперь уже феномен старения и смерти, вновь обретает фундаментальное измерение в иерархии складывающихся новых ценностей.