Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Линда привыкла к одиночеству. Она не любила, когда его нарушали.

Муж и окружающие не в счет. Они за черту, огражденную расстоянием
вытянутой руки, не проникают. Не допущены проникать.

В одиночестве она жила, придумывала новые программы, в одиночестве
появлялась на сцене. Зрители присутствовали. Эмоционально реагировали.
Шумно аплодировали. Даже кричали «Браво». Наверное. Они ей не
мешали быть одинокой.

Нарушением одиночества было чье-то вторжение в жизнь, от которого
она переставала быть самой собой. Когда начинала мучиться чьим-то
присутствием, вслушиваться в процессы, которые происходили в ней
самой. И переставала слышать вибрацию пространства.

Линда воспринимала это, как преступление. Которое должно быть
наказано.

1.

Шуршащее пиццикато струнных переросло в мелодию, которая завораживала
напевностью. Поначалу. Потом становилось понятно, что мелодия
была ломаной и капризной. Дэвид вдруг будто впервые услышал ее
по-настоящему.

Здесь, в огромном зале лондонского Роял Альберт Холла, музыка
звучала иначе, чем ему представлялось. Он слегка взмахнул палочкой,
показывая оркестровую паузу, оставив только арфу – переливы волнами
гнали напряжение, томительное ожидание доведено до верхней точки.

Это момент вступления Линды.

Все ее инструменты будут сейчас приведены в движение, заработает
безотказная машина фантастических ритмов – и она станет центром
музыкального пространства. Так всегда было. Сейчас она снова сотворит
чудо и Дэвид испытает потрясение от того, как она выплескивается
в прикосновения палочек-малет к деревянным пластинам маримбы,
к многочисленным тимпани, там-тамам, сама наполняясь звонами тамбуринов,
сверкающих треугольников и цимбал, просторным эхом стонущих деревянных
пластин разного цвета и величины. Брет просто везунчик – получить
согласие Линды на первое исполнение. Кто бы сделал это так, как
она!

Но композиторы сейчас идут на все, чтобы она согласилась. Нильсен
сделал хитрый ход – посвятил ей «Письма любви» и женское тщеславие
включилось. Отказаться не смогла, поэма для оркестра стала с нетерпением
ожидаемой премьерой года, вошедшей в программу фестиваля «Промс».
Прекрасный оркестр, все билеты проданы заранее. Но музыка тоже,
конечно, совсем не проходная. Хотя, если бы не Линда...

Босые ноги Линды плашмя перемещаются по сцене, крепкие маленькие
ступни никогда не теряют контакта с деревянным полом. Она слышит
ногами. Шеей, щеками, бог его знает, чем еще слышат глухие музыканты.
Но она всегда точна. И начинается совсем другая музыка – таинственная,
непостижимая, как она сама. В эти моменты они оба сливались воедино,
творили вместе. В эти моменты он любил ее. Взмахи его рук, ее
метания по сцене – и всегда точные движения.

Реверберирующее пространство, наполненное звонами и выпуклым дрожанием
воздуха. Каждый раз это непостижимо, и каждый раз он готов был
пожертвовать всем, чтобы оказаться с ней наедине. Он забывал о
ее глухоте и нелепости. Он забывал о Полине и Мэрил. В эти моменты.

Перкуссионистка Линда Макдорманд была феноменальна.

Зависшее высокое «ля» ксилофона. Верхняя точка кульминации перкуссии.
Линда застыла с поднятыми вверх руками, всем телом провожая воспаряющий
звук. Вступление рояля просто поддерживает ее игру, придает новые
краски. Игра Яна была скрупулезно ритмичной. Собственно, больше
от него ничего и не требовалось. Он понимал, что его партия –
лишь сопровождение ударных. Функция ударных, на самом деле. Брет
гениально это придумал и учел даже, как хорошо они с Линдой знают
друг друга. Да, композитор лично просил его об участии в премьере,
это лестно, конечно. Но только это. Партия рояля, как поддержка
перкуссии. Прекрасный лондонский зал. И премьера чужой музыки
на этом престижном громоздком консилиуме. Композитор Ян Петерсен,
как группа поддержки для собственной жены, на которой он женился
из сострадания. Нет, не из сострадания. Не так просто. Чтобы быть
рядом с ней, помогать ей. И чтобы она играла его музыку.

Теперь они вместе готовятся к премьере в «Промс» – и звучит чужая
музыка. А его неполноценная жена оказала честь ежегодному традиционному
фестивалю Би-Би-Си, согласившись приехать. Как мужа, это должно
его радовать. Маленькая, вечно дрожащая от обиды, девочка добилась
такого оглушительного успеха. Во многом, благодаря ему, кстати.
Впрочем, теперь даже странно кому-то об этом говорить.

Образ дрожащей девочки никому неизвестен. Только ему семнадцать
лет назад. Теперь все знают ее как уникальное явление мировой
культуры, выдающегося музыканта, так много сделавшего для развития
современного музыкального языка. Как уверенную в себе женщину
с личной концепцией мироздания. Знали бы они ее на самом деле...
Истеричность и фанатизм – ничего более. Эти устремленные на него
глаза, раньше беспомощные, а теперь полные непоколебимой веры
во все, что она делает, говорит, думает. И талант, конечно.

Во время паузы он перехватил взгляд Хелен. Простота и незамысловатость.
Виолончель и очарование. Очарование виолончельного тела. Гладкие
светлые волосы, схваченные лентой на затылке. Женщина – и ничего
более. При этом, никогда ни одного фальшивого звука не исходит
ни от нее, ни, кстати, от ее виолончели, на которую она так похожа.
Пухлая фигура, роскошная грудь, толстоватые щиколотки, да, но
это ее не портит. Сейчас она просто смотрит на него – она всегда
смотрит на него так. В целом совершенно невинно. Со стороны и
не понять, что у него с ней роман. Что прекрасно.

Ян заставил себя сосредоточиться на музыке – всего три такта до
его нового вступления. Резкие взмахи дирижерской палочки, вдохновенное
лицо Дэвида – он явно в ударе. Тутти. В общем звуковом потоке
сливаются оркестр, рояль, перкуссия, нет, не перкуссия – Линда,
как она есть. Кульминация.

Перкуссионистка Линда Макдорманд была феноменальна.

Линда никогда не понимала, чем любая репетиция отличается от собственно
концерта. Она всегда выкладывалась полностью. Не потому, что хотела
кого-то впечатлить. Она даже не понимала, что это значит – производить
впечатление. Когда начинала вибрировать сцена, воздух и все ее
тело откликалось на зов – Линда начинала слышать. Она чувствовала
себя полноценной – это минуты, часы ее триумфа. Линда никогда
не могла объяснить, как она слышит. Может быть, это просто даровано
– взамен всех мучений обычной жизни. Каждодневные хлопоты, действия,
совершаемые ею и не ею – не главное. Вынужденная необходимость.
Паузы. Она их заполняла, как и чем – неважно. Чаще всего – новыми,
еще только воображаемыми ритмами, которые звучали более реально,
чем вся так называемая реальность.

Сейчас она творила «Письма о любви». Снова мгновения пронизывающей
высоковольтности. Линда воспринимала ток, проходящий сквозь нее,
как наивысшее блаженство. Это ее настоящая жизнь. Во время игры
она сама становилась музыкой. Оттого столько шума вокруг, столько
рецензий и восторгов. А все просто. Вибрирующий воздух руководил
движениями ее рук. Линда только двигалась, прикасалась к инструментам,
реагировала на импульсы, будто ее тело напичкано датчиками специально
для того, чтобы дать ей возможность играть. Сейчас одной из точек,
которые она видела и – да, слышала! – стали глаза Дэвида. Они
звучали для нее и это так радостно – ему отвечать. Как новый опыт,
которому она не знала названия. И этот опыт трансформировался
в звуки.

Так странно. Австралиец Нильсен написал «Письма любви» и посвятил
симфоническую поэму ей именно сейчас! Когда она сама полна теми
словами, которые Дэвид пишет ей, которые она читает на экране
своего маленького лэптопа. Она счастлива, а ей это так незнакомо.
Она не знает, что это значит – быть женщиной. Что значат все эти
слова. Но их можно сыграть. Все его письма. И ее ответы. Она рассказывала
ему о себе и, конечно, все вокруг понимают, что именно она хочет
сказать. Но это не казалось неприличным. Играя, она просто вообще
никогда не думала о чем-то другом, кроме музыки. И даже о музыке
не было мыслей, в которых есть слова. Она играла ощущениями, но
ее движения посвящены ему и только ему. Если это и есть любовь,
то такая любовь ей нужна. Она даст ей то, о чем она всегда мечтала.
Состояние полноценности. Вдохновение. Новый творческий импульс,
в конце концов. Все, что она делала сейчас на сцене, было для
нее любовью. Это любовь звучала и диктовала ей движения, становилась
ритмом.

Финал. Разбившее воздух глиссандо маримбы и виброфона повисло
над нею, как не решающиеся упасть капли града и дождя. Пуховыми
наконечниками деревянных палочек она добавила звук, но почти одновременно
пальцами успокоила диски, стушевывая металлическое эхо цимбал.
Линда посмотрела на арфистку – последнее арпеджио обрывалось кратким
щелканьем треугольника. Случилось.

– Феноменально!

Этот возглас Линда Макдорманд уже давно различала, как привычный
энергетический импульс. Видеть говорящего было необязательно.

2.

Дэвид Луччи был нетипичным баловнем судьбы. Он явно родился под
счастливой звездой, но, в отличие от обычных счастливчиков, осознавал,
что должен быть этой звезде благодарен. Он был гармоничен – а
это дар, который дается немногим. Невысокого роста, на редкость
пропорционально сложен, а смуглая кожа, черные зачесанные назад
волосы и глаза, излучающие энергию, делали его неотразимым. Он
никогда не добивался чьего-то расположения, он просто жил, окруженный
любовью. Его хотели видеть на приемах и презентациях, двери в
высшее общество Нью-Йорка открылись для него сами собой после
первого же публичного концерта.

Споры о том, какая же школа дирижирования имеет право на существование
– манера впечатляющих жестов или точность и сдержанность стиля,
его нисколько не касались. Он не относился ни к одной из них.
Классическая строгость и даже педантичность трактовок органично
сочеталась с эмоциональностью и внешними эффектами в подаче музыки.
Как он это делал – одному богу известно. Музыку Дэвид любил самозабвенно,
это мир, понятный ему с детства. При этом он никогда не пытался
сочинять и даже не ставил таких задач. Дэвид прекрасно читал партитуры
и сразу же слышал оркестровое звучание, акценты и вступления,
синкопы и паузы, все accelerando и rubato собственной интерпретации.
Большое будущее ему прочили с первых же шагов, поэтому он не очень
и заботился о том, чтобы добиваться чего-то специально. Все приходило
само. Он всегда знал, куда идти, как поступать и что делать

Его отец, итальянец по происхождению, был популярнейшим в Бостоне
парикмахером, владельцем респектабельного салона, названного именем
любимой жены. «Ангелика», оборудованная по последнему слову цирюльных
достижений и оформленная, как художественная галерея, никогда
не испытывала недостатка в дамах, желающих приводить себя в порядок.
Дэвид вообще не помнил отца в плохом настроении. Карл Луччи, кудрявый
весельчак и балагур, пользовался бешеным успехом у клиентов, что
позволяло ему взвинчивать цены по собственному разумению. Сама
Ангелика – полька из аристократической когда-то семьи, мать Дэвида,
была тиха, загадочна и любила Шопена. Она играла мазурки вальсы
и ноктюрны на стареньком, но добротном рояле, стоявшем у окна
в ее комнате, увешанной портретами божественного Фредерика. Она
настояла, чтобы Дэвид учился игре на скрипке, потом он сам стал
осваивать рояль. Вскоре стало понятно, что молодой Луччи наделен
незаурядным дирижерским дарованием. Он мгновенно запоминал единожды
услышанную мелодию, после симфонического концерта Дэвид мог повторить
партию любого инструмента и показать, как бы он это сыграл. А
главное, он понимал, как и из чего музыка сделана.

Отправившись в 18 – летнем возрасте Нью-Йорк, он тут же поступил
в Джульярдскую школу. К этому моменту он уже дирижировал репетициями
Бостонского Филармонического оркестра. Доказал, что владеет материалом
блистательно. Осталось получить серьезное образование – просто
как официальное доказательство его права дирижировать оркестром
всерьез. Дэвид смог провести это время с пользой для себя, изучая
ту музыкальную литературу, которая лично ему казалась наиболее
интересной. Находил параллели, сопоставлял стили, сравнивал манеру
и технику композиции разных эпох, играл, а самое главное – слушал.
Он неизменно посещал концерты и мастер-классы маститых дирижеров,
не упускал возможности знакомиться и говорить с ними, а так как
в музыке он разбирался блестяще, общение с именитыми давалось
ему без труда. Находились дирижеры, которые видели в Дэвиде преемника,
посвящали в свои тайны и часто кто-то из них был уверен, что молодой
человек станет преданным учеником, последователем. Но Дэвид хотел
только одного – идти собственным путем и играть ту музыку, которая
будет его и только его, Дэвида Луччи, открытием.

Дэвида влекла современная музыка, к моменту завершения учебы его
вкусы определились окончательно. Пристрастием стало непременное
исполнение в симфонических концертах музыки авангардной. После
того, как дебютные вечера в Карнеги-холле с обычным традиционным
набором симфоний Брамса и Малера получили блестящую прессу, все
пути были открыты. Ему осталось только выбирать. Дэвид Луччи стал
сочетать в одном вечере добротную проверенную временем классику
с премьерными исполнениями новой музыки, отбором которой он занимался,
конечно, сам. Казалось, он рисковал – но продуманно. Он выиграл.
Он запомнился и стал неповторим. Приглашения дирижировать большими
симфоническими оркестрами в известнейших залах мира посыпались,
как из рога изобилия.

И, конечно, женщины. Везде и всегда, страдающие и нервные, милые
и неотразимые, загадочные, многозначительные, ветреные и неверные.
И каждая так желанна. Но никогда надолго.

Природа одарила Дэвида щедро. И одно из дарований – способность
влюбляться мгновенно, очертя голову подчинять новую возлюбленную
и очень вскоре выходить совершенно сухим из воды нахлынувших страстей.
Истории любви сопровождали его постоянно, но настоящей привязанностью
была только музыка, а музой – девушка с волосами цвета льна, его
немного изможденная в своей утонченности жена Полина, так похожая
на его мать. Правда, Полина не любила Шопена, или, скажем так,
была к нему равнодушна. Зато она была неравнодушна к Дэвиду и
его мелкие приключения ее не интересовали. Возможно, она и правда
ничего о них не знала. В конце концов, официальных заявлений никто
по этому поводу не делал. Ее муж вызывает обожание? Но это само
собой разумеется! В ее верности и преданности он был уверен. Она
сопровождала Дэвида везде и всюду. Когда ей самой этого хотелось.
Правда, с того времени, как родилась Мэрил – несколько реже, чем
прежде. Впрочем, она была достаточно непредсказуема во всем, что
не касалось их отношений. Ее женская природа была совершенна в
своем изяществе.

Он привычно поразился неожиданному появлению Полины. Перед ним
стояла безукоризненно элегантная дама с вместительной на вид сумкой
и чемоданом на колесиках, тут же вкатившимся в комнату. Из-за
длиннополого бежевого пальто показалась взвинченная кудряшками
прелестная голова Мэрил. Дэвид замер на мгновение, глядя на эту
картинку. Он ощутил себя бесконечно счастливым – впервые за время
изматывающих репетиций.

– Дэвид. милый, извини, если мы мешаем, но мне стало так грустно!
Ты же знаешь, самолет для меня, как лучшее лекарство от тоски.
Нет, лучшее – ты. Правда, с Мэрил так было рискованно лететь,
но она молодец.

– Папа, дорога была такая красивая! И самолет красивый, и гостиница
красивая и лестница красивая! Я так люблю это слово, я тоже красивая,
да?

– Ты самая красивая. После мамы, конечно.

Дэвид подхватил чемодан и сумку Полины, прошел вглубь номера.
Привычное спокойствие вдруг овладело им. Его нормальное состояние
внутренней гармонии вернулось. Все встало на свои места. Есть
Полина, есть Мэрил. И есть Линда, которая замечательно владеет
перкуссией. Ничего более. И не может быть ничего более. Несмотря
на все игры – ее с ним и его с ней. Она может быть опасна. Он
впервые ощутил, что женщина может быть опасна. А, может быть,
это была первая опасная женщина в его жизни. Не следовало все
это начинать. Она слишком неординарна. Интересно, да. Но совершенно
непредсказуемо. Не так непредсказуемо, как Полина. Гораздо безысходнее.
Гораздо.

Он подошел к жене, обнял ее. Она замечательно пахла и духи, как
всегда, казались просто запахом тела.

– Полина, я так счастлив, что ты приехала. Но у вас всего час.
Принять душ, переодеться. Концерт начинается в восемь.

– Дэвид, извини бога ради, но мы не пойдем тебя слушать. Мы соскучились
и безумно устали. Мы подождем здесь. Мэрил уснет, я тоже. Потом
ты придешь, мы проснемся и поедем куда-нибудь. Или не поедем –
неважно. Я так рада тебя видеть! Уверена, что там и без нас все
пройдет замечательно. Ты же гений!

В концертном зале Альберт Холла Дэвид появился в превосходном
настроении.

3.

С каким трудом Ян Петерсен довел этот концерт до конца! Он чувствовал,
что окончательно простужен и даже овации в конце вечера не отвлекли
его от невыносимой головной боли. Овации, так или иначе, предназначались
Дэвиду и Линде, Брету Нильсену – кому угодно, но не ему. Сегодня
он, как один из музыкантов Нидерландского Симфонического оркестра,
выполнил все, что от него требовалось и теперь может спокойно
ехать домой с чувством исполненного долга и ощущением потерянного
времени.

В конце концов, в Амстердаме его ждут. Собственная музыка и собственный
квартет.

В артистической уборной Ян переоделся одним из первых, поменяв
ненавистный фрак на голубой свитер и потертые джинсы. Пряча лицо
в огромный синий шерстяной шарф и стараясь быть как можно менее
замеченным, он выскользнул на улицу. Сейчас он не хотел видеть
никого, боже упаси – столкнуться с Линдой, которая, естественно,
начнет, как обычно, много говорить, быстро и нервно жестикулируя.
Не может слышать, что говорят ей, а это ее и не интересует.

Поэтому постоянно говорит сама. Какая удачная в результате неполноценность!

То, что ей нужно – она слышит, а то, что ей не нужно – никогда.
И не придерешься – действительно, 90 – процентная глухота. Потрясающая
женщина! Как он сразу не понял, что она вовсе не обделена возможностью
слышать, а наделена отсутствием этой возможности!

Промозглая лондонская погода мало отличалась от той, к которой
он привык в это время года, но само настроение города было ему
чуждо и не располагало задерживаться здесь ни на минуту. Сегодня
же он улетит в Амстердам, где можно хотя бы закрыться от всех
и не высовывать носа на улицу. К тому же, Линда остается еще на
пару дней, значит, он будет один. А если повезет – то она вернется
нескоро, ее гастроли в Нью-Йорке не за горами. В конце концов,
пусть она делает, что хочет.

Ян вошел в бар, заказал пиво и удалился в самый темный угол, усевшись
спиной ко всем, кто мог его увидеть.

Как все замечательно начиналось! Семнадцать лет назад, когда он
заметил ее в коридоре консерватории, он испытал чувство пронзительного
сострадания к от всех отчужденной Линде, похожей на странную обиженную
птицу.

Отец Яна тоже похож на птицу. Не такую, конечно, как Линда, нет.
Маленький и щуплый, профиль треугольно вытянут к носу. Ричард
Петерсен – птица смешная и очень упрямая. Он все хотел делать
по-своему и гордился, что он такой особенный. Он даже на круглолицей,
ширококостной Маруле, с которой живет всю жизнь, так и не соизволил
жениться. Ричард, владелец небольшого магазина канцелярских товаров
гордо называл безропотную женщину своей герлфренд, повторяя, что
он никогда не пойдет на подписание брачного контракта, потому,
что это очень рискованно. У них было уже трое взрослых детей,
а папаша все продолжал рассказывать историю про герлфренд. Бойфренд,
герлфренд и дети жили в Эйндховене, небольшом городке на юге Голландии.
Ян до сих пор старался объезжать это место десятой дорогой.

Хотя и жаловаться не на что. Смысла нет. Ричард относился к Яну,
как отец семейства к гордости семьи. Он всегда хотел, чтобы сын
стал знаменитым, не жалел денег на обучение музыке. По его разумению,
стать музыкантом и стать знаменитым – одно и то же. «Мой сын будет
знаменитым!» – повторял он так же часто, как и историю про брачный
контракт. Ян рос и учился игре на рояле, твердо усвоив, что когда
он вырастет, его имя станет известно всем и каждому в Голландии,
да что там – во всем мире. Мать только вздыхала, глядя на него.
Она была не особенно разговорчивой. Вечно занята кухней или домом
и что она думала, никто не знал. Может, она и не думала вовсе.
Она всегда соглашалась с Ричардом. Без колебаний и споров.

После музыкального колледжа в Гааге, Ян поступил в Амстердамскую
консерваторию на композиторский факультет. Ричарду сочинение музыки
казалось более надежным путем к славе. Ян много занимался. Подавал
ли он надежды – неизвестно. К нему были внимательны. Его уважали
за отзывчивость, старательность, вежливость. Растрепанные рыжие
волосы, короткий вздернутый нос, светло-голубые глаза с бесцветными
ресницами. Долговязый и очень худым юноша с горлом, всегда перевязанным
длинным шарфом. Ян был подвержен простудам и вызывал симпатию.
Особого честолюбия в нем никто не подозревал. Славный парень.
Переведет старушку через дорогу, поможет девушке нести тяжелую
сумку. За такую славу никого не награждают, но и помех она не
создает.

Когда Ян встретил Линду, то ощутил, кроме всего прочего, что он
поможет ей, а она поможет ему. Он уже начал всерьез сочинять.
Понял, что своей старательной музыкой он вряд ли может кого-то
поразить. Ян увидел удачу в странной перкуссионистке, про которую
в консерватории знал каждый, и каждый знал, что она совершенно
сумасшедшая. Перкуссия делает звучание и значение музыки особенным.
Он будет писать для нее – не так много композиторов пишут для
ударных специально. Они подружились. Она была совершенно одинокой,
он тоже не находил никого, кто бы его полностью понимал. Постепенно
стали неразлучны, а это уже нечто большее, чем просто совместное
музицирование. Линда не вызывала у людей особого желания приближаться,
но приблизившись – от нее невозможно было отстраниться.

Яна затянула бездонная глубина глаз, постоянная встревоженность
состояния. Ее голова нервно поворачивалась на каждый звук, потому
что ей надо было видеть его источник. Говорящего – чтобы понять,
что он говорит. Она прекрасно читала по губам. Если что-то шумело
или звенело – в общем, звучало, Линда тоже поворачивала голову,
она ощущала необъяснимые импульсы и реагировала мгновенно. Впечатление,
что она вот-вот взлетит, если не спугнуть. Ян Петерсен и Линда
Макдорманд поженились.

Ян собрал небольшой оркестр камерной музыки, они стали репетировать.
Играли его композиции в небольших залах, пытались записывать диски.
Стали известны среди музыкантов, которые делали то же самое. Сочинениям
Яна не доставало широты и размаха. И аудитория тоже собиралась
узкая. Немассовая.

Но Линду заметили. Она так явно выделялась на фоне его группы
музыкантов, она творила совершенно несусветные вещи, превращаясь
в проводник неведомого Яну абсолютно чистого творческого состояния.

Постепенно ее стали приглашать на гастроли с другими оркестрами,
для нее стали писать все более и более известные композиторы,
а семь лет назад у нее появился собственный импресарио и она начала
свои фантастические сольные выступления.

Сейчас внушительные количеством и весом наборы инструментов перкуссионистки
Линды Макдорманд ждали в семи странах мира, методично распределенные
по всему земному шару. Для возможности перемещения в нужную точку
мира в кратчайший срок. Линда не только состоялась творчески,
она стала очень состоятельной дамой. Они жили в огромной квартире,
купленной на ее деньги, Ян ездил в машине, купленной на ее деньги.
И когда для его оркестра, а теперь уже просто струнного квартета,
понадобились новые инструменты – он должен был просить Линду о
помощи. Теперь он стал просто ее мужем. А этого ему явно недостаточно.

Муж знаменитой Линды Макдорманд. Ирония судьбы.

Неполноценная перепуганная девочка, которую Ян когда-то встретил,
превратилась в настоящую знаменитость. И, во многом, он сам ей
в этом помог. Собеседник и слушатель, когда ее еще не хотел слушать
никто. Он всегда успокаивал своего встревоженного воробушка Линду,
когда все относились к ней иронически, считая ее, может, и талантливой,
но уж слишком смешной и нелепой. Он, в конце концов, стал для
нее писать! Кто, когда и где смог бы ее услышать, если бы не он?
Все эти профессора, которые рассказывали, как она талантлива,
палец о палец не ударили!

Ян допил свое пиво и с треском опустил крепкий стакан на дубовый
стол. Где-то в глубине сознания он понимал, что если ты ярко талантлив,
то признание в конце концов приходит. И неважно, кто тебе помог.
Но от этого легче не становилось.

Ян расплатился, поднял воротник плаща и вышел за дверь. Ветер
ударил в лицо, на время он даже зажмурился. Резким движением остановил
такси и поехал в «Ритц». Он спешил, надеясь и проникнуть в отель,
и покинуть его до прихода Линды. Выйдя на Пикадилли, он вбежал
по ступенькам в распахнутую швейцаром дверь, мгновенно преодолел
все просторы холлов и – о, удача!– пустой лифт будто ждал его.
Оказавшись в гостиничных апартаментах, Ян суетливо прошел в ванную
комнату, бросил в дорожную сумку бритвенные принадлежности, нашел
пару туфель и рубашек в огромной спальне, достал из стенного шкафа
пальто и надел его. Уже у двери остановился, карандашом нацарапал
на клочке бумаги несколько слов, торопливо метнулся и оставил
записку у кровати Линды. На ходу обматывая шарф вокруг шеи, Ян
подхватил сумку и выбежал из номера.

(Продолжение следует)